— Скоро родит. Толстая такая ходит.
— Жаловался, что он ей пишет, а ответа нет. Вот и все, тут нас конвой разделил. Дурень этот Пашка, как будто он не знает, что комендатура никаких писем никому из вас не передаст. Их вон целые стопки у Савчука лежат. Ты тоже от меня не жди, не отдадут. Даже если бы я и написал с фронта…
В тот же день Ирэна поспешила с весточкой к Сильвии. Ей нравилась эта девушка, она сравнивала ее судьбу со своей: Сильвию тоже в Калючем считали русской подстилкой. Хрупкая, как соломинка, с известково-белым лицом, с синими кругами под глазами она удивленно смотрела на Ирэну. Огромный, как барабан, живот лежал на ее худых расставленных бедрах. Ирэна присела рядом с ней на нары и протянула кусочек сахара.
— Что ты, Ирэна! Оставь своим детям.
— Бери, бери! Я детей не обижу. Буковский дал. Он сегодня на войну пошел. Ты уже на работу не ходишь?
— Сама видишь. Меня фельдшер освободил.
— И когда ждешь?
— Откуда мне знать? Бабка Шайна говорит, со дня на день.
— Крестец болит?
— Уже второй день прихватывает, двинуться не могу.
— Значит и вправду скоро. А схватки начнутся и воды отойдут, зови на помощь. А есть тут кому помочь?
— Мама… Бабка Шайна обещала помочь. Боюсь я…
— А чего тут бояться? Родить — дело бабское. Немного поболит, это правда. Но не так черт страшен… Я-то знаю, сама двоих родила. Родить легко, вырастить потом труднее. Особенно одной… Есть какие-нибудь известия от твоего Пашки?
— Не вспоминай лучше… Откуда?
— С мужиками так всегда, девонька. Лучше всего у них получается ширинку расстегнуть. Свое дело сделают и ноги в руки, а ты, глупая баба, выкручивайся потом.
— Его же арестовали. Он не виноват.
— Да я, Сильвусь, вообще говорю. Так мне горько, жить иногда не хочется. Если бы не дети… А я к тебе, девушка, с доброй вестью пришла! Жив твой Пашка! Привет тебе передал. Спрашивал, родила ли.
— Боже! Ирэна! Что ты говоришь? Откуда ты знаешь? Ты его видела? Он что, здесь?
— Успокойся, чокнутая, задушишь меня. И себе навредишь. Садись удобнее, сейчас тебе все по порядку расскажу.
Роды начались ночью. А с восходом солнца новорожденный Сильвии подал голос.
— На восходе родился! Хороший знак, — пророчествовала бабка Шайна, которая принимала роды. — Сына родила! Да какого! Весит, как добрый кабанчик. Килограммов пяти мужик будет. Ну, не надрывайся так, не ори!
Бабушка Шайна, если уж за что бралась, доводила дело до конца. В тот же день организовала крестины.
— И что с того, что нет ксендза и святой воды? Ты что, нехристя растить будешь? Я сама его окрещу. А вернемся в Польшу, так ксендз поправит. Сташек, хорошо, что ты здесь, возьми бутылку и набери воды из Поймы. Бегом, одна нога здесь…
Крестными стали Гонорка Ильницкая и сосед по нарам Ян Долина.
— Имя ему выбрала?
— Я бы хотела… может, Павел? Павлик.
— Павел! А почему нет. Со святым Петром именины праздновать будет, — одобрила выбор бабка, и в мыслях у нее не было, что было это имя отсутствующего на церемонии отца ребенка, Пашки Седых. — Гонорка, возьми младенца на руки. Осторожно, осторожно, не чурка поди. Сташек, давай воду. Из Поймы?
— Из Поймы, бабушка.
— Не обманываешь? Святого Иоанна тоже водой из реки Иордан крестили. Чистая? Чистая, ну начнем, помолясь! Перекрестимся все. Так. Ближе, Гонорка, ближе, открой ему головенку-то побольше. А теперь я крещу тебя, — тут бабка плеснула водой на малыша, — во имя Отца и Сына и Духа Святого, — полила его еще раз водой, так что младенец сморщился и заверещал от страха, — и даю тебе имя Павел. Аминь!
Комендант Савин практически не отходил от радиостанции, набрасывался на приходящую из центра информацию, до дыр зачитывал привезенные из Канска и Тайшета газеты. Все вести о войне, особенно газетные, приходили в Калючее с опозданием. И почти все печальные, даже трагические.
Не прошло и месяца с начала войны, а немцы уже заняли Литву, Латвию, Белоруссию, Молдавию и большую часть Украины! Их передовые бронетанковые части приближались к Ленинграду и Смоленску. К Смоленску! А ведь от этого города всего один шаг до Москвы! Красная Армия отступала по всему фронту, терпела поражение за поражением. Все это просто не умещалось в голове у старого чекиста. Ну не мог он найти другого объяснения этому: контрреволюционный саботаж и предательство! Савин напивался, скрипел зубами, злясь, что НКВД недостаточно жестко вычистило офицерскую банду Тухачевского, этих польских и немецких шпионов и буржуазных прислужников. Разве не подтвердили это довоенные процессы и прокурорские речи товарища Вышинского? Разъярившись, он опрокидывал очередной стакан водки, несмотря на то, что утром голова с похмелья раскалывалась на куски, вызывал своего заместителя и неизменно начинал разговор одними и теми же словами:
— Надо посоветоваться, Савчук.
