— Нет у меня оружия, столько раз уже все здесь обыскивали…
— А мы найдем! — У гражданского было широкое монгольское лицо, резкий хриповатый голос. Лицо кривилось в противной гримасе.
— Которая тут Антонина Долина?
— Это я, — несмело отозвалась Долинка.
— Леоновна?
— Не понимаю.
— Мама, пан спрашивает, чья ты дочь? Как деда звали, — объяснял матери Сташек, потому как Долина слабо понимала по-украински, а уж тем более, по-русски.
— Да, да. Леона дочка, в девичестве Каплита.
— Которые дети ваши?
Долина показал на Сташека и Тадека.
— А теперь, гражданин Долина, сообщаю вам, что постановлением советской власти вы и вся ваша семья будете переселены в другой район Советского Союза. Переселение начнется немедленно. И бесповоротно! У вас есть полчаса на сборы, потом поедем на станцию. С собой можно забрать по мешку багажа на человека…
— Что он говорит, Сташек, что он говорит? — Лихорадочно допытывалась Долина.
— Он говорит, что надо собираться, потому что нас сейчас куда-то увезут.
— Господи, Боже мой! Увезут? Куда… — она вдруг уловила слово «станция» и поняла его по-своему. — Господин хороший, да зачем же нам другой постой? Мы уж тут, у пани Высоцкой, коль нас не выгонит, зиму-то эту перебьемся.
— Мама! Он не про постой говорил, а про железнодорожную станцию. Поездом поедем!
— Господи Всемогущий! Матерь Божья Борковска…
— Ничего не поделаешь, пойдем, Тося, надо собраться. Одень детей потеплее, мороз на дворе страшенный.
Мужчина в гражданском обратился к Высоцкой:
— А вы Высоцкая?
— Высоцка.
— Виктория Петровна?
— Да, дочь Петра…
— Муж, Стефан Юзефович Высоцкий?
— Да.
— А где он теперь?
— Если бы я знала! С войны еще не вернулся.
— А не прячешь ли ты его где-нибудь под теплой перинкой?
— Одна я одинешенька с детишками. Долины подтвердить могут. И кум… И кум Тарас тоже ведь все знает про моего-то.
— Кум, говорите? — Мужчина в гражданском не без насмешливой подозрительности покосился на Тараса, который, отводя глаза от Викты, усердно поправлял на рукаве красную милицейскую повязку.
— Кум не кум… — продолжил гражданский. — Ваши дети — Ежи, Эмиль и Петр?
Высоцкая по очереди указала на мальчиков.
— Ну, ладно… Значит так, гражданка Высоцкая, вы тоже со всей семьей решением советской власти будете переселены в другой район СССР. Собирайтесь вместе с жильцами. И быстро, у вас на все полчаса.
Викта рухнула перед ним на колени.
— Пан товарищ начальник, смилуйся над нами, сиротами! Сжальтесь! За что? Куда? Муж с войны не вернулся. Жду его денно и нощно, все глаза проглядела, отца детям, сиротам ожидаючи… Да где ж он нас потом отыщет? Пан начальник, пан начальник… — ползла к нему на коленях, пыталась обнять ноги. Один из солдат оттеснил ее прикладом ружья.
— Успокойтесь, женщина! Успокойтесь! Советская власть так постановила, и надо выполнять. Никто это решение отменить не может.
— Пан начальник, мужа нет, как он нас найдет?
— Найдет, найдет! Мы ему поможем, как только он здесь объявится.
— Тарас! Кум! — Высоцкая, не поднимаясь с колен, повернулась к Тарасу и с мольбой протянула к нему руки. — Спасай нас, кум, заступись за нас, скажи доброе слово, сделай что-нибудь, ты же нас знаешь! Что я такого сделала, чем мои бедные сиротки провинились?
Гробельный не смел поднять глаз, бормотал:
— Встань, встань, Викта… Что я могу сделать… Сама видишь… Встань, Викта… Встань… ну, что я…
— Яловка вот-вот отелится! Яловка! — Викта на полуслове прервала причитания, сорвалась с колен и прижала к себе детей. И внезапно изменившимся голосом не проговорила, скорее прошипела: — Чтоб вас всех за мои беды и за несчастных моих сироток Господь Бог покарал! — И яростно сплюнула под ноги Тарасу.
Еще накануне под вечер Флорек Ильницкий взялся гнать самогон. В ту зиму по всей округе крестьяне повально гнали самогон. Новая советская власть не особо рьяно им в том препятствовала, и не только потому что ее представители сами были не дураки выпить, но и исходя из вполне разумной предпосылки, что одурманенными пьяницами управлять куда проще. А крестьяне, как крестьяне — одни гнали, чтоб самим выпить, другие на продажу. А иные — по традиции — на праздники, на свадьбы, поминки, крестины, именины или на убой свиней. И присказку новой советской власти «без водки не разберешься» уже никому не было нужды переводить.
Несложное приспособление Флорек установил в конюшне. Не без корысти Флореку в этом самогонном предприятии помогал Бронек Шушкевич, засидевшийся в холостяках бродяга и ленивец, известный гуляка и охотник до баб.
