Польская Сибириада — страница 25 из 85

— Дай Боже, дай Боже!


Жизнь не терпит пустоты, в любых условиях она диктует свои законы — люди рождаются и умирают.

Марыся Налепа и Болек Драбик решили пожениться. Неважно, что тут тайга, Калючее, завшивленные бараки. Жизнь есть жизнь, и не стоит терять время. Тем более что Марыся уже явно в положении. Оба они из Червонного Яра. Крестьянские дети. Драбик — настоящий землепашец. Налепа — победнее, но тоже не козий орешек. Довелись им женить детей в нормальных условиях, наверняка, сваты бы за каждую полоску земли в приданное бились. Так положено и по обычаям, и по необходимости. А уж свадьбу, как всегда у поляков в Червонном Яре, сыграли бы громкую, на всю околицу. В нескольких упряжках с песнями, со щелканьем кнутов помчались бы галопом в костел в Тлустом! Ксендз Бохенек молодых бы обвенчал, органист на хорах сыграл «Veni creator»! А тут в Калючем? Как тут свадьбу играть? Кто молодых мужем и женой запишет? В грехе сожительствовать будут? Ксендза нет, что ж тут делать?! Марыся в положении.

— Живите, как Бог велел, а настоящую свадьбу сыграем, когда в Червонный Яр вернемся.

Наученный горьким опытом Данилович советовал все-таки зарегистрировать брак в комендатуре.

— Костелов у них нет, ксендзов и попов не признают, у них браки только в загсах регистрируют.

Поговорили с бригадиром Седых. Тот покивал головой и без лишних слов отправился вместе с ними к Савину. Комендант, к их изумлению, обрадовался.

— Вот молодцы! Правильно решили. Надо жениться, детей рожать, нормальную жизнь строить.

И, не сходя с места, взяв в свидетели бригадира, записал их в реестр комендатуры как мужа и жену. А поскольку они были первой парой, которую он регистрировал в Калючем, по собственной инициативе выписал им талон на две бутылки водки, две буханки хлеба, два килограмма каши и два килограмма лосятины.

— Это на свадьбу! А еще по этому случаю даю вам выходной. Так положено по советским законам. Ребенок родится, тоже выходной положен. Место на нарах займите, что после евреев освободилось. А весной, как начнем новые бараки строить с отдельными помещениями, припомню вас в первую очередь. Делянку под огород дадим, и заживете себе, как пара голубков. Выходной на свадьбу, слышишь, Седых?

Какая уж там в бараке свадьба! Однако в субботу вечером все вместе собрались за столом. Болек поставил водку. Марыся приготовила суп из лосятины.


— За здоровье молодых!

— Удачи вам во всем!

— Даст Бог, продолжение устроим в Червонном Яре!

— По нашему, по-подольски!

— Здоровье молодых!

— «Хлебца, молочишка и дюжину детишек!»

— Горько, горько!


Ссыльные ждали весну как избавления. Наконец! Наконец-то они хоть немного оживут после этих чудовищных сибирских морозов. Комендант Савин и его помощники, не первый год встречавшие весну в Калючем, прекрасно знали, чего можно от нее ждать. Знали, что, если весна будет сухой и погожей, то в лучшем случае в течение двух первых месяцев ни одна живая душа, кроме птиц, ни до Калючего не доберется, ни из него не сможет выбраться. А о подводах с провизией и говорить нечего. Придется обходиться все это время теми запасами, что скопили за зиму. Со всем, что может случиться в Калючем, отрезанным от мира весенней распутицей, людям придется справляться самостоятельно.

Комендант решил немедленно начать экономить. Первым делом уменьшил ежедневную пайку хлеба.

— У всех отбираем по сто граммов. Старики и дети ничего не делают, сил не тратят. Нечего обжираться. Весна идет, солнышко светит, пусть на завалинке греются, березовый сок попивают… В столовке тоже можно сэкономить, дополнительно ведро воды на котел, вреда не будет.

Бригадир Седых вел себя как всегда. К ссыльным относился по-человечески, с работой особенно не свирепствовал, когда мог, помогал, советовал. И к удивлению некоторых даже выучил несколько фраз по-польски. Любил гаркнуть во весь голос своим могучим басом, так что эхо неслось по тайге:

— Конец работы!

Зимой Седых научил «своих» поляков пить отвар из малиновых веточек и брусники, теперь, по весне, первым затесал белоствольную березу, набрал сладкого сока в котелок и дал им попробовать.

— Надо этот сок пить… Вкусный, детям сахар напомнит, здоровый.

А когда на лесных полянах стаял снег и начала проклевываться нежная зелень, научил их собирать «черемшу», растение по вкусу напоминающее чеснок, выкапывать из-под мха и слежавшихся сосновых игл клубни «саранки».

— Вкусные! Витамины. Голод не обманешь, а все-таки…

Они собирали зелень, ели сами, приносили в бараки, чтобы накормить близких. У черемши были листья, как у ландыша, и вкус чеснока. «Саранка», корнеплод сибирской дикой лилии, делилась на дольки, как головка чеснока, но в отличие от него вкус имела маслянистый, пресный.

Пойма все еще спала подо льдом, но все говорило о близком ледоходе. Весеннее солнце все сильнее пригревало, растапливало сугробы на территории лагеря. Вокруг бараков стало мокро, грязно и смрадно. К тому же негде было брать чистую питьевую воду.

