— Ты кого имеешь в виду? Дереня?
— А хоть бы и его! А Домбровский не приветствовал? Речь даже на площади держал.
— Голодранцы и коммунисты! Мало этот Дерень до войны в полиции насиделся? За коммунизм таскали.
— Коммунисты — не коммунисты, а поляки, и все тут. Как же это, врагов, которые на Польшу напали, привечать?
— Ни черта им не помогли их красные банты! Вон, едут теперь оба, как кролики, в том же составе, что мы.
— Не может быть? И их забрали?
— Я сам в Шепетовке с Деренем разговаривал, как сейчас с вами.
— Так вот в жизни бывает. А помните, мужики, овчарку Бяликова?
— Злая, как холера, портки мне чуть не порвала.
— Обученная! Кароль ее у полицейских в Тлустом купил.
— А теперь представьте, псина эта за нашим поездом неслась от самых Ворволинцев аж до Тарнополя! Где мы покойницу Яворскую оставили.
— Не болтай!
— Бих ме, что так и было!.. Нашла Кароля, выла, лаяла возле вагона, а какой-то долбаный боец ее пристрелил.
— Верная псина.
— Собака. Говорят же «предан, как пес»…
— А слыхали, дедушка Калиновский умерли?
— Упокой, Господи, его душу!.. Как, когда?
— Ясек Калиновский под водокачкой мне рассказал… На вторую ночь, как мы из Ворволинцев тронулись, дедушка как уснули, так и не проснулись.
— За бабкой они отправились.
— И как нашу Яворскую, деда Калиновских из вагона вынесли и где-то на снегу оставили.
— Ни ксендза, ни похорон христианских.
— Бабка Калиновских, Яворский, Яворская, дед Калиновских, что с Владеком, тоже неизвестно!
— Пару дней всего, а мы уже стольких наших из Червонного Яра не досчитались.
5
Прошло двое суток с последней стоянки. Запертые в вагонах люди не видели света Божьего, не было воды, топлива, не говоря уже о куске хлеба или какой-нибудь горячей еде. Состав, если и останавливался, то обычно ночью, на далекой запасной ветке. На долгих ночных стоянках переселенцев будила шумная беготня по крышам вагонов и стук молотков по днищу. Это конвой проверял, не готовят ли ссыльные каких-нибудь тайных путей для побега из эшелона. Их везли воровато, скрыто, всячески изолируя от местного населения. В первые недели пути это особенно чувствовалось и угнетало.
Надолго эшелон впервые задержался в Киеве. Стоял на восточном берегу Днепра, на крупной сортировочной станции в Дарнице. Каждый раз, когда лязгал вагонный засов и скрипели примерзшие двери, люди терялись в догадках — что их ждет? Где наступит конец их странствиям, куда их везут и что ждет их в этом неведомом будущем?
Поезд останавливался, скрипели двери, люди замирали в ожидании: может, именно сейчас, здесь? Но двери открывались, и конвой привычно выкрикивал:
— Три человека, два ведра и мешок! Будем получать продукты! Быстро, давай, быстро, быстро!..
Топливо, почти всегда смерзшийся угольный отсев, получали отдельно. Тогда команда была короче:
— Два человека за углем! Быстро, быстро! Давай, давай…
И каждый раз сакраментальное предупреждение:
— Внимание! При попытке побега конвой стреляет без предупреждения!
В Дарнице начали с проверки списка. В вагон взобрался помощник коменданта, толстощекий коротконогий крепыш. Распорядился, чтобы все, включая младенцев, собрались в одном конце вагона.
— Проверять будем, не потерялся ли кто! — пошутил он.
Приказал солдатам обыскать освободившуюся часть вагона. Те осмотрели каждый уголок и никого не нашли.
— Хорошо! — обрадовался старшина. — А теперь те, кого я назову, переходят обратно на свое место. Старшина зачитывал имена, отмечал в списке, солдат считал людей. Все были на месте. Чужих тоже не обнаружили.
— Пан начальник! — насели на него женщины. — Хоть воды дайте! Детей пожалейте! Сколько нам еще мучиться? Куда нас везут?..
— Тихо, бабы, тихо! Все будет! Только спокойно, только спокойно!
— «Все будет, все будет»… Только обещаете, а мы тут скоро все передохнем, вот и будет вам спокойствие!
— Спокойно, бабы, паны-граждане! Раз говорю, что все будет, значит будет. Думаете, зачем я список проверял? Надо посчитать, сколько хлеба, сколько порций супа вам выделить.
— Угля нет!
— Вот видите! Все нужно точно подсчитать. Советская власть порядок любит.
Это не так, как там в вашей панской Польше было… А комендант вагона у вас есть?
— Какой еще комендант?
— Зачем нам какой-то комендант?
— Вот видите! Орете, а сами не готовы. Коменданта даже нет! А комендант вагона, бывшие паны, а ныне граждане, нужен вам затем, чтобы кто-то в вашем коллективе за порядок отвечал! Для примера, комендант каждый раз людей назначать будет, кто за провиантом, кто за углем пойдет; порции вам по справедливости разделять… Ясно? Вот вместо того, чтобы крик поднимать без толку, выберите себе коменданта, а он пусть выделит пару человек, скоро за провиантом пойдем! Нечего так нервничать!
Довольный собой старшина соскочил на землю. Двери задвинули, засов опустился на свое место.
