С этой концепцией спорят представители так называемой «белой легенды» Круглого Стола, которые разделяют точку зрения Квасьневского и Миллера, будто договоренности с самого начала мыслились как мирная передача власти оппозиции. К такому мнению склоняются, в частности, А. Михник и бывшие члены руководства «Солидарности» З. Буяк и Ф. Фрасынюк[698]. Они призывают посмотреть на отношение коммунистических режимов к недовольным в других странах (Румынии, Китае, Югославии) и отдать должное верхушке ПОРП, которая сумела воздержаться от насилия (Фрасынюк даже предлагал поставить памятник Ярузельскому[699]).
Таким образом, с течением времени Круглый Стол, как и всякое крупное историческое событие, обрастает мифами, понемногу стираясь из памяти. Многие поляки уже не ощущают всей глубины перелома, случившегося в 1989 г., и потому склонны недооценивать роль тех людей, чья деятельность способствовала этому перелому.
Круглый Стол явился ярким доказательством степени отчуждения власти от народа в 1980-е гг. Без этого отчуждения не случилось бы крушения правящей партии, тем более в столь короткие сроки. Даже самые смелые стратеги из оппозиции не рассчитывали на такой быстрый переход от одной модели общественно-экономического устройства к другой. Поляки конца 1980-х гг., даже не веря в перспективы Круглого Стола, своими голосами смели правящий режим Народной Польши, который они считали несуверенным, зависимым в своей позиции от Москвы. Сама же Москва не могла, как раньше, вмешаться во внутренние процессы в Польше, так как Советский Союз сам находился в стадии реформирования и стремительного ослабления. Перестройка сделала возможным Круглый Стол, а Круглый Стол сделал возможными первые частично свободные выборы, которые подвели черту под историей ПНР.
В заключение коснемся пресловутого заговора молчания, о котором говорилось на первой странице. Это так и не так. С одной стороны, в Польше постоянно выходит масса работ на тему Круглого Стола, каждое десятилетие проводятся различные мероприятия, посвященные этому событию. С другой же — остается масса непроясненных вопросов, ответ на которые нельзя дать в том числе и по причине неполноты архивных данных, связанных с работой власти по заметанию следов. Так, в конце 1989 г. по приказу Ярузельского и Кищака были уничтожены почти все стенографические записи заседаний Политбюро ЦК ПОРП. Были сожжены также личные дела участников Круглого Стола[700].
Многое могли бы раскрыть архивы в Москве, однако у них еще не вышел срок секретности.
Польский историк Р. Судзиньский перечислил темы, которые пока ждут изучения:
1. Влияние советского фактора на положение в Польше. Ставила ли Москва четкие рамки для перемен в Польше?
2. Отсутствует полное описание польских событий на фоне революций в других соцстранах.
3. Нет анализа западного фактора — смены американской стратегии от доктрины сдерживания к доктрине отталкивания.
4. Нет документального подтверждения заявлениям Я. Станишкис и В. Буковского о том, что мирные революции были спланированы советскими спецслужбами.
5. Влияние паломничеств Иоанна Павла II на положение в стране и на настроения общества.
6. Необходимы историко-социологические исследования по теме внутренней обусловленности перемен.
7. Изучение помощи Запада и эмигрантов оппозиции в Польше[701].
Заключение
Над социалистическим строем в Польше изначально тяготел «первородный грех» привнесенности, усугубленный особенностями исторической памяти, важной составляющей которой являлась борьба с Россией. Невзирая на пропаганду польско-советской дружбы и отмежевание КПСС от царского империализма, массовое сознание поляков не разделяло Российскую империю и Советский Союз (тем более что Москва дважды, в 1920 и 1939 г., как считают поляки, совершила агрессию против их страны, вдобавок расстреляв в Катыни польских офицеров). Не случайно в Польше так и не закрепилось советское обращение «товарищ», не выдержав конкуренции с традиционными «пан» и «пани». Гостей из Советского Союза, проникнутых идеей социалистической солидарности, такой антисоветизм шокировал. Один из них, член Союза писателей СССР, писал в 1963 г.: «Когда остаешься наедине со своим [польским] собеседником и у него развязывается язык, то речи идут уже совсем другие. Мне, советскому писателю, вменяется всё то плохое, что сделало польскому народу российское самодержавие. Счет начинается от польского королевича Владислава, изгнанного из Кремля русскими ополченцами в начале XVII века. Я должен ответить за бунтаря Хмельницкого, за все три раздела Польши, за штурм Варшавы Суворовым, за 1831 и 1863 годы, за все последствия культа личности Сталина. Мой собеседник, польский писатель, переходит уже всякие границы элементарного приличия, когда позволяет себе намеки на „Катынский лес“, на якобы сознательное неподдержание нашими войсками варшавского восстания, на „насилия“, совершаемые будто бы нашими солдатами в польской деревне»[702]. Советский вице-консул в Гданьске сообщал в августе 1971 г.: «На протяжении всего периода существования Народной Польши, в разное время по-разному, у значительной части населения Побережья ПНР проявлялись и проявляются отрицательные настроения по отношению к СССР. Эти настроения затихают в обычной, нормальной обстановке и выходят наружу в период обострений, кризисов и т. п. В школах, среди студентов, интеллигенции, крестьянства, в рабочей среде довольно часто и, как правило, в неофициальной обстановке можно услышать резкую, а иногда и злобную критику социализма, высказывания о том, что Польша оказалась привязанной к Советскому Союзу, который якобы насильственно насаждает порядки в „попавших после войны под влияние“ странах Восточной Европы. Отсюда имеют место заявления по поводу отсутствия демократии в Польше, свободы слова, печати, критики и т. д… Были случаи, когда польские дети заявляли советским специалистам: „Уходите из нашей страны“»[703]. Советский консул в Кракове информировал в мае 1970 г.: «В доверительной беседе без свидетелей советские граждане [проживающие в Польше] рассказывали о недоброжелательном отношении к ним со стороны значительной части местного населения. Это выражается нередко открыто в публичных высказываниях»[704].
