Комиссар Савчук сразу открыл карты и на первом же допросе обвинил Мантерыса в «антисоветской пропаганде, насаждении пораженческих настроений в тылу». Если что-то и удивило Мантерыса, так это поведение комиссара — не так он представлял себе офицера НКВД в действии. Савчук обращался с Мантерысом в рамках правил, не бил, не кричал и даже особенно не угрожал. На допросах позволял сидеть и вступал с ним в длительные дискуссии. Протоколы писал краткие и добросовестные. Ну и знал о нем практически все. Знал Савчук о предсказании, которое читал людям Мантерыс той памятной рождественской ночью. Знал, причем в мельчайших подробностях, о спорах в бараке после сообщения о начале советско-германской войны. На основании этого Мантэрыс сделал вывод, что Савчуку донес на него кто-то из соседей по бараку. Но кто? Обвинений Савчука Мантерыс не опровергал, просто пытался объяснить все по-своему. Но газеты с предсказанием не отдал. Настаивал на том, что она от постоянного ношения в кармане давно изорвалась.
— Врешь, Мантерыс, по глазам вижу. Рано или поздно все равно отдашь. Времени у нас много… А теперь расскажи мне, что было в этом предсказании, для протокола.
— Вы же все знаете. Доносчик вам содержание рассказал, а может, и записал.
— Может, и записал… Но я хочу это от тебя услышать.
— Жаль время тратить, пан комиссар. Вы мне покажите донос, я вам честно скажу, правду ли ваш стукач написал.
— Постыдись, Мантерыс. Ты меня за дурака принимаешь? Кто тут следствие ведет? Был донос — не было, что я знаю, то знаю, а ты должен дать мне показания для протокола. Ну, что там этом пророчестве было? Было, например, что Польша ваша возродится?
— Было.
— «От моря до моря»?
— Было.
— И ты в это веришь?
— Больше, чем самому себе.
— Читал ты это предсказание людям в бараке?
— Читал.
— Ты им говорил, что Польша будет от моря до моря? Говорил? Так что же? Значит ты хочешь изменить границы Советского Союза?
— Польша была всегда. Не я это предсказание написал. А граница? Что я могу, пан комиссар?
— А может, ты началу войны не радовался? — Как бы это вам объяснить…
— Что тут еще объяснять, тут факты важны. Фашисты вероломно нападают на миролюбивую страну Советов, бомбят мирные города и села, убивают стариков и детей, а он этому радуется! К тому же, ты сеял в людях неверие в нашу победу. Восхвалял фашизм. Гитлера тебе захотелось? Ну, нет, Мантерыс, даром тебе это не пройдет. Закон военного времени у нас суровый, Мантерыс. Очень суровый.
Мантерыса держали в комендантской «каталажке». В соседней камере сидел Антоний Дерень. Они были знакомы еще в Польше, Дерень был из Тлустого, где работал на кирпичном заводе. Считался порядочным мужиком, хоть и подозревали его в связях с коммунистами. Уездная полиция время от времени мытарила его допросами, сажала под арест. Говорят, от едва избежал Березы. Что-то видно было в слухах о его большевизме, потому что, когда в сентябре в Польшу вошли русские, Антонии Дерень вместе с несколькими местными евреями и украинцами заседал с новой властью в красном уездном совете. Но вскоре его оттуда выгнали, а 10 февраля увезли в Сибирь. Недоброжелатели, в том числе и Мантерыс, не раз его коммунизмом попрекали и ехидно подсмеивались, что коммунисты оставили его на бобах. Дерень, мужик неразговорчивый, замкнулся в себе, на колкости не реагировал. А когда эпидемия тифа лишила его жены и двоих детей, остался один, как перст. Он действительно заявил, когда началась война, что хочет идти добровольцем на фронт. И не он один. В Калючем несколько десятков поляков просили отправить их на войну. Это были в основном холостяки, готовые на любой риск, только бы вырваться из здешней каторги на свободу.
Среди добровольцев Дерень был самым старшим по возрасту, к тому же довоенным польским коммунистом. У коменданта Савина не было никаких сомнений на этот счет.
— Как пить дать, Савчук, немецкий шпион этот Дерень! Ну, чего пасть раззявил?
— Шпион? Немецкий? Товарищ комендант, у меня данные проверенные, люди его тут знают, Дерень точно довоенный польский коммунист! Его польская полиция преследовала.
— Об этом и речь! Ой, Савчук, Савчук. Где ты, парень, воспитывался? Может, тебя в ЧК не учили, за что Коминтерн распустил польскую Коммунистическую партию? Да там же агент на агенте, шпион на шпионе сидел! Шведские, немецкие, какие хочешь, дюжинами! Ничего удивительного, что товарищ Сталин приказал этих провокаторов разогнать. А сколько у нас процессов польских было? Смотри-ка, как эта сволочь у нас затаилась! Какое себе укрытие выискал. А теперь нашел оказию, чтоб нас обдурить. Брать, Савчук, гада! Сегодня же ночью!
