Одноглазый председатель привез всех в столовую, где кухарка накормила их досыта густым картофельным супом. Первую ночь в Каене они провели в колхозном клубе. Утром оказалось, что в этой деревне может остаться только несколько польских семей. Председатель выбрал нужных ему специалистов и те семьи, в которых было больше работоспособных взрослых.
— Не волнуйтесь, работа в Каене всем найдется, только в нескольких километрах отсюда, в леспромхозе.
В тот же день их повезли берегом Бирюсы вниз по течению. С трудом преодолев усеянные кочками болотистые трясины, они остановились возле двух старых бараков на высоком, правом берегу Бирюсы, полукругом окруженных тайгой.
— Ну, вот, добрые люди, похоже, попали мы из огня да в полымя, — объявила бабка Шайна и перекрестилась. Бабка Шайна крестилась постоянно, надо — не надо, но на этот раз сплюнула только в одну сторону, зато смачно и зло. Кроме двух старых бараков в поселке ничего не было. Ни бани, ни столовки, ни ларька. Один из бараков был уже частично заселен. Тоже поляками, работающими в леспромхозе. Люди из Червонного Яра заняли все вместе пустой барак. Внутри было мрачно, воняло карболкой и застарелой грязью. Как и в Калючем, деревянные нары тянулись вдоль стен. Крошечные окна с выбитыми стеклами были кое-как заколочены досками. Темно, холодно. Даже печки не было, чтобы согреться, вскипятить воды на чай.
В ту ночь почти никто не спал. Мало того, что было холодно и голодно, на них набросились целые полчища оголодавших на безлюдье клопов. Кое-кто уже пожалел, что они сорвались из обжитого Калючего.
Утром на гнедом «монголе» трусцой подъехал к баракам бригадир из леспромхоза. Высокий, бородатый мужчина, по фамилии Митрофанов. Не успел он привязать коня к березе, как народ набросился на него с претензиями. Митрофанов скрутил из газеты самокрутку, закурил и выслушал все со стоическим спокойствием, а потом продиктовал полякам свои условия:
— Как есть, так есть. Чудес не будет. Работа у нас всю зиму в лесу. А весной, когда лед на Бирюсе вскроется, двинемся на плотах на сплав. Завтра подвезу вам топоры и пилы, назначу десятников, нормы, покажу, где что делать. Зарплата два раза в месяц. Что заработает, то и ваше. На эти деньги сами будете содержать себя. Бараки вам леспромхоз предоставил бесплатно. Тут в сумке у меня деньги, сейчас я вас перепишу и всем работающим выдам по 10 рублей аванса. Карточки на хлеб и другие продукты вам выдадут в нашей конторе в Каене. Сколько хлеба дают? Нормально, полкило на работника, по четверти кило — для неработающих. За хлебом и всем остальным надо ходить в деревню. Здесь ничего нет. Это были бараки для каторжан и сезонных рабочих. Печки нет? Какое дело! Сами поставите: камней и глины тут полно. В Каене есть все, что нужно: наша контора, советская власть в сельсовете, фельдшер и милиция. Ну, подходите ко мне по очереди, запишу вас на работу. И за аванс заодно распишитесь. Сегодня же можете идти в Каен за продуктами. А завтра на работу. Чуть не забыл о главном: война идет, дело нешуточное. Вы же знаете? Дисциплина труда у нас железная, чуть что, можно в тюрьму попасть.
Не все записывались на работу. Первым взбунтовался горячий Янек Майка.
— А пошли они… с такими забавами! В Калючем и то лучше было. И бараки лучше, и столова была, баня. И поляков больше, в случае чего. А тут что? Бараки с клопами и наших — кот наплакал. Я возвращаюсь в Калючее!
Сразу за ним воспротивились еще трое: Владек Журек, Болек Вжосек и один из Бырских, Юзек. Эти, невзирая на приближение зимы, решили добраться до самого Тайшета, до железной дороги, и самостоятельно искать польскую армию, польское представительство, которые вроде бы были организованы генералом Сикорским в России по договоренности с советским правительством.
Холостяки, они могли себе позволить такое рискованное путешествие. Большинство же, отягощенное семьями, такой возможности не имело. И такие, скрипя зубами от разочарования и злости, подписывали список бригадира Митрофанова и оставались в Каене. Но все в один голос заявляли, что останутся здесь только на эту зиму, которая уже давно давала о себе знать. Выхода не было, надо было устраиваться на новом месте.
