Передо мной сидел классический земский доктор – в костюме-тройке, галстуке-бабочке, с бородкой, начинающей лысеть шевелюрой и в пенсне, поминутно спадавшим с породистого носа. Этакий постаревший Антон Павлович Чехов.
Записав в протокол, что гражданина Митрофанова зовут Евгением Николаевичем, от роду ему пятьдесят пять лет, родился в городе Казани, закончил отделение медицинских наук Московского университета, практикует в городе Смоленске с одна тысяча девятьсот пятого года.
Не знаю отчего, но сегодня мне не хотелось «убалтывать» доктора. Потому, я подошел к делу прямо.
– Итак, Евгений Николаевич, – улыбнулся я доктору. – Скорее всего, вас расстреляют. Да что там – вас всенепременно расстреляют. У меня к вам деловое предложение – вы возьмете на себя всю вину, тем более, что ваши подельники дружно указывают на вас, как на главного инициатора преступления.
– О чем это вы? И почему меня должны расстрелять? – возмутился доктор. – Все мои заключения выписаны в соответствии с состоянием здоровья пациентов, то есть призывников рабоче-крестьянской красной армии. Если вы сомневаетесь, то губисполком должен создать медицинскую комиссию, привлечь к работе докторов из Москвы, из других городов.
Эх, дорогой доктор, в каком году ты застрял? Или не понимаешь, с кем ты имеешь дело? Странно.
– Московских врачей в комиссию? – поинтересовался я.
– Разумеется. Московские медики будут более непредвзятыми, нежели наши.
– А не посоветуете, кого нам лучше привлечь? Я-то не из Москвы, тамошних докторов плохо знаю, – развел я руками.
– Думаю, следует привлечь профессора Преображенского, можно докторов Потехина, Гринфельда, Зеленько.
– Преображенский – это Филипп Филиппович? – решил уточнить я, записывая фамилии. – А Борменталя?
– Преображенского зовут Иваном Степановичем. А доктор Борменталь, как я знаю, в эмиграции.
– Спасибо, Евгений Николаевич, вы нам очень помогли. Я сейчас же отдам приказ об аресте указанных вами лиц.
– Почему об аресте? – вытаращился доктор. – Я говорил о врачах, что смогут провести независимое расследование.
– Доктор, неужели вы всерьез полагаете, что кто-то сейчас начнет проводить независимую экспертизу, созывать комиссию? Воображаете себя умником, а ума не хватило, чтобы придумать более сложные диагнозы. Ну, куда годится, везде писать – паховая, спинномозговая грыжа, плоскостопие? Вот, – потряс я листом бумаги с рапортом Татьяны. – Простая сестра милосердия сумела раскрыть вашу аферу. Для трибунала этого вполне достаточно. Но я вам честно скажу – мне неинтересно расширять круг задержанных лиц. И так из-за вас придется производить аресты в Москве, допрашивать этих самых Преображенских с Борменталями. Наверняка вы назвали лиц, повлеченных в вашу преступную деятельность. У меня сейчас дел выше крыши. Потому мне гораздо проще записать, что вы являетесь убежденным антисоветчиком, что из идейных соображений и абсолютно бесплатно, пытались сорвать мобилизацию призывников в Красную Армию. Теперь вопрос – скольких людей вы потянете за собой? Давайте остановимся на губвоенкоме, фельдшерах Истомине и Головко, уже задержанных нами. Они, кстати, уже дали признательные показания. Мол – вы ввели их в заблуждение, они раскаиваются. Но я могу порвать их признания, если хотите. Лучше всего, если вы сообщите, что действовали в одиночку, что все остальные не знали о ваших махинациях. Мы вас быстренько расстреляем – даже без трибунала, могу и своей властью, совсем не больно, обещаю, ваши коллеги получат по году условно. С военкомом… Ну, этого из партии исключат, на фронт отправим. К чему хорошего человека расстреливать?
– Нет, так дело не пойдет, – твердо заявил Митрофанов. – Если уж под расстрел идти, то всем вместе. И товарищу Коромыслину вместе со мной к стенке становиться.
– А военкома-то за что? – сделал я удивленные глаза. – Он же не врач, откуда ему знать? Вы признаетесь, что ввели товарища Коромыслина в заблуждение.
– То есть, меня расстреляют, а военный комиссар останется жив?
Я кивнул. И тут доктор заявил:
– Пишите. В феврале месяце сего года ко мне обратился наш военный комиссар Коромыслин, и предложил сделку – я освобождаю призывников от службы, а он платит мне за каждого человека. На тот момент мы ждали, что польская армия войдет в Смоленск, так что деньги будут нелишними.
– Странно, – сказал я, уже вполне искренне. – А военком уверял, что это вы вовлекли его в заговор, и рассчитывались золотыми червонцами. Кстати, у него при обыске было изъято двести золотых монет.
– Вот, сволочь! – вскипел доктор. – А мне платил по сто крон за человека.
– Австро-венгерских? – развеселился я.
– А каких же еще? Обещал, что их можно поменять на польские марки.
Ай да военком. Рассчитывался валютой уже не существующей страны, а сам получал золото. Он же и меня почти провел.
– Об аресте вас кто предупредил?
– Заступов, помощник военкома позвонил. Сказал, чтобы я побыстрее убирался, – кивнул Митрофанов.
