— Но теперь Германия идет на запад. И армия у них хорошая. Вы же с ними воевали, вам лучше знать, пан Данилович.
Даниловича обожгла мысль: «Откуда Савчуку известно о том, что я воевал?». Но ответил он спокойно:
— Польша была в одиночестве, пан комиссар.
— Ваша буржуазия сама довела до этого. Хотела же Советская Армия прийти к вам на помощь? Хотела. А этот ваш Бек, или как его там, не согласился. Товарищ Сталин гениально все предвидел! Западная Украина и Белоруссия освобождены, буржуазная Польша больше не существует, у нас сильный союзник, в мире спокойно. А мировой пролетариат рано или поздно все равно победит.
В ту ночь Данилович долго не мог уснуть. Лежал на подстилке из еловых лап, смотрел в усыпанное звездами небо. Вокруг догорающего костра спала бригада. Над их головами шумела тайга, ухали совы, какие-то ночные птахи посвистывали над рекой. Исчезла мошкара, успокоились на ночь комары. Над двумя проблемами бились его мысли, не давали уснуть. Откуда Савчук знал о том, что он воевал? И эта черная весть — капитуляция Франции. А ведь поляки так на нее рассчитывали. Рассчитывали на всемогущий Запад, на то, что не позволит он Польше погибнуть, вступится за поляков. Рано или поздно вступится и за них, сибирских ссыльных. Франция капитулировала! Откуда теперь почерпнуть хоть каплю надежды? Ночь, безнадежная темная ночь…
До Усолья бригада не дошла. На излучине Поймы уже показались деревенские постройки, когда Савчук приказал Седых повернуть назад.
— Конец нашего участка! Мы, свое сделали, возвращаемся, — объявил бригадир.
14
Ежи Даниловичу в последнее время не везло. Его семью не обошло стороной ни одно несчастье и невзгоды, выпавшие на долю ссыльных. Тиф отобрал у него мать и сестру. Кристине не было и двадцати. Мать умерла через две недели после нее, когда эпидемия почти закончилась. И как будто этого было мало, тяжело заболела Наталка. Горячка сменялась мучительным ознобом, приступы которого не снимали ни горячие компрессы, ни укутывания одеялами. Вслед за брюшным тифом тучи комаров притащили в Калючее малярию. Наталка пала ее первой жертвой. Фельдшер Тартаковский давал ее хинин, но болезнь тянулась бесконечно долго. Наталка теряла силы, изводилась беспокойством за ребенка. Высокая температура высушила молоко. Малыш сердито дергал, кусал обвисшие соски. Он плакал от голода, Наталка — от жалости и бессилия. В Калючем молока не было. У фельдшера давно закончилось даже порошковое для больных. Ежи метался в бесплодных поисках решения. Возвращался с работы, возился с больной женой, пытался чем-нибудь накормить ребенка.
Он один знал, какой радостью было для него рождение сына. Как он гордился, что Наталка подарила ему наследника. Еще одно подольское поколение Даниловичей! Ребенок был здоровый, крепкий, живой. А теперь? Анджейке шел восьмой месяц, и малыш таял на глазах. Глубоко запавшие глаза, ненормально большая голова, ручки и ножки, как тростинки, животик вздутый. Всегда радостно реагировавший при виде отца, тянувшийся к нему ручонками, теперь малыш тихонько скулил или безучастно смотрел в потолок. То жадно глотал все, что ему давали, то с плачем все выплевывал. Даниловича мучили угрызения совести. Почему он в ту февральскую ночь, когда их выгоняли из Червонного Яра, не подумал, что с ними может произойти потом? Конечно, трудно было ожидать ссылки в Сибирь, но ведь им ясно сказали, что переселяют «в другую область». Зачем он упирался, зачем тащил за собой Наталку, зачем обрек только что родившегося сына на скитания? Какого черта скулил, чуть ли не ноги обнимал Леонову, чтобы только он позволил Наталке ехать с ним? Осталась бы дома, была бы здорова. И сынок был бы здоров. А теперь?!
Во время этих мучительных ночных раздумий Даниловичу пришла в голову одна идея. Если бы ее удалось осуществить, Наталка с сыночком могли бы вырваться из сибирской ссылки! Он решил, не откладывая, посвятить во все жену.
— Когда Савчук прочел нам о капитуляции Франции, я понял одно: если в мире не произойдет что-нибудь чрезвычайное, ну не знаю, какая-нибудь новая мировая война, чудо какое-нибудь, нам конец! Никакой надежды на скорое возвращение в Польшу. Если когда и вернемся, так может годы, десятки лет пройдут. А может, и навсегда тут останемся, и сгнием в этой Сибири. — Наталка слушала внимательно, иногда только тяжело вздыхала. Ежи погладил, поцеловал ей волосы. — И знаешь, я подумал, надо любой ценой попробовать выбраться отсюда. Надо бежать!
От удивления Наталка приподнялась на локте.
— Бежать? Как? Это же невозможно!
— Почти невозможно. Но определенный шанс есть. И мы должны им воспользоваться. Хотя бы из-за Анджейки. Послушай меня внимательно, а потом вместе решим.
Через несколько дней Наталка Данилович отправилась на прием к коменданту Савину, и донесла на саму себя и своего мужа. Допрошенная затем Савчуком, она созналась, что живет с Ежи Даниловичем вне брака, что ее фамилия Величко, она украинка и депортации поляков не должна была подлежать. В эшелоне и в Калючем она оказалась по случайному стечению обстоятельств. Будучи полноправной гражданкой СССР, она требует для себя и своего сына права возвращения на Западную Украину, где она родилась и где до сих живут все ее ближайшие родственники, которых советская власть не трогала и не переселяла. Она сообщила Савчуку подробные данные о родственниках, их точный адрес.
