— Вот видишь! — вдохновенно продолжала Аня. — Нужна романтика, воображение. Как только мы пытаемся ухватить любовь, закрепить ее за собой и втиснуть в рамки совместного быта, волшебство исчезает. Мы как будто нарочно стремимся к полному обладанию другим человеком, чтобы сменить радужное зрение любви на черно-белый экран рентгеновского аппарата.
— То есть, что слепила, то и полюбила, как в песне поется? — заметила Валя.
— Ах, Валь, я сама не знаю. И никто ничего не знает. Так всегда, когда речь заходит о любви.
— Да, дилемма… Ты ведь хотела второго ребенка. А детям нужна семья.
— Молчи, Валюха, молчи…Жизнь постоянно расставляет ловушки, получишь одно, теряешь другое. Не буду пока думать ни о чем, там видно будет…
… Гудки продолжали монотонно оттягиваться в трубке. Одиннадцать часов — в такое время папа обычно не спит, непонятно, почему не подходит. Матвей, если не в ночных полетах, то возможно, на боевом дежурстве. Можно попробовать позвонить ему на мобильный.
Автоответчик сообщил, что абонент временно недоступен.
Повернулся ключ в замке входной двери, и в квартиру вошла Елизавета Михайловна.
— Мама? Привет. Что так поздно? — Аня поцеловала мать в охолодевшую щеку.
— Савва до сих пор в клинике, у него тяжелый больной, а мне муторно дома в одиночестве. Села в машину и махнула к тебе. Тёмка спит? Жаль, хотелось с ним повозиться, надо было раньше приезжать.
— Раздевайся, заходи.
— Ты одна? А где Сережа? Видела его вчера в рекламе по телевизору. Отлично смотрится. Интерьер, хрусталь, шикарные шмотки, роскошные девицы. Сомневаюсь только, полезны ли ему в столь нежном возрасте соблазны красивой жизни?
— В какой еще рекламе? — вскинулась Анна. — Пройдоха! Мне ни полслова!.. Чаю выпьешь?…Я только что папе звонила, но у них трубку никто не берет. У меня на душе неспокойно.
Елизавета Михайловна прижала руку к груди:
— Сердце иногда скачет, как взбесившаяся обезьяна в клетке… Напрасно беспокоишься. Наверно к зазнобе своей пошел. Имела возможность наблюдать соседку Зину в действии. Так к нему и льнет. Всегда отыщется очередная пиявка…
— Когда ты успела с ней познакомиться? — удивилась Аня.
— Такие гадюки всегда являются в неподходящий момент, как будто чуют что-то своим раздвоенным языком. Мы с Сеней разговорились — хорошо так, по-доброму, и вдруг что-то важное произошло, теплый поток воспоминаний унес нас в прошлое. Мы снова были близки друг другу, как прежде, день за днем перед нами проходила молодость, наша совместная жизнь; он смотрел на меня с каким-то особенным, непередаваемым выражением, потом внезапно сжал мне руку и сказал: «Лиза, я страшно виноват перед тобой. Наверное, мне нет прощения, и все же прости, если можешь».
И веришь ли, Анечка, в тот миг я простила ему все, и простила самое себя, и то зло, что причинила ему из любви и из мести, все, все, что было ненужного между нами. Я примирилась с ним и с собой. Мне до смерти захотелось его обнять, погладить поседевшие виски, поцеловать темные, некогда блестевшие глаза… — Елизавета Михайловна судорожно вздохнула. — И в этот самый миг явилась эта особа, как олицетворение серой, безжалостной действительности, со своим глупым, круглым лицом — отрезвляющее напоминание о том, что жизнь вспять не повернуть.
Общаться нам дольше было невозможно. Эта кукла трещала, как заведенная, при этом стреляла шустрыми глазками то в него, то в меня. Расселась между нами беспардонно и прочно. А Сене было нехорошо, я видела, но он почему-то не сделал попыток избавиться от нахальной соседки. Знать, уже прибрала его к рукам.
— Пока Сережа жил с папой, шансов у нее не было, какие сейчас у них отношения — не знаю, — покачала головой Аня.
Мать побыла у дочери не больше часа и собралась уходить. Она надевала шубу в прихожей перед зеркалом и вглядывалась в собственное отражение:
— Ах, девочка, до чего безжалостно обходится с нами время, старость для женщины унизительна, смотрю и стесняюсь своих морщин. Такая я Сене и вовсе не нужна. Извечный парадокс: время врачует душу, но разрушает тело. — Она повернулась к дочери и спросила с надеждой: — А может быть, у нас с ним еще что-нибудь получится?
И тут зазвонил телефон. Звонил Богданов. Он находился в Москве, приехал специально по просьбе Матвея, чтобы утром отвезти Аню и Сережу в военный городок. Он рассказал в нескольких словах, что примерно в полдень Семен Павлович внезапно почувствовал себя плохо и потерял сознание. Еще до того, как приехала машина скорой помощи, он умер на руках у Матвея. Врачи причиной смерти определили инфаркт.
Глава 13
Кончина Семена Павловича тяжело отразилась на всех Иртеньевых, включая Елизавету Михайловну. Сложнее всего, как и следовало ожидать, дело обстояло с Сережей. Узнав о смерти отца, он словно окаменел; так было до тех пор, пока он не вышел из машины у своего дома в гарнизоне и не увидел Матвея, тут сердце у парня не выдержало, и он разрыдался на груди у брата.