Что ж это я всех сотрудников военкомата не арестовал? Упущение.
– Почему в Минск? Поближе к границе?
– В Минске стоит штаб фронта. Коромыслин как-то сказал, что меня сможет защитить товарищ Фуркевич. Чтобы я, по прибытию, немедленно с ним связался.
Я не знал, кто такой Фуркевич, но признаваться в этом нельзя:
– А почему именно он?
– Фуркевич служит начальником отдела в штабе у Тухачевского… Говорят, он близкий друг самого командующего фронтом.
Вона как… Близкий друг комфронта, способный защитить доктора, а заодно и похлопотать об освобождении самого военкома. А ведь все могло сложиться. Тухачевский в этих местах – основная сила. Да и в Москве у него много покровителей. Чтобы арестовать комфронта, даже уровня Дзержинского мало, понадобится решение Политбюро.
– Может так быть, что именно Фуркевич давал деньги Коромыслину?
Митрофанов только пожал плечами.
– Я видел его с Коромыслиным, но не уверен, не знаю.
Жаль, что доктор не знает. Придется выяснять самому. Во-первых, передопросить военкома. Во- вторых, арестовать его помощника. А в-третьих, провести превентивный арест этого самого Фуркевича. Начальник отдела – это не командующий фронтом. Самому изладить или попросить Артузова? Пожалуй, это его уровень, а не мой. Что ж, столица может и подождать несколько дней.
Глава 16. О начальниках губчека
Разумеется, Артузов знал, кто такой Федор Эмильевич Фуркевич. В прошлом – кадровый офицер, а нынче начальник отдела военных потерь штаба Западного фронта.
Отдел, что он возглавляет, это не оперативное или разведывательное управления, и даже не мобилизационное, но все равно, в иерархии РККА, начальник отдела штаба фронта шишка немалая. А если допустить, что Фуркевич еще и близкий друг Тухачевского, то ой-ой-ой.
Рабочее совещание особоуполномоченного и простого уполномоченного было коротким. То, что Фуркевича нужно брать, и брать немедленно, не согласовывая свои действия ни с Дзержинским, ни с кем-то еще, решили сразу. Информация об аресте губвоенкома, доктора Митрофанова, и прочих, ушла в Минск, но есть слабая надежда, что до ушей начальника отдела еще не дошла, но если начнем согласовывать с Москвой, проволокитим, то точно, дадим время гражданину Фуркевичу подготовиться. Либо он кинется в бега, либо побежит искать помощи у Тухачевского, а тот прикроет своего друга и от нас, и от Дзержинского. Но с другой стороны – самодеятельности быть не должно. Посему решили отправить на Лубянку шифрованную телеграмму, кратко излагающую информацию, и извещающую о наших намерениях, а сами, тем временем, отправляемся в Минск. Тем более, нам так и так туда ехать – Артузову нужно ловить польских шпионов, а мне предстоит встреча с давним знакомым. Но главная задача – Фуркевич.
Другой вопрос – как его брать? Я предлагал арестовать начальника отдела дома, желательно ночью – так сказать, «тепленьким», без шума и криков. Или около дома. Но Артузов неожиданно возмутился.
– Владимир, мы же с тобой не террористы, и не польские диверсанты. С чего это сотрудники чека должны от кого-то прятаться? Сделаем все совершенно открыто.
В чем-то товарищ Артузов прав, а в чем-то нет. А если в штабе, когда мы придем брать Фуркевича, окажется охрана? А если там появится Тухачевский и начнет скандал? Что, придется еще Тухачевского арестовывать? Я не против, но руки коротки.
– Давай по ситуации, – предложил я. – Сумеем взять Фуркевича в штабе, там и возьмем. Нет, арестуем дома, на квартире. Зачем нам штаб на уши ставить?
– Так нам его так и так ставить, – усмехнулся Артузов. – Обыск придется и на квартире проводить, и по месту службы.
– Особый отдел фронта станешь предупреждать? И уточнить бы неплохо, где отдел расположен. В Минске, на какой улице? Вряд ли весь штаб в одном здании уместился. Может, Апетер поможет? Или спецпредставитель Председателя?
Артур скривился.
– У меня с Апетером отношения не сложились. Обиделся, когда я в прошлый приезд ему замечание сделал, что особый отдел фронта работу среди пленных поляков не ведет, через них идет внедрение шпионов, так он сразу же побежал Медведю жаловаться, а тот самому Дзержинскому – мол, особоуполномоченный ВЧК превышает свои полномочия, вносит разлад между сотрудниками, и прочее. Мне потом пришлось пред Феликсом Эдмундовичем отчитываться.
– Кстати, не перебор, держать на фронте начальника особого отдела, да еще и специального представителя Председателя ВЧК?
– С одной стороны, вроде и перебор, а с другой, это как командир и комиссар. Если один напортачит, другой поправит. Ну, заодно и присматривают друг за другом.
Артур призадумался, а потом сказал:
– Отобью–ка я телеграмму Уншлихту. Иосиф Станиславович – человек толковый, к тому же, твой коллега.
Я поначалу не понял, каким боком член Военного совета Западного фронта приходится мне коллегой, потом дошло, что он тоже член Польревкома, отвечающий за вопросы партийного строительства. Правда, строительства пока нет, равно как и Польского революционного комитета, а Уншлихт есть.