— Здесь будем ночевать! — и ловко испекла в золе костра добытых рябчиков.
— Далеко еще до Ширбана?
— Завтра дойдем. Спите здесь, огонь ночью поддерживайте. Утром пойдем дальше.
С этими словами девушка подозвала свистом обгрызавших косточки собак и исчезла в ночной тайге. Они ломали еловые ветки, рубили сухостой для костра, а девушка все не возвращалась. Парни заволновались.
— Хлопцы, а если эта чертовка нас здесь бросила, а сама сбежала?
— Я бы ей не дивился! Пристаешь к ней, таращишься, как кот на сало. С таким, как ты, девушке одной в лесу ночевать, спасибо большое…
Танма вернулась утром, как ни в чем не бывало, и вскипятила в котелке воду на брусничный чай.
— А куда ты на всю ночь пропала?
— Сторожила, чтобы вас не обокрали, храпели так, что вас бы даже голодный медведь «шатун» испугался! — громко рассмеялась она.
В Ширбан, лесной бурятский поселок, они добрались к вечеру. Их уже издалека приветствовали лай деревенских собак и ватага босоногих ребятишек. Танма привела поляков к старику с седой козлиной бороденкой и что-то объяснила ему по-бурятски. Старец прищуренными глазами разглядывал пришельцев, поглаживал бородку и слушал девушку. Сам ничего не говорил, ни о чем не спрашивал, потом прикрыл глаза, широко развел руки, потом сложил вместе ладони и прижал их к груди. Склонившись перед пришельцами, довольно долго что-то говорил. Они смотрели на Танму, ничего не понимая.
— Старый Дамба вас приветствует, приглашает в гости в свою деревню. Завтра утром кто-нибудь из здешних покажет вам дорогу дальше.
— А ты, Танма?
— А я возвращаюсь домой.
— Как тебя благодарить, девушка?
— Не стоит. Возвращайтесь с добрыми вестями.
Свистнула собакам, поправила ружье на плече. И тут не растерялся Янек Майка. Достал из дорожной сумки красный платок с цветами, который прихватил с собой для обмена.
— Возьми, пожалуйста, Танма. Это от нас подарок.
Танма покраснела, взяла платок и обернула вокруг шеи, как шарф.
— Спасибо!
Улыбнулась на прощание и отправилась в обратный путь. А ширбанские бурятки долго еще громко причмокивали, восхищаясь платком, и буквально вырывали путников одна у другой, приглашая их на ночлег в свой дом.
До Каена, широко раскинувшейся над Бирюсой русской деревни, их за два дня довели два проворных бурятских подростка. А уж от Каена, через Бурундуки до самого Шиткино они добирались самостоятельно. Они ожидали увидеть районный город, в их представлении такой, как знакомые им в Польше Залещики, Борщев или даже Тлусты, с центральной площадью, с ратушей, магазинами и ресторанами. Между тем Шиткино мало чем отличалось от большой деревни. Одноэтажные деревянные крытые гонтом дома с резными наличниками укрывались за высокими дощатыми заборами. Несколько узких улочек с деревянными тротуарами по бокам. На высоком берегу реки стояла когда-то богатая, а теперь наполовину развалившаяся белая церковь. Магазинов было немного, вместо ресторана была «столовая», а вместо гостиницы «Дом колхозника», разместившийся в невзрачном бараке. День стоял ветреный, понурый, низко стелились облака, беспрерывно срывался то дождь, то снег. Прохожих на улицах Шиткино попадалось немного, в основном закутанные платками женщины и дети. И один из таких разбитных уличных мальчишек довел их до здания военкомата.
Поляков принял пожилой военный с морщинистым, как печеное яблоко, лицом, с двумя черными квадратиками на уголках воротника. Вжосек не разбирался в советских чинах, не знал, как к нему обращаться. Офицер указал им на стулья, сам уселся за стол, заляпанный чернилами, и представился:
— Я — начальник здешнего военкомата. А вы, как мне доложил дежурный, — поляки?
— Так точно, гражданин начальник, поляки. Мы пришли, чтобы узнать что-нибудь…
— …о польской армии?
— Так точно, гражданин начальник! От самого Калючего пробираемся. Там много поляков. Молодых, пригодных к службе. Нас отправили сюда разузнать все что можно. Поэтому мы просим вас, гражданин начальник, расскажите, где формируют нашу армию. А лучше всего отправьте нас туда, а может, сразу на фронт.
— Это все?
— Так точно, гражданин начальник!
— Отвечаешь, как старый солдат. Это хорошо… Служил в войсках? Звание?
— Капрал войска польского, связист.
— А я артиллерист… Послушай меня, солдат, внимательно. Я знаю об амнистии для поляков. Знаю и о союзническом договоре с правительством генерала Сикорского. И о том, что на нашей территории формируется, а возможно, уже создана польская армия. Знаю. Но и только. На сегодняшний день у меня нет никаких конкретных распоряжений, никаких приказов. А ты, капрал, сам знаешь — в армии без приказа ни шагу… К сожалению, господа поляки, пока ничем не могу вам помочь. Я не знаю, где искать вашу армию, поэтому не могу вас в нее призвать. Понятно?
— И что нам теперь делать?
— Ждать! Придет приказ, мы вас призовем. Не беспокойтесь, мы затягивать не будем. Адрес и фамилии оставьте у секретаря.