— Так точно, товарищ комендант!
— Так точно, так точно! А ответа на твой рапорт все нет. Видно, таких героев, как мы, на фронте хватает. Бегут как зайцы, е… их мать! Ты представляешь, Савчук? Всю Украину заняли. А эти все бегут. Предатели, трусы, контра недобитая! Водки выпьешь?
— Да я, товарищ комендант…
— Пей, Савчук, не строй из себя девицу. На фронт рвешься, а стакана водки как настоящий мужик выпить не можешь. Пей! А теперь докладывай, что там у твоих «ясных панов» слышно. Что тебе твои «стукачи» донесли? Что поляки о войне говорят? Какую контру они нам готовят?
— Контра не контра, а о войне говорят без конца.
— Ну и что говорят?
— Да разное. Но в общем особо из-за этой войны они не расстраиваются. А некоторые даже радуются.
— Вот контра панская! Брать надо таких, Савчук, чего ты ждешь? К стенке их! Война есть война… А интересно, чему эти поляки так радуются? Хотят, чтобы немцы выиграли войну или как?
— И такие есть. Но большинство считает, что война изменит что-то в их положении. Что Польша возродится, и они вернутся домой. На Англию рассчитывают, на Америку…
— На Англию, на Америку… И вечно эта их Польша! Слишком это для нас с тобой, Савчук, большая политика. Налей еще по одной…
— Однако, товарищ комендант, есть и такие, которые спрашивают, будем ли поляков мобилизовать на фронт. Некоторые даже добровольцами бы охотно пошли.
— Да ты что? Вижу уже я их на фронте! При первой же оказии половина к немцам перебежит. Не верь им, Савчук, ни грош не верь. Их одно, брат, заботит, как бы отсюда вырваться! Неважно, под каким предлогом. Ты к этим «добровольцам» особенно присмотрись. И опиши все в рапорте.
Савчука после «совещания» у коменданта слегка развезло от выпитого практически натощак алкоголя, но не настолько, чтобы не задуматься над тем, что сказал Савин. И не почувствовать грозящей ему со стороны бывалого чекиста опасности. «В случае чего Савин все на меня свалит. И так устроит, что я вместо фронта отправлюсь на Колыму без погон. Война все-таки. Действуют законы военного времени, а мы тут с этими поляками, и правда, слишком цацкаемся. В политику ударились, как война началась, на работе отлынивают. А может, и саботируют? Я же со времени Даниловича ни одного политического дела в Калючем не завел! Много ли надо, чтоб Савин, пьянь несчастная, что-нибудь выдумал, начал подозревать, что я этим польским панам поблажку даю»
В ту же ночь опер Савчук посадил в «каталажку» Мантерыса за «контрреволюционную пропаганду». На следующий день арестовал Дереня, который выдавал себя за польского коммуниста и пожелал записаться добровольцем в Красную Армию. Его Савчук обвинил в том, что он хочет под этим предлогом попасть на фронт, а там перебежать к немцам.
3
Стояло короткое сибирское лето. В тот год оно выдалось сухим и жарким. В Калючем даже мошки и комаров стало как будто меньше. Возможно, к этому привел мощный весенний пожар в тайге. А может быть, поляки понемногу привыкли к этой сибирской чуме? «Привыкнешь, привыкнешь, а не привыкнешь — сдохнешь!»
С началом советско-германской войны для поляков настали еще более тяжелые времена. Значительно обострились все прежние бытовые трудности и неудобства. Сократился продуктовый паек. Увеличилась норма выработки и ужесточилась дисциплина труда. Комендатура НКВД стала еще более подозрительной и репрессивной. В Калючем не было дня, чтобы комендант Савин с помощниками не обыскивал бараки, не вылавливал «лодырей и симулянтов». Работать на лесоповале загоняли всех без разбора, «и косого, и хромого». В барках оставались только трясущиеся старики, маленькие дети и обессиленные тяжелобольные. Обозленный комендант вызывал к себе фельдшера Тартаковского, обругивал за большое количество освобождений по болезни и грозился отдать под суд. Заброшено было строительство новых бараков. Комендант давно забыл об обещанной школе для детей и корчевке тайги под огороды. «Все для фронта, все для победы!» Валить лес, укладывать штабеля корабельной сосны на берегу Поймы, пусть подсохнут до следующего сплава.
Мобилизация забрала почти всех россиян, штатных работников леспромхоза: бригадиров, лесничих, мастеров. Делать нечего, пришлось их заменить польскими ссыльными. Комендант приказал Савчуку подобрать соответствующих людей.
— Нужно несколько таких спецов. Только помни, Савчук, если какой саботаж или еще что, головой за них отвечаешь.
— Не беспокойтесь, товарищ комендант! Я за ними прослежу. У меня в каждой бригаде есть свои люди.
Домбровский до ссылки работал лесничим на землях княгини Любомирской под Борщевым. В Калючем ничем особым не выделялся. Может быть, судьба с ним обошлась лучше, чем с другими, — вся его семья, жена и двое детей, осталась в живых. Случилось так, что комиссар Савчук, совершенно, впрочем, случайно, поймал Добровского, когда тот с мешком продуктов возвращался из Усолья. Было это уже после ареста и осуждения за такую же провинность Даниловича. И тогда, напуганный ожидающим его наказанием, Домбровский согласился сотрудничать с НКВД и дал соответствующую подписку. С тех пор он тайно встречался с Савчуком и доносил. Это по его доносу Савчук арестовал Мантерыса.