Жители тайги не хуже самой окружающей их природы чувствуют приближение зимы, хлопочут перед ее приходом, чтобы подготовиться к нему как можно лучше. Все заняты заготовкой запасов на зиму. До последнего клубня, до последнего зернышка собирают люди то, что сами весной сажали, особенно капусту и картофель. Сибиряки квасят капусту в деревянных бочках, картошку засыпают в избах в скрытые под полом погреба. Даже замерзшая картошка не пропадет, правда, сваренная, она чернеет и приобретает сладковатый пресный вкус. В бочки, в хитро связанные туески из березовой коры набирают бруснику, болотную клюкву, солят в них белые грузди. Собирают всякие растения, травы на лекарства. Сушат грибы и саранку. Квасят черемшу, траву с чесночным вкусом и запахом. Сушат черные ягоды черемухи; смолотые на жерновах, истолченные в ступах, смешанные с мукой они пойдут на подовые лепешки. Ну и кедровые орехи! Сбивают шишки с деревьев, лущат зерно, сушат. Сибирский кедровый орешек сладковат на вкус, маслянист, богат витаминами, питателен. А кому хватит упорства, и кто знает способы, может и настоящего пищевого масла из кедровых орешков надавить. Пользуясь тем, что осенние реки становятся ленивыми, менее полноводными и такими прозрачными, что видно дно, люди заготавливают на зиму рыбу. На плоскодонных лодках, в челнах со смоляным факелом на носу, плывут ночью по течению и острогой охотятся на сонную крупную рыбу.
Коренные сибиряки все это знали, все умели. Поляки, народ нездешний, если хотели пережить зиму, должны были всему научиться, ко всему привыкнуть. «Привыкнешь, привыкнешь» — часто приговаривал комендант Савин и, иронически усмехаясь, добавлял: «А не привыкнешь, сдохнешь»…
Ссыльные в Калючем тоже пользовались осенними благами, готовились к зиме. Они уже успели как следует прочувствовать, что их тут зимой ждет. Близилась зима, а у них не было ни ватных штанов, ни фуфаек, ни шапок-ушанок, ни рукавиц, не говоря уже о так необходимых здесь валенках — сапогах с голенищами, особым способом валянных из битой овечьей шерсти. Одежда, в которой они сюда прибыли, непригодная в здешнюю зиму, и та изорвалась, сносилась. Во что одеться — обуться, тем более что негде, да и не за что все это купить?! Они продолжали жить в перенаселенных бараках с клопами, плохо обогреваемых, неприспособленных к зиме. Скудное питание сводилось к порции хлеба и столовского супа. Лагерный ларек зиял пустыми полками. Вот они и готовились к этой очередной ссыльной зиме, как умели. Особенно те, кто не верил обманчивым слухам и надеждам, кто пытался бороться с судьбой, реально оценивал суровую действительность.
Мечты. Надежды. «Вот увидите, уже на Рождество будем в Польше!» — «Мир о нас не забудет, не позволит!» — «Слыхали, одной пани из шестого барака Матка Боска Ченстоховска явилась? Вся в черном, в трауре, с младенцем Иисусом на руках. Возле кладбища явилась, на Пойме. Пани эта на коленях молилась возле могилы сына, что от тифа в мае умер. Вдруг смотрит, а над тайгой Матерь Божия на облачке белом возносится. Бедная женщина испугалась, перекрестилась, думала, ей привиделось. А Божия Матерь грустным голосом отозвалась такими словами: Не бойся меня, добрая женщина. Узнаешь ли меня? Узнаю, Пресветлейшая дева, ты наша королева Польши, Ченстоховская Богоматерь! Да, это я, ваша королева и защитница. Большое горе пало на Польшу и на поляков. Плачу я над вами, траур по вам ношу, в черные одежды одеваюсь. Но сейчас я с вами! Везде! И как видишь, даже в Сибири. И вместе с вами молюсь Богу Отцу и Сыну, и Духу Святому чтобы геенна ваша страшная скорее закончилась! Может быть, на Рождество Христово… Может, она бы и больше сказала, да эта пани из шестого барака не выдержала, с плачем сорвалась с колен, хотела Богоматери руки поцеловать, а та исчезла, расплылась над тайгой голубым облаком»… — «Чудо! Чудо! Чудо!» — «Э, там, чудо! Святоша какая-то глупости сочиняет, Бога гневит!» — «Лучше к зиме готовиться, а то без чудес замерзнем или с голоду повыздыхаем» — «Вы поймите, люди, Франции нет, Бельгии нет, Голландии, Норвегии нет! Черт знает, может, уже и Англию проглотили, а мы тут, как дураки, на помощь со стороны рассчитываем! Выбейте себе из головы, что кто-то на свете нами интересуется, о нас помнит!» — «Святая правда!» — «Так что же нам делать?» — «Кто что может: одежду искать, жратву на зиму заготавливать, бараки утеплять, дрова заготавливать, чтоб потом зимой в сугробах не тонуть, в сосульки не превращаться». — «Два новых барака достраивают, некоторых туда поселят». — «В новые бараки? Никогда! Они только и ждут, чтоб мы там устроились. Пусть меня лучше клопы жрут, я в новый барак не пойду». — «Опомнитесь, люди, столько несчастий, столько забот, а вы ссоритесь!»
Ежи Данилович, пытаясь спасти умирающего сына, решился на отчаянный шаг. В субботу вечером велел Наталке взять малыша на руки, отвязал лодку от комендантского причала и поплыл в Усолье. Он знал, чем рискует, удаляясь от лагеря без разрешения, не говоря уже об угнанной лодке. Ребенок, ребенок был важнее всего! Плыл с надеждой, потому что в последнее посещение Усолья он узнал о бурятском шамане-целителе.