Подобные настроения если и не подрывали на корню всю работу власти по укреплению строя, то делали ее значительно сложнее. Для немалой части поляков не подлежало сомнению, что коммунистическая власть в стране держится на советских штыках. Они готовы были сотрудничать с этой властью за отсутствием выбора, но оставались глухи к ее идеологии. Другими словами, правящие марксисты так и не смогли в полной мере стать выразителями национальных интересов страны, периодически занимая сервильную позицию в отношении СССР. Наиболее ярко это проявилось в берутовский период, а также в 1976 г., когда по инициативе партийного руководства Сейм проголосовал за включение в конституцию пункта о внешнеполитическом союзе с СССР, против чего безуспешно протестовала оппозиция. Поэтому неудивительна та легкость, с которой польские массы отворачивались от очередного руководителя партии: для них он оставался в большей мере высокопоставленным чиновником, призванным отчитываться перед Москвой, чем самостоятельным лидером, несущим ответственность перед собственным народом.
Укрепляла их в этом мнении неизменная враждебность власти к церкви — крайне важному и отнюдь не скомпрометированному (в отличие от дореволюционной России) общественному институту. Со времен разделов католическая церковь считалась одним из основных (а в деревне, пожалуй, и единственным) носителей польского национального духа. Престиж как высших иерархов, так и приходских ксендзов оставался крайне высок, а религиозная жизнь (опять же, в отличие от России) не затухала никогда. Символично, что именно Польша дала одного из самых харизматичных римских пап в истории — Иоанна Павла II, избранного на этот пост в 1978 г. Ярый антикоммунизм как епископата в целом, так и конкретно Иоанна Павла II (Кароля Войтылы) ни для кого не был секретом, что дополнительно укрепляло стереотипный образ костела как бастиона польского духа, стоящего на страже национальной культуры и независимости. Коммунисты пытались развеять этот ореол, играя на подчиненности костела Ватикану (а значит, на его несамостоятельности), но все их усилия пропали даром. Народ в массе своей по-прежнему видел в ксендзах и епископах моральных авторитетов, а престиж Иоанна Павла II и вовсе оставался непоколебим.
Всё это объясняет, почему коммунистическая идеология так и не была до конца усвоена большинством населения страны, а та узкая прослойка энтузиастов, которая была увлечена Гомулкой по его «польской дороге к социализму», почти растворилась после подавления внутрипартийной фронды и «Пражской весны». Практика социалистического строительства (не только в Польше) показала, что сам по себе интернациональный коммунизм не способен на длительный период очаровать широкие слои населения, заглушив у них национальное чувство. Апеллируя к власти, люди ищут прежде всего социальных гарантий и защиты национальных интересов. И если первое партия в Польше минимально давала (впрочем, далеко не всегда, как показали неоднократные повышения цен, периодически приводившие к взрывам недовольства), то предоставить второе оказалась не в состоянии, что обнаружили, в частности, события 1968 г., когда именно снятие со сцены Национального театра спектакля «Дзяды» (как думали многие — по настоянию советского посла в наказание за антироссийские акценты поэмы А. Мицкевича) спровоцировало волну выступлений молодежи и интеллигенции в защиту польской культуры. При этом совершено неважно, действительно ли советский дипломат высказывал недовольство, или нет. Важно, что возник такой слух, и что он был с готовностью подхвачен населением. Поляки остро ощущали свою несамостоятельность и склонны были всюду усматривать руку Москвы, невзирая на широкомасштабную и навязчивую пропаганду дружбы с СССР. Таким образом, идеология власти входила в клинч с общественным сознанием на обоих фронтах: народном (где правящий режим пытался ограничить влияние церкви) и элитарном (где он осуществлял цензуру всего, что могло вызвать раздражение у восточного соседа). Таков был мировоззренческий фон, на котором разворачивались события, описанные в сборнике.