— Люди! — разозлился как-то Данилович, — если мы этого дерьма вокруг бараков не уберем, не устроим нужник и не научимся туда ходить, того и гляди, нас тут какая-нибудь зараза всех выморит!

Его послушались не только потому, что после ареста Корчинского он стал старостой барака, но и потому, что он говорил разумные вещи. В лютые морозы каждый бегал за барак, лишь бы побыстрее. Всю неделю убирали, долбили яму в мерзлоте, сколачивали из досок «домик».

Это весеннее наведение порядка оценил фельдшер Тартаковский, он отправился к коменданту просить негашеной извести для дезинфекции.

— Слушай, Тартаковский, то, что поляки свое дерьмо хотят известью присыпать, — это твое дело. А вот то, что ты им все больше освобождений от работы выписываешь, — это уже мое дело. Ты меня понял?

— Чего же тут не понять, Иван Иванович! Только я себе так думаю, что до посыпки известью вам тоже есть дело. Эпидемии опасаюсь. На сегодняшний день у меня в лазарете четыре таких случая, не говоря о тех, кто по баракам валяется; подумать страшно, что это…

— А что это?

— На глаз — обычная дизентерия, но может быть…

— Кончай заикаться, Тартаковский, говори!

— Боюсь, это может быть тиф!

— Тиф, говоришь? Тартаковский, ты меня тифами всякими не пугай! Ты тут лечить поставлен, а не пугать. Возьми эту чертову известь, делай что хочешь, лечи людей, как можешь, и чтоб никакого тифа у меня тут не было!

— Было бы еще, чем лечить.

— Что есть, тем и лечи. Ты тут фельдшер, не я.

12

Сташек Долина проснулся среди ночи — непонятное чувство нарастающей тревоги не давало уснуть. Не помнил, может, снилось что-то страшное. В тяжелой духоте барака слышны были похрапывания, сонное бормотание, кашель, где-то плакал ребенок, кто-то черпал из бочки и громко хлебал воду, кто-то скрипнул входной дверью. Отец спал рядом, дышал спокойно, размеренно. По другую сторону от Сташека спал маленький Тадек, а дальше, у самой стены, мама. Сташек медленно открыл глаза. Мама не спала. Сидела на нарах, высоко подтянув колени, и раскачивалась из стороны в сторону. Похоже, стонала или тихонька плакала. Сташек прислушался внимательнее и услышал, что мама не только всхлипывает, она то вдруг что-то напевает, то над чем-то смеется. Ему стало страшно. Понял, что с мамой происходит что-то необычное. Поднялся, присел и спросил шепотом:

— Мама! Мамуся, что с тобой?

Мать не реагировала, раскачивалась, не меняя положения, занятая только собой. Он расслышал отдельные слова, произносимые мамой беспорядочно, без лада и склада:

— Струг разлил! Вода, вода… Болят у тебя, Тадек, ножки, болят ножки… Какая ты, Гизель! В Борек. Нет, не хочу! Никуда не поедем. Сколько народа на ярмарке!.. «Бычков Кася выгоняла, раз, два, три…»

Сташек дотронулся до маминой руки.

— Мамуся, что с тобой? — Голос у Сташека дрожал, хотелось плакать.

На этот раз она как будто очнулась, прореагировала. Перестала раскачиваться, опустила руки и медленно повернула голову в его сторону, взглянула широко раскрытыми глазами.

— Мамуся, это я, Сташек!

Она узнала его, протянула к нему дрожащую руку.

— А-а-а! Да, да… сыночек! Спи, Сташек, спи… Все хорошо. Да… — Мамина лодань была горячая, потная. Она вдруг вырвала ее, опять стиснула виски и застонала.

Сташек разбудил отца.

К утру мама успокоилась, уснула. Дышала быстро, как рыба, хватая воздух открытым ртом. Отец уже не ложился, близился рассвет. Он нервничал, что ему нужно уходить на работу. Сташек надел брючки, натянул через голову рваный свитер, из которого он уже давно вырос, и сполз с нар.

— Во двор сбегаю, — доложил он отцу. Двери находились в другом конце барака. Люди собирались на работу, толпились у бочки с водой, у дымящих буржуек. Сташек остановился посреди барака, потому что заметил, как кого-то заворачивали в простыню.

— Зомбкова сегодня ночью скончалась.

— И Конколь чуть не помер.

— Не путайся под ногами! — прикрикнул на него Земняк. Сташек выскочил из барака. Красное солнце вставало из-за вершин деревьев, серебристый иней обжигал холодом ноги. На обратном пути пришлось подождать у порога — выносили из барака Зомбкову. Отец уже был готов к выходу.

— Что ты там так долго? Мне же на работу…

— Зомбкова умерла, папа!

— Зомбкова? Что ты болтаешь? Она вчера еще…

— Земняк с Ясеком Шайной в мертвецкую ее унесли. Я сам видел.

Отец склонился над мамой, пощупал лоб.

— Спит мама. Пусть спит, это ей поможет. Температура спадет. Простыла, наверное. Присмотри за всем, Сташек. Одень Тадека, а когда мама проснется, дай ей попить. Вот, в кружке, я малину заварил. И вот тебе кусочек хлеба, покроши маме в кружку с питьем. Пусть обязательно что-нибудь съест. Тут и для вас по кусочку есть. Я вечером супа принесу из столовки, вместе поедим. Спи, мама, спи. Это хорошо. Присматривай за всем, Сташек. А если что, бабушка Шайна или Земняк тебе помогут. Или пани Корчинская…