К Дереню сразу же отнеслись со всевозможной суровстью. Савчук лично включился в изнурительные многочасовые допросы. Ночью срывали его с нар, держали на ногах, плохо кормили и часто отправляли в карцер. Дереню, потрясенному арестом и абсурдными обвинениями, не в чем было признаваться. Поначалу он еще пробовал что-то объяснять, старался, как мог, разубедить их, но, поняв, что это ни к чему не приводит, — замолчал, отказываясь давать какие бы то ни было показания. Савин злился, не в силах сломить его сопротивления, тем более что делом Дереня явно заинтересовалось управление НКВД в Канске.
Жители Калючего работали до изнеможения. «Все для фронта, все для победы!» Между тем, они все меньше знали о далекой войне. Комендатура вести с фронта распространяла скупо, а собственных источников информации у ссыльных не было. Впрочем, это была не их война, она касалась их постольку, поскольку они чувствовали ее последствия собственной шкурой. Первоначальное оживление, искорка надежды, что с началом войны в их каторжной судьбе что-то может измениться к лучшему, постепенно угасали. Каторжный труд, голод, постоянные запугивания со стороны комендатуры законами военного времени. И это были не просто угрозы, арестовали ведь Дереня и Мантерыса.
Комендат Савин откладывал сколько мог отправку конвоя с арестованными в Канск. Главным образом из-за дела Дереня. Вместе с Савчуком они пытались до последней минуты выжать из него хоть какое-то признание. Но Дерень терпел и молчал. Савин ломал голову, как объяснить ситуацию в рапорте в управление. Боялся упрека, что он, старый опытный чекист, не смог справиться с непокорным поляком.
Депеша из центра явилась для него полной неожиданностью. Никак не мог он объяснить себе ее содержание: «Задержать отправку конвоя — точка — к вам срочно едет Давыдов — точка — Имеет все полномочия и директивы — точка — Рытвин — точка!» Савин вызвал заместителя.
— Ну и что ты на это скажешь.
— Не могу понять, товарищ комендант. Инспекция, что ли? А что еще может быть?
— Инспекция, говоришь? Так вот, ни с того ни с сего? Объясни-ка мне, Савчук, что должны значить эти слова: «имеет все полномочия и директивы»… А ты знаешь, кто такой Давыдов? Правая рука шефа! А видел, кто подписал депешу? Рытвин! Сам шеф, лично! Ой, Савчук, чует мое сердце, добром это для нас не кончится. Ну, инспекция так инспекция! Мы тоже сумеем к ней подготовиться. Особенно с этим Деренем не церемонься. Делай что хочешь, а до приезда Давыдова мы должны его сломать. И проверь все вокруг, а я у себя посмотрю. Надо с бригадирами поговорить, бараки обыскать. Работа, порядок в Калючем должны быть, как часы.
Близился к концу все еще сухой и жаркий август. Вместе с ним потихоньку уходило короткое сибирское лето. На белоствольных березах пожелтели первые листочки. Наступила пора ягод, грибов и кедровых орехов. Из-за долгого отсутствия дождей их было в этом году меньше обычного, да и у людей, которые трудились с рассвета до заката, без выходных, не было времени их собирать, сделать зимние запасы.
Так что приятной неожиданностью стало для всех сообщение бригадиров о том, что следующее воскресенье объявляется нерабочим днем. Это был первый свободный день с начала войны. Несмотря на усталость, желание отдохнуть и массу накопившихся дел, большинство договаривалось назавтра идти по грибы и ягоды. Бригады возвращались в бараки оживленные, весело переговариваясь. Какое это приятное ощущение, когда ты знаешь, что завтра весь Божий день целиком отдан тебе, и ты можешь распорядиться им, как хочешь! Все спешили в бараки, чтобы побыстрее заняться своими делами. Но у ворот поселка людей ждал один из помощников коменданта и направлял их всех на плац у комендатуры. Как в тот день, когда началась советско-германская война. Что-то чрезвычайное опять случилось.
На помост вместе с комендантом Савиным поднялись двое посторонних людей, которых в Калючем никогда прежде не видели. Один в гражданском, в очках, с полотняной папкой под мышкой. Другой был офицером НКВД. В хорошо пригнанном мундире, в начищенных до блеска сапогах, высокий, он приятно отличался от опухшего от пьянства Савина. По тому, как Савин перед ним лебезил, все догадались, что это большое начальство и что он теперь тут главный. Офицер ждал, пока все соберутся, а может, просто делал паузу для большего эффекта:
— Граждане поляки!
Он произнес эти слова громко, спокойным, мягким тоном. Но людей не только его голос поразил. «Как он сказал: граждане поляки?! А ведь их иначе, как «спецпереселенцами», до сих пор не называли.
— Граждане поляки! — повторил офицер под легкий гомон толпы. — Моя фамилия Давыдов, я приехал к вам по специальному заданию советского правительства. Поэтому прошу меня вначале внимательно выслушать, а потом я отвечу на все ваши вопросы и сомнения. Хорошо?
— Согласны! Согласны! — вырвались из толпы отдельные голоса.
— Меня прислали специально к вам, граждане поляки… Причем с особой, необычайно важной миссией и по случаю очень важного события. Это известие крайне важно для вас, поляков, но и для нас, для всех советских людей. Как вам известно, идет Великая Отечественная война, в которой Красная Армия, весь советский народ под руководством товарища Сталина сражаются с гитлеровскими ордами, решившими завоевать и поработить все свободные народы. Ничего удивительного, что весь прогрессивный мир не только поддерживает героическую борьбу Советского Союза с Германией, но и вступа