Савчук протокол вел по-русски, но в разговоре с Наталкой переходил на украинский. Он хотел проверить, знает ли допрашиваемая украинский язык. Закончил писать протокол, дал ей подписать.
— Мы должны все проверить. А вам не жалко Даниловича? Живете вместе, ребенок есть. Вы отдаете себе отчет в том, что если даже вам разрешат вернуться на Украину, то его отсюда не выпустят. Поляк, спецпереселенец, офицер…
— Офицер? Мой муж, то есть Данилович, никогда офицером не был.
— Муж не был офицером? Защищаете его. Но нам и так все известно. Я понимаю, это отец вашего ребенка. Но он должен будет остаться здесь. Может быть, навсегда…
— Пан комиссар, не мучайте меня. Что меня с Даниловичем связывает, это мое личное дело. Главное, я решила бороться за возвращение, у меня тут ребенок гибнет! Тут капли молока для малыша достать невозможно. Помогите мне отсюда уехать, умоляю! А Данилович — отец ребенка, он должен понять. Помогите же мне, умоляю!
— Не плачьте. Как русские говорят «Москва слезам не верит»… Проверим, посмотрим. Закон есть закон. Это хорошо, что вы доверяете советской власти. Ждите спокойно. Такое решение не зависит ни от меня, ни от коменданта Савина. А пока никому ни слова о своей просьбе.
В комендатуре Наталка придерживалась версии, согласованной с мужем. План Даниловича в общих чертах сводился к тому, что если удастся освободить Наталку с ребенком из ссылки как незаконно переселенную, тогда и он потом попробует получить разрешение на возвращение, а в худшем случае сбежит отсюда. Наталка долго не соглашалась. Не верила, что получится. Но страх за жизнь единственного сына склонил их пойти на риск…
Из управления НКВД в Тайшете пришла радиограмма. Сообщение было кратким: «Дело Н.В. проверим. Ответ откладывать, использовать Н.В. в оперативной разработке». Савин вызвал Савчука и показал ему депешу.
— Ясно?
— Ясно, товарищ комендант! Поработаем.
— А ты думаешь, эта Величко сама придумала такой ход?
— Сомневаюсь, так же, как вы. Я к Даниловичу давно присматриваюсь. Поболтал тут с ним. Воевал, говорит, только с немцами. А черт его знает, не с нашими ли? К нему прислушиваются не только в его бараке. Разбирается в политике. К жене и ребенку привязан. Это он умно придумал. Формально Величко тут содержится незаконно.
— Молод ты еще, Савчук. А ты представь себе на минуту, что мы ее отпустим, и она появится там, на своей Западной Украине. Ну? Как ты думаешь, о чем она там будет людям рассказывать? О твоих прекрасных глазах, о добром сердце и справедливости советской власти? Да она с первого же слова начнет советской власти вредить, рассказывать про тиф, вшей и голод. По закону, не по закону… Ты, Савчук, лучше еще раз прочти депешу из центра и перестань мне голову морочить каким-то там беззаконием.
Сибирское лето поразило ссыльных не только тем, что было сухим, теплым и солнечным. Больше всего оно изумляло обилием всяческих даров природы, которые предлагали им тайга и богатые рыбой реки. Когда же все это выросло, когда успело так быстро созреть?! Земляника лесная и клубника, напоминающая землянику садовую, зрели на травянистых солнечных полянах целыми прогалинами. По берегам Поймы и ее притоков кустилась дикая смородина, красная и черная. Черную местные называли просто смородиной. Заросли малины. Росла в тайге черника, или как люди из Червонного Яра предпочитали говорить, боровика. Ну и грибы! Люди собирали эти щедрые дары природы, ели, запасались на зиму, сушили, квасили. Особенно грибы. Первыми появлялись сморчки, обсевшие трухлявые пни коричневыми бородавками, сразу после них — сыроежки, с чернявыми, беловатыми и красноватыми шляпками, предпочитающие подмокшие осинники и березняки. Потом пошли маслята в молодых сосняках и на вырубках, подберезовики, или синюшки, и царь грибов — белый гриб! Таких дородных белых грибов как над Поймой, поляки нигде не видели. Ну и рыжики!
Летом в тайге хватало всякой живности. В пищу годилось все: и дикие птицы, особенно водоплавающие, и всяческое зверье. От бурого одинокого бродяги медведя, огромного, как конь, лося, сохатого, оленя до серны, белки — бурундука и зайца. Водились здесь похожие на индюков, забывающие обо всем на свете во время токования тетерева, фазаны, рябчики, куропатки, дикие гуси и утки. Охотиться можно было на все. Никто в тайге понятия не имел о сезонах запрета на охоту. Охотились местные, у поляков не было оружия. А что было делать обезоруженным ссыльным, еле живым от голода? Они пробовали использовать охотничьи приемы дикарей — ловушки, пригнутые к земле верхушки деревьев, волчьи ямы с кольями на дне, точный бросок дубинки или просто палки. Искали птичьи гнезда, собирали в них яйца и голопузых птенцов. Разными способами пытались ловить рыбу. Пойма была удивительно богата рыбой. Но у них не было ни сетей, ни бредней. Плели подсечки из шнурков, березового или лозового лыка. Из лозы плели специальные корзины, похожие на огромные груши, так хитро устроенные, что, попав в такую корзину, рыба уже не могла выбраться из нее. Находили подходящее место, вбивали кол в дно реки, привязывали к нему корзину и оставляли на ночь.