В Шиткино парни долго не задержались. Они понимали, с каким нетерпением, с какой надеждой их ждут в Калючем. Переживали, что ничего конкретного не смогли решить, ничего нового не узнали. Не могло утешить и то, что в такой же ситуации находились все поляки из окрестных районов. В Шиткино им встретились несколько таких же оборванцев, добравшихся сюда по тому же делу. Никто из поляков не знал, что делать после амнистии, куда обращаться и где искать польскую армию. Они возвращались в Калючее тем же путем, проходили через те же деревни и лесные стойбища.
Так случилось, что в Каене им пришлось задержаться. Сорвался паром на Бирюсе, и здешние женщины не могли его наладить. А мужчин — ни одного, все на фронте. Долго они возились с паромом, с протягиванием тяжелого стального каната на другой берег, пока, наконец, удалось с ним справиться. Благодарные за помощь женщины пускали их на ночлег в свои дома, кормили, поили, парили в бане, секли по голому телу березовыми вениками. С грустью прощались с ними, а председатель сельсовета, одноглазый инвалид уговаривал переселиться из Калючего в Каен.
— У нас тут немного колхоз, немного леспромхоз. Платим неплохо. Жить можно. Забирайте своих и приезжайте в Каен. Да и белый свет от нас, вроде, ближе…
В Усолье поляки опять ночевали в доме старого Оноя Егорова. Танма, явно обрадованная их возвращением, достала из сундука цветастый платок Янека и не снимала его с плеч. Старик пыхтел трубкой, жаловался на войну, на то, что нет никаких вестей от сына с фронта.
— Зима идет, не харашо… Сын нет, соболь нет, мяса нет… Война не харашо… Баба молодая одна — не харашо…
Посетовал, но поляков ужином угостил, не отказался от поставленной поляками бутылки водки.
Ночью, когда в чадном удушье вся изба уже храпела, под медвежью шкуру к Янеку Малине проскользнула Танма. Голая, распаленная желанием, проворная, как молодая тигрица. Утром она проводила их почти до самого Калючего. Остановилась у излучины Поймы, подошла к Янеку и сунула ему в руку маленькую фигурку из роговой кости.
— Амулет шамана… На счастье!
За время их отсутствия в Калючем многое изменилось. Объявленная амнистия ошеломила поляков. Жители Калючего разбрелись по ближним и дальним окрестностям. Заместителя коменданта Савчука отозвали в Канск. Оставшись в одиночестве, комендант Савин как будто махнул на все рукой и в ожидании близкой отставки окончательно спивался.
В первом бараке в Калючем продолжали жить люди из подольского Червонного Яра. Они всегда держались вместе. Ничего удивительного, что после возвращения Майки и Шайны практически все решились перебираться в Каен. Почти все, потому что в Калючем захотели остаться Корчинская и Сильвия Краковская. Пани Корчинская решила здесь дождаться сына Кароля, который не вернулся из лагеря.
— Даст Бог, жив еще. А если жив и вышел по амнистии, будет мать искать. Где он меня тут в Сибири найдет, если я отсюда уеду? Спасибо вам, дорогие соседи, останусь, подожду сына. Не волнуйтесь за меня, старая я уже. Как Бог даст, так и будет.
А Сильвия Краковская хотела попасть в Тайшет, потому что там отбывал наказание отец ее ребенка, Пашка Седых. Тем более что дедушка Федосей обещал ей в этом помочь…
5
Светало. Ночью подморозило, густой иней посеребрил пожелтевшую осеннюю тайгу. Над более теплой водой Поймы парил туман. Возле бараков стояло несколько готовых в дорогу конных упряжек. Небольшие лошадки, длиннохвостые, гривастые, казалось, еще дремлют. У повозок крутились люди, укладывая свой небогатый скарб.
Пора трогаться! А бабка Шайна продолжала что-то там колдовать на дорогу. Крестилась, сплевывла на все четыре стороны света:
— Сделай так, Господи, чтоб в это проклятое место ни наша, ни какая другая польская нога никогда не ступила. С Богом, поехали! Только когда тронемся, чтоб никто не смел оглядываться, а то еще сглазим. Лихо не дремлет!
Выехали. Скрипели рассохшиеся колеса. Сташек Долина шел, держась за подводу. И как велела бабушка Шайна, на Калючее не оглядывался. Выдержал до самого кладбища. Вчера вечером они приходили сюда с отцом и Тадеком попрощаться с мамой. Может быть, навсегда? Отец долго молился. Тадек бегал по кладбищу за бурундуком. Сташек сгребал с могилы желтые березовые листья, а перед его глазами как живая стояла мама в любимом золотисто-цветастом платье. Он не мог себе представить, что мама тут останется одна. И теперь провожал взглядом мамину могилку, пока ее не заслонила тайга. Не плакал.
Ссыльные с трудом осознавали, что они впервые со времени выселения из Польши передвигаются самостоятельно, без энкавэдэшной охраны, без криков, команд, винтовок и штыков. Они могут остановиться, где захотят, отдохнуть. Два раза ночевали в тайге. Разожгли большие костры и биваком расположились вокруг них. Ночи уже стояли холодные, а в последнюю их припорошило первым снегом. Когда в конце долгого пути они вышли на берег Бирюсы, по реке густой кашей плыла ледовая шуга. По сравнению с Поймой Бирюса была более широкой и полноводной. На другом, высоком берегу виднелась деревня, в которую они направлялись: Каен. Река метала паром, как скорлупку, шуга угрожающе скрежетала, отираясь о борта. Калючинцы все вместе тянули канат парома, лишь бы скорее добраться до берега. На носу стоял местный проводник и длинным шестом удерживал паром в нужном направлении. Было темно, неуютно. Сташек держал за руку брата и боялся, что они могут утонуть. И только когда они без приключений высадились на пристань, он понял, что паромом правила женщина.