Лето, дары природы, солнце и тепло оживили людей. Даже те доходяги, которым удалось пережить зиму, набирались сил. Проветривались затхлые, обсиженные клопами бараки. Несмотря на докучливых комаров и мошкару, люди бродили по лесу в поисках ягод, грибов и дичи.
Комендатура не могла с этим ничего поделать. Ограничились тем, что каждый раз напоминали о карах, которые ждут ссыльных в случае попытки бегства или похода в окрестные селения. Побегов в Калючем еще не было. А контактов с местными жителями хватало. Главным образом, торгово-обменных. Те, кто посмелее, особенно молодежь, все чаще добирались до ближайших деревушек, где выменивали одежду на еду. Летом местные и сами подходили к Калючему, чаще всего охотники. Но не только. Несколько раз случалось полякам встречать в тайге заключенных из окрестных исправительных лагерей, которых в долине Поймы было немало. Эти ничего в обмен не предлагали. Это были опасные отчаянные уголовники в бегах или вышедшие на охоту, на разбой, в поисках женщин. Они кружили возле Калючего, выслеживали, выжидали удобного случая.
Как-то с работы в тайге не вернулась Срочинская из третьего барака. Бригада давно разошлась, уже стемнело, а ее все не было. Женщина средних лет, с детьми, не какая-нибудь вертихвостка. Муж ходил по баракам, расспрашивал людей из ее бригады. Все удивлялись, что ее до сих пор нет. Днем все было нормально, как всегда. После работы Срочинская возвращалась вместе со всеми. И, как все, по дороге домой через лес подбирала в фартук что попадется — гриб во мху разглядела, горсть черники оборвала… Только в такой момент она могла отдалиться от них или отстать ненадолго. Никто не помнил, вернулась ли она вместе с бригадой в поселок. Может, заблудилась? Тайга все-таки! Минула беспокойная ночь. Утром о пропаже Срочинской бригадир сообщил в комендатуру. Савчук вскочил на коня, поехал на то место, где вчера работала бригада, поставил людей цепочкой, и они шаг за шагом прочесали место, где Срочинская могла заблудиться.
Нашли ее через пару часов недалеко от тропинки, по которой возвращалась вчера бригада. На след их навели рассыпанные грибы, растоптанные черника и малина. Платок зацепился за куст, в двух шагах — стоптанный туфель, а еще пару метров дальше, в глубокой расщелине лежала убитая Срочинская. Раздетая, изнасилованная. Видно, она отчаянно защищалась: все вокруг было истоптано, а у покойницы в руке был зажат клок волос. Савчук все тщательно осмотрел, велел прикрыть тело, забрать его в комендатуру. Взял несколько человек и пошел по следу. Следы привели их оврагом на берег Поймы и там на песке оборвались у воды. Похоже было, что бандиты переправились на другой берег или поплыли на чем-то вниз по реке. Судя по следам, их было минимум двое. Уже возвращаясь на место происшествия, заметили на сучке кусочек серой полотняной куртки.
Комендант Савин внимательно выслушал Савчука, рассмотрел найденный кусок материи.
— Такая ткань — только с лагерной одежды заключенных. Сейчас свяжемся с Тайшетом, там будут знать, не сбежал ли кто-нибудь и не бродит ли по окрестностям. Отправляемся в погоню, Савчук!
— Есть, товарищ комендант!
— Ты один тут не справишься, местности не знаешь, еще в болоте увязнешь. Найди немедленно Седых, пусть он приведет ко мне деда Федосея с собаками.
— А кто это — Федосей?
— Седых тебе расскажет, давай, каждая минута дорога!..
Почти каждое воскресенье Пашка Седых вставал немного позже обычного, брал ружье и уходил в тайгу. В Калючем ему было нечего делать. Не хотелось без конца играть в карты, пить водку, тискаться с доступными бабами, орать и топать в присядку под гармонь, как это делало в свободное время большинство лагерного персонала. Бродил Пашка по тайге, чтобы немного поохотиться, потому что охотничий инстинкт у жителей тайги не пропадает никогда, ну и чтобы побыть наедине с природой. Ничего, кроме тайги, Пашка не знал. И только недавно, когда судьба столкнула его с поляками, он узнал других людей, прибывших из иного, незнакомого ему мира. Слушая их рассказы об этом ином, где-то там далеко существующем мире, Пашка стал задумываться. И удивляться. А поляков этих, хоть он и не очень их понимал, ему было жаль. Жаль, потому что в его сибирском мире, таком привычном и прекрасном, поляки с самого начала чувствовали себя потерянными и беспомощными. Они боялись зимы, тайги, всего. Его это удивляло. Он пытался их понять. Учил здешней жизни, чем мог, помогал. Одного только ему никто не мог объяснить: кто, почему и зачем сорвал этих поляков со своей земли? То, что говорил о поляках на совещаниях комендант Савин, что это, мол, буржуи, кулаки и контра, Пашку не убедило. Что, например, общего с контрой имеют эти несчастные детишки? Или эти старые бабки, деды, женщины? Или хоть бы эта Сильвия Краковская? Пашка все чаще думал об этой девушке. Нравилась ему маленькая робкая полька. В Калючем было много красивых девчонок и посмелее, и повеселее, готовых и пошутить, и пококетничать. Но ему нравилась она и только она! Он любил смотреть, как она работает, как отдыхает в перерыв, с каким интересом рассматривает каждую незнакомую былинку, слушает стук дятла, следит за перескакивающим с ветки на ветку полосатым бурундучком, отскочившей от падающего дерева серной, скрывавшейся в высокой траве. Сильвия! Что за имя? Не наше. Но красивое.
