[642]. В конце жизни и Мерошевский отказался от идеи федерации в пользу национальных государств[643].
С польской стороны традиционными федералистами являлись пилсудчики, но их концепции предполагали верховенство Польши, а с этим Гедройц согласиться не мог. Он писал в 1973 г.: «Для среднего украинца, литовца или чеха, не говоря уже о белорусе, слово федерация отождествляется с польским империализмом и полонизацией… Прежде всего, надо начать с основ, нормализовать отношения, пробудить у соседей доверие к нашим намерениям»[644]. Гедройц указывал, что в межвоенное двадцатилетие поляки находились во вражде со всеми соседями и нацменьшинствами, и говорил, что национальные предубеждения (например, тезис о более высокой польской культуре) надо всеми силами преодолевать[645].
Для основной массы польской политической эмиграции подобные воззрения были неприемлемы, так как означали предательство национальных интересов. Считалось, что Польша без кресов (т. е. без восточных земель) была обречена на подчинение России. По мнению несгибаемых эмигрантов, коммунистическое правление в Польше, а значит, и границы были явлением временным, зависящим от международной обстановки. Принятие же новых границ — это признание, пусть частичное, легитимности коммунистической власти. Ведущий публицист лондонских «Ведомостей» (главного органа британской Полонии) Прагер в 1960 г. охарактеризовал заявление Мерошевского о признании послевоенных восточных границ как «беспримерное проявление безответственности»[646]. На страницах же издаваемого в Австралии «Тыгодника Польского» в статье, озаглавленной «В защиту исторической правды и доброго имени поляков», Гедройца однажды обвинили в том, что он — не поляк, а литовец: якобы именно таковым его считает литовская эмиграция (род Гедройцев действительно происходил из Литвы и Белоруссии)[647]. Гедройц вспоминал в 1987 г.: «Много лет назад… мы заявили, что Львов и Вильно останутся в руках украинцев и литовцев. Ко мне тогда приехал добрый знакомый, выдающийся социалист Зыгмунт Заремба, и уже в дверях воскликнул: „Пан Ежи, что вы делаете? Я разделяю ваше мнение, но вас сметут с лица Земли“»[648].
Такому жесткому неприятию со стороны эмигрантов позиции «Культуры» по вопросу восточной границы способствовало и то, что значительная часть этих эмигрантов, особенно в среде военных, происходила как раз из восточных земель довоенной Польши, отошедших позднее к СССР. В их среде зачастую не было принято вообще смотреть на украинцев как на народ. К примеру, в 1963 г. польскоязычное издание «Дзенник чикагский» выступило со статьей, в которой заявлялось: «Украинство Львова — дело очень недавнее. Его начали пропагандировать лишь в начале XX века. А до конца XIX столетия Украина была понятием географическим, вроде Волыни или Подолья, а отнюдь не государственным или национальным»[649]. В свою очередь подавляющая часть украинской эмиграции тоже происходила с этих территорий, а потому несла груз непростых взаимоотношений с поляками в довоенный и военный периоды[650]. Заставить их пожать друг другу руки было делом трудновыполнимым.
Зато взгляды редколлегии «Культуры» пришлись ко двору в современной Польше. Причины этого выразил известный диссидент, главный редактор «Газеты Выборчей» Адам Михник: «Публицистика Мерошевского, как хорошее вино, — чем старше, тем лучше… Мы этого не ценили, у нас было ощущение, что его мысли — это такие абстрактные рассуждения человека, который разгуливает себе по Гималаям и разглагольствует — вот, мол, развалится Советский Союз, и Россия захочет отдать Польше Львов, а мы его не возьмем. В 1972 г. всё это казалось чем-то совершенно абсурдным. Сегодня… видна необычайная проницательность, воображение и гуманизм этого человека». «Именно Мерошевский и Гедройц, — продолжал Михник, — сумели выстроить политическую мысль, которая выходила за пределы классической польской дилеммы, когда с одной стороны — непримиримые, ожидавшие, что разразится мировая война или разольется Тихий океан, который остановится как раз на Буге, а с другой стороны — [пассивная] масса поляков»[651].
