Савчук разгладил листок протокола, проверил ручку и макнул перо в чернильницу.
— Ну, хорошо, Данилович, расскажите мне все для протокола. Но предупреждаю, для вашего же блага — правду, и только правду! И с подробностями…
Ночь Данилович провел в камере в комендатуре. Как только за ним закрылась дверь, упал на нары и уснул тяжелым нездоровым сном.
Утром он проснулся оттого, что кто-то дергал его за рукав. Едва придя в себя, узнал стоящего над ним Савчука. Ежи сел на нарах. В камере был и комендант Савин. Он то и произнес угрюмо:
— Вот что, Данилович: сегодня ночью умерла твоя жена.
С момента смерти сына Наталка в этом реальном мире перестала существовать, она жила только своими мыслями. Ни с кем, даже с мужем, говорить не хотела. Она бесконечно возвращалась к одним и тем же воспоминаниям, мыслям, образам. Все крутилось вокруг сына. Передвигаясь, как лунатик, Наталка машинально делала, что следовало делать, но сама была где-то далеко. Мудрая бабка Шайна понимала, что творится в душе Наталки, старалась все время быть рядом, оградить от злобных сплетниц, вернуть к обычной жизни. Именно бабка Шайна потащила Наталку после похорон к Пойме постирать.
Уже после смерти Наталки Шайна рассказывала: «Остервенело так стирала, бьет белье трепалкой, лупит. Вдруг остановилась, платок на голове поправила, глаза рукой заслонила и смотрит в небо, смотрит. И я посмотрела. А по небу как раз клин журавлей в теплые края улетает. Журавли, говорю я ей, в теплые края летят. Может, к нам, на Днестр, на Подолье. А она журавлей взглядом провожает и мои слова повторяет: на Подолье, на Днестр, на Серет. И опять за трепалку взялась, и ну лупить, аж брызги летят. Я даже дивилась, откуда столько сил? Потом опять остановилась. Стоит на камнях коленками, в воду смотрит. Ничего не говорит. Долго молчала. Не стирает, только в воду эту смотрит и смотрит. Интересно, что она там видела? И вдруг сама меня окликнула. Посмотрела на меня, как побитая собака, и тихонько так, еле слышно, спрашивает: «Бабушка, а мой сыночек уже на небе?» — Я как-то растерялась, а потом спохватилась и говорю: конечно, доченька, конечно. — Тут она даже улыбнулась легонько, а может, мне показалось. Я ей и говорю: такие малютки безгрешные даже в чистилище не идут, Господь Бог их сразу на небо призывает. Велит Святому Петру без вопросов им врата небесные открывать и ангелами к себе принимает. Не переживай, доченька, твой сыночек на небе рядом с самим Господом Богом ангелочком порхает. Ему там хорошо. Конечно, на небе! А где ж ему быть? — Ее, вроде, это утешило, успокоило. Кончили мы стирку, вернулись в барак. И тут эта болезная узнала, что комендатура Даниловича арестовала. Ничего не сказала. Но так посмотрела, так посмотрела! Сорвала платок с головы, и как стояла, с распущенными волосами выскочила из барака. Я кричала, просила, хотела ее остановить, да где там! Ах, я дура старая! Кабы я знала, что этой бедолаге в голову взбредет!»
Наталка помчалась прямо в комендатуру, спасать мужа. Перед глазами на бегу мелькали их лица: сына, мужа, мужа, сына. Бешено заколотила кулаками в калитку. Охранник выглянул в глазок:
— Что там? К кому?
Она кричала, захлебывалась слезами, нескладно пыталась объяснить, путая слова и языки. Часовой ничего не мог понять, с трудом выловил фамилию. Велел подождать, захлопнул глазок. Долго-долго ждала она у ворот, не в силах справиться с путаницей мыслей в раскалывающейся голове. Вернулся часовой, приоткрыл калитку.
— Есть такой у нас. Но это не ваш муж.
— Как это не мой муж? Ежи Данилович, я о нем спрашиваю. Может, вы фамилию перепутали?
— Данилович, правильно. Ничего я не перепутал. Мы тут не ошибаемся. Данилович есть, но он не ваш муж.
— Пустите меня к комиссару Савчуку, он меня знает, он все знает.
— Ну-да. Я с ним и говорил, с комиссаром Савчуком. Он сказал, что Данилович — не ваш муж, чтобы вы возвращались в барак и не морочили ему голову.
— Савчук? Пустите меня к нему, мне надо с ним поговорить. Пустите меня!
Глухо захлопнулась калитка. Наталка бросилась на нее с кулаками, но в последний момент передумала. Ее пробрала холодная дрожь. Темнело. А она была в одной сатиновой блузке, в башмаках на босу ногу, с непокрытой головой. Постояла еще минутку у ворот и побежала берегом Поймы в сторону кладбища.
Наталия Данилович повесилась на березе, осеняющей могилку ее сына. Не оставила ни слова. На следующее утро ее нашли шедшие на работу люди и сообщили в комендатуру. Ежи Даниловича выпустили под конвоем похоронить жену. Даже крест на ее могиле не успел он поставить, его снова арестовали. Через несколько дней его отвезли в Тайшет, приговорили к десяти годам лагерей строгого режима за «попытку побега и воровство государственного имущества». Березовый крест на могиле Наталки поставили люди из Червонного Яра.