— Травами лечит. Любую болезнь заговаривает и из человека изгоняет. Привези сынка, вылечим, — советовал ему Оной.
И вот он плыл к бурятам за помощью. Наталка сидела в плоскодонке, малыш, укутанный в платок, спал у нее на коленях. Ежи стоял на корме и длинным веслом направлял лодку, ускорял ее бег. Течение было быстрое, полдень тихий, прохладный. Плыли молча. Наталка не спускала глаз с сына. У Ежи как будто зародилась надежда, он улыбался и иногда спрашивал:
— Ну, как он там?
Наталка отвечала или показывала знаком, что малыш спит. Они плыли до тех пор, пока сгущающиеся над рекой сумерки позволяли им держаться течения. Потом Ежи пристал к берегу. Тут переночуют, примерно на полпути до Усолья. Ежи вытащил лодку на берег. Нашел сухое место под низкой, искореженной ветрами сосной, набрал воды в котелок, собрал хворост для костра. Сварили баланду из хлебных крошек. Наталка хлопотала возле малыша, накрывала его, чем могла, — ночь грозилась быть холодной. И темной, как сажа. Наталка дула на ложку, пробовала кормить сына жидкой кашицей. Тот тихонько постанывал, кривился, не хотел есть. А потом вдруг сразу уснул.
— Ну, как?
— Не хочет есть. Знай, только спит и спит. Наверное, река его так убаюкала.
— Пусть спит, бедолага, на здоровье, — Ежи подсунул дымящийся котелок жене. — Съешь хоть глоток горячего. И не отчаивайся так, Натуся. Чует мое сердце, найдем мы там малышу спасение.
— Дай то, Бог! Хоть бы уж Он сжалился над нашим ребеночком. Чем бедное дитя провинилось? Сил моих больше нет, сил нет…
— Не плачь, любимая, не плачь, пожалуйста.
Ежи сидел, опершись на ствол сосны, подбрасывал хворост в костер. Жена, защищая ребенка от холода, прислонилась рядом. Порадовался, что она хоть на минутку уснула. В голове клубятся мысли, сердце разрывается от любви к Наталке, от нежности и заботы о сыне… Сам не заметил, как явь сменилась сном. Мысли переплелись с сонными кошмарами. Он откуда-то падал. Куда-то бежал, задыхающийся и обессиленный, убегал от чего-то страшного. Разбудил его неожиданный, непонятный страх. Открыл глаза. Было уже утро, над рекой всходило солнце. Наталка стояла на коленях перед потухшим костром, держала ребенка в руках и монотонно раскачивалась, склоняясь к земле и опять разгибаясь. Не кричала. Не плакала. Она выла нечеловечески, дико, как волчица. Взгляд был пустым. И Ежи понял, что случилось самое страшное.
Они возвращались. Тельце сына, обернутое в платок, лежало на дне лодки. Наталка, как будто не веря в то, что случилось, все время что-то там поправляла, устраивала его поудобнее. Не плакала. Только губы все время двигались в беззвучном шепоте. Плыли против течения, лодка двигалась медленно. Стоящему на корме Ежи все труднее было справлялся с течением. На каменистых, бурлящих от водоворотов порогах пришлось бросить пробитую лодку. Пошли берегом Поймы. На берегу Наталка взяла сына на руки и сама несла его. Ежи время от времени пытался забрать у нее тельце сына, дать ей хоть немного отдохнуть. Не отдавала. Сердито отвергала помощь и шла дальше. Страшно и больно было смотреть на нее — растрепанная, вспотевшая от усталости, она упрямо шла вперед, спотыкаясь о корни и бурелом.
До Калючего они дотащились поздно ночью. Соседки занялись Наталкой. Забрали тело ребенка, обмыли, одели, зажгли свечку. Наталка безучастная ко всему, с безумным взглядом, молчала. И к возмущению некоторых баб, не плакала. Данилович дождался рассвета и вместе с Долиной пошел в столярку смастерить гробик. Долина спешил на работу. Даниловичу было уже все равно.
— Мальца похороню. Жену одну не оставлю.
— Искали тебя вчера весь день. Лодка с пристани пропала. Заподозрили, что ты удрал со всей семьей. Савчук в бараке народ выпытывал. Будут неприятности…
— В случае чего, позаботьтесь о Наталке, помогите ей.
Малыша похоронили рядом с бабушкой Данилович. Недалеко были могилы брата и сестры Ежи. «Вся моя семья»… День был рабочий, на кладбище пришли немногие: старики, дети и кто смог из Червонного Яра. Прочитали «Вечный покой» и разошлись. Наталка разрыдалась, когда на гробик упали первые комки земли. Потом долго стояла у могилы на коленях в молчаливой прострации.
Даниловича задержали сразу после похорон. Допрашивал Савчук.
— Беда у вас, Данилович, ребенок умер. Сочувствую. Но закон есть закон. Мне жаль, но думаю, вы догадываетесь, в чем мы вас обвиняем?
Данилович равнодушно пожал плечами. Молчал.
— Молчите? Как знаете. Вам придется отвечать как минимум за два преступления. И сразу предупреждаю — за очень серьезные, строго наказуемые преступления! Первое — это попытка побега с места специального поселения. Второе — воровство лодки, то есть государственного имущества. Вы признаетесь?
— Можно папиросу?
— Пожалуйста.
Савчук подсунул ему пачку «Казбека» и спички. Ежи закурил.
— Ни в каком преступлении я не признаюсь. Я не собирался бежать. Как, куда, с умирающим ребенком? Лодку я тоже не крал, взял самовольно, это правда, но собирался на ней вернуться. Вышел за пределы лагеря без разрешения комендатуры, это все. Я ребенка спасал.