«Ну и дурень ты, Пашка, о чем ты думаешь. Сильвия, Сильвия, а ты с ней один на один поговорил, за руку ее подержал? Откуда ты знаешь, может, она и разговаривать с тобой не захочет. Она полька, пани. А ты кто такой? Она тебя, бригадира, наверное, боится, медведя сибирского. И даже не догадывается, что ты чувствуешь, какие мысли в твоей голове бродят».
Заслушавшись этих самых своих мыслей, Седых неожиданно заметил, что довольно далеко отошел от Калючего. Он стоял на склоне высокого пригорка, поросшего сосновым бором. И понял, что отсюда недалеко ему до двора деда Федосея. «Зайду-ка я к старику по дороге».
Федосей, фамилию его Пашка не знал, был охотником. Жил тем, что подстрелил и продал в Щиткино или Канске. Охотился на куниц, дорогих соболей, реже на белок и бурундуков. Выделывал шкурки, мясо бросал собакам. Летом охотился редко, лишь бы прокормить себя и свору лаек, собак добычливых и умных. Летом дед Федосей собирал лечебные травы и занимался пасекой. Пашка не только фамилии охотника не знал, но и того, откуда он, и почему осел в этой глухомани. А седовласый, патриархального вида старик, не спешил о себе рассказывать, как мог, избегал людей. Седых достаточно хорошо знал обычаи тайги, чтоб Федосея ни о чем не спрашивать. Живет себе человек в тайге, и пусть живет. Власти о Федосее знали, но тоже его не трогали.
Седых наткнулся на него, бродя как-то по тайге. Случилось это еще прошлой весной, когда он подкрадывался к токующим тетеревам. Пашка разозлился — тетерева спугнул звонкий лай собаки. Откуда тут собака? Пашка с ружьем укрылся за деревом не из страха перед собакой, скорее, перед ее хозяином, который должен был вот — вот показаться. Увидев седого старика, он сразу понял, что перед ним не какой-нибудь бродяга, а охотник. Пашка вышел из-за дерева, повесив ружье на плечо. Охотник сделал то же самое и призвал пса к ноге. Это и был Федосей.
— От Калючего бреду, и ничего! — показал Пашка пустой, без добычи, пояс. — А тетерев в этом году токует, любо-дорого! — Старик свернул самокрутку, отогнал дымом мошку и молчал. «Немой что ли?» — Пашка не отказался от попыток завязать разговор:
— У нас над Байкалом весна чуток позднее приходит, и тетерев позднее токует. Интересно, как же это? Вроде хитрая умная птица, а токовать начнет — совсем глупеет?
Дед взглянул на Пашку с любопытством, усмехнулся, затянулся дымком, тщательно растер окурок на ладони, сдул пепел, встал и без единого слова ушел. А Седых еще какое-то время стоял на месте и, по правде говоря, чувствовал себя довольно глупо. Еще не раз встречались они в тайге, прежде чем Федосей заговорил с Пашкой. А еще больше времени утекло, пока он не пригласил Пашку в свой скит и не угостил медовухой.
В конце зимы в Калючее привезли поляков. Пашка дивился этим людям, когда рассказывал о них старику. А Федосей ничему не удивлялся. Сентенция его была краткой:
— Любой человек — тварь божья! Поляки! Поляки! Поляки! — положил на стол соты с медом и громко помолился перед крошечным образком: — Господи, благослови раба божия Павла и меня, грешного раба твоего Федосея. Аминь!
Пашку ни святой образок, ни молитва старика не удивляли, он хорошо помнил, как молилась его бабушка. Отломил кусочек сот.
— Поляки тоже молятся. Только крестятся иначе, не по-нашему.
— Бог, Паша, един!
— А откуда это известно, что он есть, Бог этот? Вон поляки, молятся и молятся, а мрут, как мухи. Если б Бог был…
Старик разгневался.
— Не богохульствуй, Пашка! Не гневи Бога. Придет время, сам все поймешь. Прежде чем от Бога требовать, с людей начни, к себе самому приглядись.
В погоню отправились впятером: Савчук, Седых, двое молодых солдат, один из которых вел вьючных лошадей, и дед Федосей. Были с ними еще две дедовы лайки, которые, однажды взяв след, уже его не теряли.
— Я на зверя охочусь, а не на человека! — рассердился старик, когда Седых от имени коменданта пришел просить его помочь выследить беглых.
— Да они хуже дикого зверя! Мать хладнокровно убили, троих сирот оставили.
— На жалость берешь? А откуда такая уверенность, что это они? Этот твой комендант разных людей в тайге ловит.
— Он такой же мой, как ваш. На этот раз ловим тех, кого надо. Я бы их сам, своими руками!
— Опомнись, Пашка! Никогда не решай за Бога!
Депешей из Тайшета сообщили, что из исправительного лагеря в Солянке бежали два опасных рецидивиста, осужденных за грабежи и убийства: Носов и Глыбин. Убили охранника, отобрали винтовку. Способны на все; они из центральной России, будут пытаться пробраться к железной дороге. Сообщили также их приметы.
Федосей начал преследование от берега Поймы. Там были самые четкие следы, не только людских ног, но и надломленные кусты и ветки. Охотник подозвал собак и дал им понюхать кусок ткани, найденный на месте убийства. Собаки усердно нюхали, отталкивали друг дружку, потявкивали, водили носами по следам, внимательно смотрели на хозяина, показывая ему свою готовность к работе.