Комендантом вагона без особых споров выдвинули Даниловича. Хочешь не хочешь, людям отказывать не гоже.
— Раз вы так решили, придется меня слушаться, каждого по отдельности уговаривать не стану. Ребетня тоже, не то ремня не пожалею.
— И правильно, а то разыгрались, как жеребята на лугу.
— Давайте приготовим ведра, мешки, что там у кого есть подходящее, чтоб под рукой было, когда нас вызовут. Может, и правда что-нибудь, наконец, выдадут.
В поход за провиантом назначил Зелека, Малиновского и себя — хотел разобраться в процедуре раздачи продовольствия, оглядеться. За водой и топливом отправил Корчинского, учителя из Тлустого, Бронека Шушкевича и младшего Шайну.
Каролю Корчинскому было около сорока, выглядел он моложе своих лет: худощавый, спортивного вида, среднего роста. В Тлустом много лет преподавал польский и историю. До войны руководил школой. На войну его не призывали — инвалид, ранен в двадцатые годы на войне Польши с большевиками. Холостяк. Вместе с ним в ссылку ехала мать, седенькая, тихонькая, скромная пожилая пани.
Сначала вызвали за углем и водой. Утро стояло солнечное, морозное. Свежий воздух резал давно лишенные кислорода легкие. Корчинский глубоко вздохнул, протер слезящиеся глаза и, освоившись с ярким светом дня, с любопытством огляделся вокруг. Вдали виднелся большой город на холмах, обрывистый речной откос, а на нем среди заиндевевших деревьев парка характерные, сверкающие на солнце, зеленовато-золотистые церковные купола. Корчинский не сомневался, что видит перед собой высокий берег Днепра и город Киев.
Угля и воды дали не скупясь. Шушкевич сгибался под огромным мешком, Корчинский с Шайной тащили здоровенный котел и два ведра воды. Состав стоял на далекой безлюдной ветке. Местных жителей не было видно. Даже путейцы, обычно бойкие и любопытные, не показывались. На угольном складе, у водокачки и по дороге им встречались только люди из других вагонов их эшелона. Конвоиры внимательно следили, чтобы никто не сбежал, но разговорам не препятствовали.
Тот же конвой сопровождал Даниловича, Зелека и Малиновского за провиантом. Данилович искал знакомых. Зелек надеялся, что ему удастся по случаю раздобыть немного молока для дочки: у ее матери молоко пересыхало, и малышка таяла на глазах. Малиновский беспокоился, хватит ли им посуды на паек.
— При царе, спаси Господи, москали чего-чего, а жратвы для нас не жалели.
Малиновский на первой мировой войне — австрийский солдат императора Франца Иосифа — попал в плен к русским и любил об этом при каждом удобном случае вспоминать.
Провизию выдавали в бараке рядом с эстакадой. Было ясно, что здесь отоваривался уже не первый эшелон. Кухня организована по-армейски, кашеварили солдаты. Сначала выдали хлеб, по полкило на человека. Хлеб ржаной, выпеченный на прямоугольных жестяных противнях. В следующем окошке отмерили по два ведерка густой пшенной каши, приправленной рыбьим жиром.
— Это все? — удивился Малиновский, при оказии пробуя говорить по-русски.
— Все, дедушка, все! — улыбнулся начальник кухни, усатый старшина. Два ведра на вагон. Норма, дед, норма.
Зелек попросил старшину:
— Пан старший, дайте мне немного молока. Для дочки, маленькая еще, грудная. Хоть немножко, с полкружечки…
— Малую ребенку имеет, — пробовал помочь ему Малиновский своим костлявым русским.
Старшина никак не мог их понять, разобрался только тогда, когда Зелек достал из кармана и показал ему бутылочку для молока.
— А, молока тебе? Откуда ж я здесь молока возьму! — старшина беспомощно развел руками.
— Деньги дам, часы. — Умолял Зелек со слезами на глазах.
— Ну, хватит! — Оттолкнул его от окошка молчавший до сих пор конвойный. — Берите посуду и пошли. Быстрее, давай, быстрее!
Справедливо, без всяких споров и недовольства, разделили люди между собой скудную еду. Хлеб порезали на порции, кашу отмеряли пол-литровой кружкой. Скорее пробовали на вкус, чем ели, любопытен им был вкус этой первой чужой пищи. Кислый хлеб запивали водой. У кого было немного сахара, подслащали, другие довольствовались щепоткой соли. Началась вторая неделя пути, кончались запасы домашних продуктов. Чаще всего это был кусок сала, смалец, крошки засохшего сыра, остатки прогорклого масла в глиняном горшочке. У кого из них хватило времени и разума на то, чтобы как следует собраться в дорогу? Хватали, что под руку попало. Впрочем, кто мог предвидеть, что их так долго будут везти?!
Еда едой, но людей в вагоне больше всего интересовало, что там происходит снаружи, что видели, что узнали те, кто ходил за провизией. И они рассказывали, перебивая друг друга. И хоть новостей принесли много, не было среди них той самой важной, которую люди ждали с первых дней ссылки: куда и зачем их везут?
Молчал об этом неприступный комендант эшелона. Молчали солдаты конвоя, которым явно были запрещены любые неслужебные контакты с ссыльными, да и сами они вряд ли были информированы о конечном пункте. Самый разговорчивый из охраны, помощник коменданта, «Толстяк» как его люди успели прозвать, на все их вопросы отшучивался.