В Червонном Яре давно поговаривали, дескать, кто — кто, а Гонорка Ильницкая мужика, сумевшего ей угодить, наверняка из-под своей перины не погонит прочь. Хоть и такого ходока, как Бронек. Пересуды пересудами, а правда заключалась в том, что Гонорка, баба красивая, стройная, высокая, фигуристая, как лань, взяла себе в мужья Флорека, мужика, конечно, не из бедных, расторопного и работящего, как пчелка, но намного старше себя и такой тщедушной наружности, что рядом с ней он выглядел, как сушеная грушка-падалка. К тому же, хоть эта мало подходящая друг другу супружеская чета и продержалась вместе уже добрую пару лет, Ильницкие так и не дождались пока потомства. Не помогли ни пожертвования на молебен, ни лекарства, привозимые евреем-аптекарем из самой Варшавы, ни ворожба кочующих цыганок, ни заговоры слепой Василисы из-под Гусятина; как не было, так и нет ребенка у Гонорки с Флореком. «Яловая, видать, эта Гонорка, и все тут, — вынесли приговор местные бабы, — вон, хороводится абы с кем, как та сучка в гон, и ничего! Должно, яловая, бездетная и все тут!..»
Гонорке Ильницкей все это постыло! И завистливые пересуды, и сальные мужицкие взгляды, заигрывания и похлопывания. На людях гордо задирала вверх голову, а в одиночестве, особенно пустыми и долгими бессонными ночами до крови искусывала губы и выплакивала в подушку тоску по своей несчастной бабьей доле. А что не без греха была? Факт! Не с одним Бронеком тискалась она в любовных утехах. Сознательно влекла к себе тех, кто ей нравился. Оправдание находила в том, что с тех пор, как пару лет назад Флорек простудился, вывозя дрова из лесу, толку от него как от мужика в постели никакого не было. Ну и дитя, дитя, дитя! Боже! — как же Гонорка хотела иметь ребеночка!
Долго в ту ночь не могла она уснуть, ворочалась под жаркой периной. Вдруг услышала, как тихо скрипнули двери в сени, натянула перину под самый подбородок. В комнату крадучись, как тень, проскользнул Бронек, наклонился над кроватью.
— Спишь, Гонорка? — Несло от него конюшней и перегаром, был под хмельком. На груди ощутила его жадную до ласк, ледяную с мороза ладонь. В ярости с отвращением отшвырнула его руку.
— Вон отсюда! Быстро! Бугаище ненасытный!
— Ты чего, Гонорка, не бойся… Флорек спит в конюшне, пьяный в стельку. Подвинься, дай погреться чуток, не будь такой…
Гонорка оттолкнула его, свалила на пол.
— Катись отсюда, немедля, не то я об твою глупую башку лампу вдребезги разобью!
И неожиданно тоскливо, в голос разревелась. Опешивший Бронек неуклюже поднялся с пола и, бормоча что-то под нос, выскочил из избы. Она еще услышала треск захлопнувшейся двери и скрип его шагов на морозе, удалявшийся в сторону конюшни.
Громкий стук в окно вырвал ее из полусна-полуяви.
— Откройте! Быстро! Милиция из Тлустого!
Видно обнаружили, что дверь в дом не заперта, потому как не успела Гонорка встать, а они уже ворвались в избу и ослепили ее фонарем.
— Руки вверх! Не двигаться!
Она не очень понимала, что происходит, к ней ли они обращаются. Но колючее прикосновение штыка развеяло все сомнения.
— Руки! Руки вверх!
Гонорка подняла руки, короткая рубашка обнажила ее стройные бедра. Луч света, ослепив на секунду, скользнул с ее лица по груди, животу к босым ступням. Она не узнавала их лиц, но поняла, что в избе несколько человек.
— Где муж? Есть в доме кто чужой?
— Нет, нет, — ответила она и, опустив руки, поспешно натянула платье.
Чиркнула спичка, кто-то зажег лампу. Тогда только увидела она в избе двух солдат с винтовками и молодого офицера в белом кожухе, с забинтованной рукой и с пистолетом в другой руке. С ними был Дысько Борма, председатель сельского совета в Ворволинцах. Гонорка подумала, что кто-то донес насчет самогона. «Ой, да что там нам сделают; самогон все гонят! Да пусть себе заберут хоть весь! Надо как-нибудь Борму отозвать в сторонку, поговорить!» Солдаты тем временем успели обыскать избу.
— Никого нет, — доложили офицеру в белом кожухе.
— Так, ладно, посмотрим… Ваша фамилия, гражданка?
— Ильницкая, Гонората Ильницкая… Так ведь Дмитро, пан Борма меня знает… — удивилась Гонорка.
— А я вас спрашиваю! — прервал офицер. — Гонората Станиславовна, так?
— Да, дочь Станислава…
— Хорошо, хорошо… А ваш муж — Ильницкий, Флориан Якубович… Так?
— Так его зовут, сын Якуба.
Говоря это, Гонорка, как ей казалось незаметно, шаг за шагом приближалась к Борме. Шепнула:
— Флорек самогон в конюшне гонит. Сделай что-нибудь… — Борма услышал, но только пожал плечами.
— Не разговаривать, гражданка! Отвечать только на мои вопросы. Где ваш муж?
— А я знаю? С вечера куда-то пошел, наверное, в деревню, поди еще не вернулся.
— К кому пошел?
— Да откуда ж мне знать, где эти мужики шастают? Наверное, где-то в карты режется или самогонку глушит… — Краем глаза заметила, как Дмитро шепнул что-то солдату, и тот сразу выскочил из избы. «Выдал, свинья!»
И не ошиблась. Прошло совсем немного времени, как солдат привел под дулом винтовки едва державшегося на ногах, облепленного соломой и здорово напуганного Бронека Шушкевича.
— Там еще один есть, товарищ начальник, только совсем пьяный, никакой возможности разбудить его. Самогон гнали, — докладывал молодой солдат.