Используя парадигму Мерошевского о поддержке независимости восточных соседей, польская дипломатия уже в 1989–1991 гг. вела переговоры с Украиной, Литвой и Белоруссией как с независимыми государствами, придерживаясь линии двунаправленности своей внешней политики — на Москву и на республиканские центры[652]. Впрочем, поначалу даже и среди оппозиции, пришедшей к власти на волне крушения социалистического строя в 1989 г., такая парадигма не находила единодушной поддержки. А. Михник вспоминает: «Разумеется, в этом было некоторое противоречие: с одной стороны — ставка на Украину, Белоруссию и Литву, а с другой — на демократическую Россию. Помню, как в 1989 году я поехал на первый съезд Руха в Киев и сказал с трибуны: „Да здравствует свободная, демократическая и справедливая Украина!“. Так после этого один из министров в правительстве Тадеуша Мазовецкого… два часа мне объяснял, что я совершил историческую ошибку, поскольку нельзя одновременно поддерживать демократию в России и говорить: „Да здравствует свободная Украина!“»[653].
Тем не менее Польша оказалась первой страной, которая признала независимость Украины — государства, которое традиционно занимало центральное место в восточноевропейской публицистике «Культуры».
Проводником идей «Культуры» в переломный период падения социалистического строя явился человек, ничего общего с парижским журналом не имевший — министр иностранных дел Кшиштоф Скубишевский. Аполитичный профессионал, он вряд ли руководствовался в своей политике благородными призывами к поддержке национального самосознания народов Восточной Европы (неслучайно Гейдроц относился к Скубишевскому холодно). Скорее, им двигал прагматизм, поскольку создание буферной зоны с Россией объективно лежит в сфере интересов Польши. В новых реалиях приоритетом для Польши стало вхождение в европейские структуры — Евросоюз и НАТО. Гедройц вполне разделял этот взгляд, но указывал, что на этом нельзя останавливаться — Польша должна стать ходатаем перед данными организациями за Украину, Румынию, Молдавию и Болгарию[654].
В 1990-е гг. всё более весомую роль в восточноевропейской публицистике «Культуры» приобретает Белоруссия. Это неудивительно: она оказалась единственной страной, где победили силы, ориентированные на новое объединение с Россией. «Культура» оказалась едва ли не единственным органом прессы, озабоченным белорусским самосознанием. Стоит, правда, отметить, что Гедройц, кажется, следовал распространенному среди белорусских униатов и католиков штампу, согласно которому собственно белорус — это человек малообразованный и неразвитый, а интеллектуальная элита должна называться литвинами (не путать с литовцами). Михник вспоминал: «Когда Милош получил Нобелевскую премию, Гедройц взбесился: „Он же теперь свихнется“. Я отвечаю: „Пан Ежи, он ведь — упрямый литвин“. „Какой литвин, пан Адам? Он — самый обычный белорус с неустоявшимся духовным складом, и теперь он свихнется“»[655].
Летом 1996 г. Гедройц писал на страницах «Культуры»: «В последнее время у нас очень напряженные отношения с Белоруссией, чье поглощение Россией представляет для нас величайшую опасность. К сожалению, дальше деклараций и конференций дело не идет… Польские книги и журналы там недоступны. Наша задача — это помощь в развитии национального самосознания белорусов и поддержка польского меньшинства»[656]. В конце того же года он заявлял: «Кризис, который ныне переживает Белоруссия, в высшей степени опасен как для Польши, так и для Европы… Мы должны сделать всё для сохранения в Белоруссии демократического и парламентского устройства. Тут главное — не пересолить. Слишком много нынче официальных выступлений, визитов в Минск и т. д. Следует ограничиться общественными акциями, обращениями к международным организациям и т. п., чтобы не создавалось впечатление, будто мы вмешиваемся во внутренние дела Белоруссии. Нужно помнить, что у наших восточных соседей всё время сохраняется боязнь польского империализма. А наши дипломатические посты часто занимают люди, мягко выражаясь, малокомпетентные»[657]. Во исполнение этого наказа в № 1–2 «Культуры» за 1998 г. появилась «Белорусская декларация свободы», подписанная несколькими представителями белорусской оппозиции (поэтами Р. Барадулиным и А. Антипенко, писателями В. Быковым и В. Орловым, кинорежиссером В. Дашуком, актером В. Шалкевичем, литературными критиками С. Дубавцом и В. Конаном, дирижером В. Матюховым и др.) и рядом польских деятелей науки и культуры (режиссером А. Вайдой, переводчиком Е. Помяновским, философом К. Помяном, поэтом Ч. Милошем, писателями О. Токарчук и Г. Герлингом-Грудзиньским, поэтессой В. Шимборской и др.). Авторы Декларации утверждали, что после двух столетий «колониального развития» Белоруссия утратила вкус свободы; авторы требовали «свободы творчества и мышления, интеллектуального и культурного нонконформизма, защиты основных ценностей европейской культуры и цивилизации»[658]. Следуя традиционной для парижского издания линии, данная инициатива избегала прямых политических лозунгов, делая упор на независимость искусства. Им