— Граждане спецпереселенцы. Позвольте поздравить вас по случаю великого праздника мирового пролетариата — двадцать третьей годовщины Великой Октябрьской социалистической революции!
И тут, неожиданно для ссыльных, комендант громко крикнул «ура!» Тут же вскочил со своих мест весь президиум и тоже троекратно прокричал «ура!». Потом похлопали и уселись на место. Так же, как президиум, повели себя сидящие в первых рядах россияне, лагерные служащие. Ссыльные продолжали сидеть молча. Коменданту это явно не понравилось, что он не замедлил выразить в словах:
— Граждане спецпереселенцы! Мне кажется, что вы, поляки, как народ культурный, должны уметь вести себя на таких торжествах. У нас, советских людей, есть такой обычай, например, когда на собрании произносят имя товарища Сталина, все встают и бьют браво. Так советские люди отдают дань уважения гениальному вождю пролетариата, организатору всех наших побед и достижений, руководителю нашей партии и государства, товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину! А вы что? Чтоб больше это не повторилось! Ясно? Теперь я прочту доклад, а вы, граждане переселенцы, ведите себя так, как культурным людям пристало.
Комендант говорил долго. Сталина упоминал ежеминутно. И ежеминутно вставал президиум, кричал «ура!». И хлопал. Зал теперь тоже, хочешь не хочешь, вставал, хлопал огрубевшими ладонями и садился. Только «ура» не кричал. Правда, один раз кто-то вырвался со своим «ура», но был тут же одернут соседом, и больше боевого русского клича не повторял. Комендант закончил свое выступление эффектно:
— Доказательством того, как советская власть заботится о людях труда, пусть будут наши новые бараки в Калючем, этот наш клуб, в котором вы будете культурно проводить время, в котором скоро начнут учиться ваши дети. А в новых бараках уже завтра смогут поселиться те из вас, которые отличились в работе и стали настоящими советскими стахановцами. Сейчас мы огласим список фамилий.
Из червонноярцев в списке оказались: Болек Драбик, старый Малиновский и, к удивлению всех, Флорек Ильницкий.
— Вот курий огузок! Гляньте-ка, такой мозгляк, и стахановец!
А потом показали фильм «Веселые ребята». Громко ворчало подающее ток динамо, которое попеременно крутили два мужика. Механик в перерывах менял пленку, намотанную на огромные шпули, а на белой простыне экрана блондинка Любовь Орлова весело распевала и отплясывала залихватскую чечетку.
Именно в этот вечер и случилось нечто необыкновенно важное между Сильвией и Пашкой: они признались друг другу в любви и впервые остались на всю ночь вдвоем. А через несколько дней бригадир Пашка Седых попросился к коменданту Савину на разговор и сообщил ему, что собирается жениться на Сильвии Краковской.
Комендант посмотрел на бригадира, как на сумасшедшего.
— Ты что, Пашка? С ума сошел? Или после праздника не отрезвел? Может, тебе похмелиться надо?
— Не с чего мне трезветь. И с головой, вроде, все в порядке. Женюсь, и все тут.
— Да ты подумал хоть? На ком, на польке хочешь жениться?
— А какая разница: полька, русская или бурятка? Есть у нас интернационал или нет?
— Да ты политик, Седых, я и не знал… Ну ладно, черт с ним, что она полька. Но ты пойми, парень, она же спецпереселенка! Политически сомнительная!
— Да какая там она политическая! — Седых пожал плечами. — Девушка работящая, старая мать на ее плечах. Так что, товарищ начальник, когда нас зарегистрируете?
— Так срочно? Может, там уже, того…
Савин заговорщицки подмигнул и хлопнул Седых по животу. Седых угрюмо посмотрел на него, встал со стула, оперся о стол, и его мощная фигура угрожающе нависла над комендантом.
— А вы так со мной не шутите, Иван Иванович. Ожените нас или нет?
Савин посерьезнел, вышел из-за стола.
— Не женю. Выбей себе это из головы. И еще комсомолец называется! И вообще, Седых, с сегодняшнего дня прекрати общаться с этим элементом. Ты бригадир? Бригадир! Твое комсомольское задание давать продукцию, норму выполнять. А он тут… Хочу тебе напомнить, что эта твоя полька не имеет права носа высунуть за Калючее. Все поляки, как спецпереселенцы, как элемент политически ненадежный, не имеют права под угрозой суда на шаг удаляться отсюда. А он мне тут о женитьбе будет болтать… Предупреждаю тебя, Пашка, кончай с этим, чтоб беды на себя какой не накликать. А не послушаешься, обижайся на себя.
Мрачный и раздосадованный Седых молча хлопнул дверью. Савин постоял секунду, подумал, покрутил головой и вызвал к себе Савчука.
В новый барак первой переселилась Гонорка Ильницкая. Собрала с нар барахло, взвалила на плечи Флореку. Перекрестилась и на все четыре стороны отвесила поклон соседям из Червонного Яра.
— Спасибо вам, кумовья, за все. А что плохое было, не от меня это. И если б не мои сиротки малые, никогда бы я от вас не ушла.
Гонорка никогда вслух об этом не говорила, но в глубине души гордилась тем, как она исполняла материнские обязанности. «Дети даже не болели! Мамуся, мамуся, зовут меня, как будто я им родная мать. Бедные, сиротки малые. Да видно Богу так было угодно, сжалился надо мной, хоть так материнством обласкал».