Гроб с телом покойного выставили в Доме офицеров. У гроба выстроился почетный караул. Хоронили полковника Иртеньева, ветерана Афганистана и Чечни в синем мундире офицера ВВС, проститься с ним приехали люди из дальних мест. Все взрослое население военного городка вышло проводить в последний путь Семена Павловича. Сергей влачился за гробом как гонимый ветром осенний лист, до того он казался безжизненным. Матвей и Анна не отходили от него ни на шаг. Возможно, забота о младшем брате помогала им мужественнее переносить собственное горе.
Гроб привезли на кладбище, расположенное за городом; день был белым, туманным, из плотной дымки смутно вырисовывались каменные надгробия и кресты за железными оградами. Процессия остановилась у вырытой могилы. С фотографии на соседнем камне улыбалась Нора.
Прозвучали прощальные речи, застучали комья мерзлой земли по дубовой крышке, грянули залпы, и все было кончено. Провожающие стали расходиться, у свеженасыпанного холмика остались только близкие.
Елизавета Михайловна вдруг рухнула на могильную насыпь и отчаянно заголосила; Сережа при этом содрогнулся всем телом, резко вырвался из рук Матвея и побежал куда-то, не разбирая дороги.
Матвей недовольно нахмурился в сторону Елизаветы Михайловны и пошел за братом.
Аня, тем не менее, дала матери выплакаться. Они еще постояли некоторое время, обнявшись, у могилы, затем медленно побрели назад по заснеженной дороге.
Вскоре Матвей привел Сережу. Он отыскал его в школьной раздевалке, где тот прятался вместе с Дашей. Они забились в угол, невидимые за рядами пальто, курток и полушубков на вешалках. Даша говорила Сереже какие-то ласковые слова, гладила его по волосам и щекам. Прямые плечи юноши поникли, взгляд блуждал, но когда Матвей пришел за ним, Сережа вцепился в запястье девушки и не хотел выпускать до самого дома.
Поминки прошли тихо, было сказано много хороших слов о покойном.
— Сеня пытался устроиться на работу, — поведал Нагатин, — оно и понятно — всегда был деятельным, энергичным человеком, только работы для инвалида на аэродроме не нашлось.
— Что-то с ним творилось в последнее время, — добавил Матвей. — Сейчас мне его поведение видится в другом свете, а тогда я даже радовался: он стал удивительно тихим и спокойным, подолгу думал о чем-то, временами у меня было такое чувство, будто дух его витает где-то далеко, настолько он выпадал из действительности.
Аня смотрела на четкий профиль Матвея из-под опухших век, и как будто видела наглядное свидетельство того, о чем он рассказывал.
— Мы старались поддерживать его, как могли, — продолжал Нагатин. — Буквально за день до несчастья он попросился в вертолет. Ребят наших уговаривать не пришлось — посадили Сеню на Ми-8Т правым летчиком. Давненько я не видел его таким счастливым. После посадки он мне сказал: «Нет, Федя, рано меня в старики записали, я еще всем докажу, что в состоянии летать. Маресьев без двух ног летал, и я полечу».
— Вот и полетел, — сказал Сережа. Кругом воцарилась тишина. У Сережи на ресницах дрожала слеза, она все росла, набухала, наконец сорвалась, упала в стопку с водкой и смешалась с прозрачной жидкостью.
— Помянем Сеню, пусть земля ему будет пухом, — закончил Нагатин.
Татьяна чересчур ревностно обхаживала Матвея. Проворно заняла за столом место рядом с ним, под предлогом соболезнования часто сжимала ему руку, гладила плечо; прижавшись к нему, нашептывала что-то на ухо. Аня готова была вышвырнуть ее вон: верх лицемерия использовать семейное горе для любовных происков. Она не могла дождаться, когда все уйдут. Как на любых поминках, среди сочувствующих затесались любители выпить, некоторые мужички хватили лишку, запалили сигаретки, стали громко разговаривать, а то и смеялись, забывшись. Аня боялась, как бы Сережа не вспылил; по счастью, друзья увели его из дому.
Надвигались стылые сумерки, туман совершенно рассеялся, на синем вечернем небе, как на лубочной картинке с изображением зимнего деревенского пейзажа, ярко высветился золотой месяц и лучистые звезды. Дом Иртеньевых постепенно пустел, люди расходились, поплотнее запахивая на февральском морозце тулупы и шубейки, слышен был хруст снега под ногами и приглушенный говор; скоро в доме остались только Нагатин, Богданов, а также Татьяна, от которой, как поняла Аня, избавиться не было никакой возможности.
В окне внезапно высветилась дорога за оградой, озаренная светом фар, которые тут же погасли. Какая-то машина остановилась у калитки, хлопнули дверцы, и двое мужчин направились по дорожке к крыльцу.
— Кто это, на ночь глядя? — вздохнула Елизавета Михайловна. Она была бледна и растрепана, зябко куталась в большую шаль, хотя в доме было жарко натоплено.
Дверь отворилась без стука, и в коридоре появились два неразлучных персонажа — Виктор и Константин.
Виктор потоптался в дверях гостиной, перекладывая меховую шапку из руки в руку, потом неуверенно произнес:
— Прошу прощения, узнал случайно, что Семен Павлович скончался, хочу выразить соболезнование.