16
Сибирская зима наступает уже в октябре, сразу снежная и морозная. Она в состоянии в одну ночь сковать реки льдом, засыпать тайгу пушистым снегом по пояс. В начале зимы время от времени срываются снежной бесовской круговертью метели. Такие морозные сибирские метели, которые зовутся здешними жителями пургой, наметают огромные сугробы, засыпают села по самые крыши, морочат до смерти, сбивают с дороги путников, сбрасывают птиц с деревьев, в сосульку превращают слабое зверье. В конце ноября зима успокаивается. Прекращаются метели, уплотняется, утрамбовывается толстый снежный покров. Неделями стоит тихая безветренная погода. Небо над тайгой голубовато-серебристое, солнечное днем, звездное ночью. Мороз держится крепкий и ровный, чаще всего днем ниже тридцати градусов. По ночам мороз усиливается и с пушечным грохотом ломает в тайге вековые деревья.
Зимние дни в Калючем были похожи друг на друга, как близнецы. Одинаковые от рассвета до заката. Как только светало, независимо от погоды и времени года бригады отправлялись на рубку тайги. Как и в прошлую зиму, они валили мачтовые сосны, стаскивали их на берег Поймы, складывали штабелями и готовили к весеннему сплаву. Ссыльные набрались опыта, легче справлялись с работой в тайге. И одеты были получше. Накануне зимы им выдали ватную одежду, а некоторым даже заветные валенки. Переселенцы понемногу привыкали к сибирскому климату и легче переносили суровую зиму. Даже кормили их в эту зиму немного лучше. Увеличили на сто граммов норму хлеба, в столовке выдавали большие порции, иногда с куском мяса. В ларьке без комендантских талонов можно было купить соль, чай, рыбные консервы и махорку. А по торжественным случаям — немного сахара, конфет и бутылку водки! И было на что покупать, потому что с осени тайшетский леспромхоз стал платить ссыльным за поставки леса. Деньги небольшие, да все пара рублей в кармане. Трудовые нормы были высокие, не каждый был в силах их выполнить. Таких — надзиратели их звали лодырями — ленивых лишали заработка и дополнительных порций питания. Не выполняющего норму лодыря вылавливали и безжалостно клеймили позором. Впрочем, не только из-за нерушимого в советском государстве принципа «Кто не работает, тот не ест». В конце сорокового года вышел декрет «об усилении советской дисциплины труда». Комендант Савин, который лично огласил декрет, не замедлил пригрозить ссыльным:
— …Итак, граждане спецпереселенцы, с сегодняшнего дня шутки кончились! За каждое нарушение трудовой дисциплины — под суд! Я не намерен тут терпеть ни малейшего саботажа, никаких лодырей. Бригадиры строго предупреждены, чтобы требовали с вас без всяких поблажек. И чтоб мне ежедневно о таких саботажниках докладывали. А тек, кто в работе отличится, перевыполнит норму, — будем награждать. Для таких у нас все будет: и почет, и талоны в магазин. А для стахановцев — квартира в новых бараках!
Два новых жилых барака выстроили сами ссыльные этим летом. Третий, предназначенный под клуб и школу, спешно заканчивали перед началом зимы. На фоне старых бараков, серых и прогнивших, новые выделялись белизной свежеотесанной сосны, сильным запахом смолы. В новых бараках уже не было общих нар. Из длинного коридора входы вели в разделенные перегородками места для одной семьи. Для кого эти новые бараки? Кому выделят такую отдельную комнатенку?
— Помните, что нам весной комендант говорил? Стахановцы там жить будут. Минимум двести процентов нормы надо выработать, чтобы туда переселиться.
— А я слышал, что новых ссыльных в Калючее должны привезти. Литовцев или эстонцев каких-то?
— А они тут откуда?
— Ты что, не слышал? Литва, Латвия и Эстония «добровольно» в Советский Союз вошли.
— Слышал, слышал! Молдавию у Румынии тоже «добровольно» забрали. Только наша глупая Польша вечно русским сопротивлялась.
— А я вам говорю, что комендант туда своих жополизов поселит. Шпиков и предателей, которые о Польше забыли. Я вам говорю, мужики, это такая хитрая политика у них — одурачить, мозги затуманить, оставить нас тут навсегда. Ну нет! Пусть меня лучше в старых бараках клопы жрут!
— Брешешь, Мантерыс! Весной, когда огороды давали, ты тоже людям голову морочил. Если б я, дурак, тебя тогда не послушал, имел бы теперь пару ведер картошки на зиму. Если бы меня, например, в новый барак переселили, я бы долго не размышлял. Сам подумай, наконец, у человека был бы свой угол. А так, с собственной бабой переспать негде.
Вопрос заселения новых бараков прояснился в начале ноября, как раз в праздник большевистской революции. Но сначала было торжественное собрание именно по этому поводу. В новом бараке, предназначенном под клуб, собрали людей из всех бригад. На стене висел большой портрет Сталина. Гипсовый Ленин — на этажерке. На сцене за столом, покрытым красным полотнищем, уселся Савин со своими помощниками. Над президиумом транспарант «Да здравствует XXIII годовщина победоносной Октябрьской революции!». Другой транспарант на боковой стене: «Да здравствует вождь мирового пролетариата И.В. Сталин!». Люди теснились на низких длинных лавках. Они не очень понимали, что здесь будет происходить и как себя вести. Комендант встал.