Что бы там люди из Червонного Яра не говорили о Гонорке между собой, но о том, как она заботилась о сиротах Яворских, дурного слова никто не сказал. Гонорка готова была горы своротить, только бы дети были здоровы и накормлены. Себя не щадила и Флореку вздохнуть не давала. А Флорек, как Флорек — тихий, никому поперек слова не скажет. Живет в своем собственном мире, никому ни на что не жалуется. Но свое знает. И по-своему все сносит. Даже то, что его Гонорку с Шушкевичем много лет связывало. Ну, был у нее Бронек, был. Но не к нему маленькая Марыся протягивала ручки, не Бронка Адась называл папой, а его, Флорека.
В праздник Рождества Христова бригадир Пашка Седых и Сильвия Краковская должны были пожениться. Много было об этом разговоров в Калючем. «Как же это? Она за русского идет? За большевика-безбожника? Ирэна Пуц — это другое дело, она по нужде скурвилась, чтоб дети с голода не померли. А эта? Слыханное дело?! Такая в Польшу уже никогда не вернется, изменщица подлая. Люди дохнут, а этой замуж за советского захотелось. Бога не боится, людей не стыдится. Куда только мать смотрит!»
Раньше матери о том, что Пашка Седых хочет жениться на Сильвии, узнала Гонорка Ильницкая.
— Посоветуй, Гонорка, что мне со всем этим делать!
— Ах, ты глупышка, глупышка! Нашла себе советницу! Да я сама себе в таких делах не советчица. Сколько я уж в замужестве бьюсь, а счастья никакого… Одно знаю, девонька, и тут тебе дам совет: никогда с мужиком без любви не связывайся! С сердцем своим посоветуйся и его только слушай. Не так, как я глупая…
— Да ведь люди вокруг обо мне такое говорят! Даже наши, из Червонного Яра.
— А плюнь ты на людскую болтовню. Не их дело. Свою грязь пусть сначала отстирают.
— Говорят, в Польшу меня не впустят, мол, изменница…
— Аккурат, их Польша спросит, кого впускать! Не бойся, лишь бы Польша наша вернулась, она и тебе мачехой не станет.
— Говорят, брак недействительный будет, без ксендза, без Бога.
— А где тут ксендза взять? А Бог он везде, он и без людских пересудов знает, что добро, а что грех. А Болек Драбик с Марысей где женились? Комендант записал, и все. Тогда они глотки не драли. Главное, чтоб вы любили друг друга. Хорошо ли вам вместе. А признайся-ка, Сильвуня, переспала ли ты с ним, попробовала медка семейного?
— Гонорка! Перестань, я серьезно, а ты!..
— А я, а я… Думаешь, я так просто, из бабского любопытства? Если так, то ты здорово ошибаешься. Тебе с мужчиной должно быть хорошо. И с первого раза. Потом уже ничего не изменишь. Одни муки, стыд и отвращение.
Пашка с Сильвией планировали, что вместе поселятся после официальной регистрации. Но Савин не собирался уступать и о регистрации даже не помышлял.
— Над комендантом есть власть повыше. Поеду в Щиткино, в районный совет и там все устрою. В конце концов, я не у Савина работаю, а в леспромхозе. А при случае и матери письмо напишу, сообщу о нашей свадьбе. И фотографию твою, ту польскую, в светлом платье, пошлю, пусть увидит, какую красивую невестку я ей когда-нибудь привезу.
— Расстроится, наверное, расплачется, как моя. Какая из нас пара, Паша? Я полька, ты русский.
— Матери все одинаковые. Одинаково плачут, одинаково любят. Не бойся, с кем, с кем, а со своими матерями договоримся как-нибудь. Богатой свадьбы не будет, а скромное угощение должно быть.
Пашка начал готовиться к свадьбе: охотился на рябчиков, у деда Федосея выпросил туесок меда, выцыганил у продавца в ларьке пару бутылок водки.
Перед отъездом еще раз пошел к коменданту.
— Ну, так как там с моей регистрацией, Иван Иванович? Запишешь нас или не запишешь? Окончательно?
— Окончательно, Седых? Пожалуйста, окончательно тебе говорю, уже в десятый раз, кажется, — не зарегистрирую я тебя с этой полькой.
— Не зарегистрируете?
— Нет.
— Ну, что же, как-нибудь и без вас обойдусь. Поеду в район и там все решу.
— Не решишь, я тебе говорю.
— Решу.
— Ох ты, истинный сибиряк, чалдон упрямый. Добром тебе, Пашка, советую, не перегибай палку! Откажись лучше! Мало этого бабского добра на белом свете? Жаль мне тебя. Ты даже не представляешь, какую ты беду на себя накличешь. Предупреждаю тебя, Пашка, хоть я и не должен этого делать.
— Спасибо на добром слове. Но вы свое знаете, а я — свое.
На следующий день бригадир Седых принес коменданту листок с просьбой предоставить ему недельный отпуск и разрешить выезд в Щиткино «для решения личных вопросов». Слово «согласен» Савин написал с такой злостью, что чуть не порвал листок бумаги.
НКВД арестовал Павла Седых, бригадира из Калючего, в здании Щиткинского районного Совета. Когда он пришел туда, секретарша вежливо спросила его фамилию, записала на листочке, отнесла листок в кабинет рядом, вернулась и велела спокойно ждать. Ждать пришлось недолго. Пришел милиционер с человеком в штатском, и Пашку забрали в местный НКВД.