Ежедневно с первыми лучами солнца взрослые отправлялись на работу в тайгу. Не было необходимости кого-то подгонять, все хотели заработать, а главное — получить продуктовые карточки. Это было тем более насущным, что из-за несчастного переезда они лишились в этом году зимнего запаса рыбы, грибов и сушеных ягод. А кроме того, уже давно распродали все, что захватили с собой из Польши. В эту зиму они остались в старой одежде. Донашивали старые валенки, истрепанные ватные штаны и фуфайки. Взрослые выходили на работу, а подростки отправлялись в Каен за продуктами. Им почти каждый день приходилось проделывать этот десятикилометровый путь туда и обратно. Когда замерзла Бирюса, дорога немного сократилась, но дети все равно возвращались в бараки только под вечер. Так в нужде и безнадежности дожили они до очередного Рождества Христова. В канители однообразных дней и ночей, снега, морозов, голода и простуд, они едва вспомнили о празднике.
Неудивительно, что святой Сочельник был таким голодным и грустным. День был обычный: старшие пошли на работу, а дети — в Каен за хлебом. Трещал мороз. Сташеку Долине было холодно. Мерзли руки, он все время прихлопывал ими, дул на них, прятал в рукава старой фуфайки. Холод сковывал ноги, порточки на нем были никудышные, тонкие, потертые, в заплатках. Он поминутно подпрыгивал, пробегал несколько шагов, потом останавливался, разбрасывал руки в стороны, как пугало, и сильно хлопал себя по бокам. Все ребята вели себя также, спасаясь от холода, кто как умел.
— Три нос, три, побелел уже!
И если несчастный, у которого уже белел и замерзал нос, не чувствовал этого или уже не было сил и желания им заняться, остальные с ним не церемонились и, несмотря на сопротивление, докрасна растирали снегом. Хуже, когда замерзали ноги. Это было незаметно. А обувка у этой братвы была лихая — чаще всего старые валенки, лыковые лапти или кожаные, еще польские, сношенные башмаки, обмотанные тряпками, обвязанные бечевками.
В Каене, не отвечая на приставания местных мальчишек и бродячих собак, юные поляки маршировали прямо в магазин. Только там можно было капельку согреться и купить по карточкам ежедневную порцию хлеба. Продавщица, веселая и добрая тетя Вера, «тетей» здесь называли всех женщин, встречала их всегда одинаково:
— Привалили полячишки-волчишки! Ну как, никто у меня не замерз? — и тут же, придав голову суровость, что давалось ей с трудом, громко кричала: — А ну-ка, быстрее закрывайте двери, Северный полюс мне тут устроили! И снег, снег с ног отряхивайте!
— Здравствуйте, пани Вера! — скандировали хором.
— Здравствуйте, здравствуйте, ребята.
Тетя Вера любила, когда поляки награждали ее странным титулом «пани», и краснела, как мак, когда кто-нибудь из них целовал ей пухлую, фиолетовую от холода руку.
— Что вы, что вы, — отбивалась она, но видно было, как ей приятно. Если в магазине был кто-то из местных женщин, тетя Вера тут же объясняла им такое необычное приветствие.
— «Пани» по-ихнему, как у нас «тетя» или «товарищ». Так ребята меня по-польски называют. Послушные дети, дурного слова не скажу. Каждый день из бараков в такую стужу ходят.
Бабы понимающе кивали головами, жалели польских ребятишек, ругали свое леспромхозное начальство, которое свои толстые задницы на конях возит, а полякам в бараки продукты завести не может. И почти всегда пропускали ребят без очереди. А вообще-то в магазинчике было приятно постоять. Пахло чем-то коричным, селедкой, керосином. Товара на полках небогато, но все-таки есть на что посмотреть. Цветные баночки с чаем, с конфетами, немного рыбных консервов, свечки, мешки с крупой, макаронами, на колоде под стенкой, нарубленные куски мяса. Ну, и полки с хлебом! Хлеб черный, кирпичиком, выпеченный на противнях. Или белый; такая буханка весит целых два килограмма. Сташек все хорошо помнил, но на всякий случай достал из кармана карточки и проверил: да, сегодня он получит целую буханку! Потому что за два дня. Целая буханка! Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что в бараке папа хлеб разделит, и каждому достанется большая порция. Хуже для Сташека, потому что раз буханка целая, тетя Вера даже не станет его взвешивать и довеска не будет. А такой довесок Сташек мог бы сразу на месте, а еще лучше по дороге съесть. Все дети из бараков мечтали о такой удаче.
— Не спи, парень, давай карточки, сейчас посмотрим, что тебе сегодня положено. Два килограмма хлеба, кило крупы и кило макарон.
Вышли из магазина. Солнце уже поднялось высоко. Мороз немного ослабел. Здиська Земняк сжалилась над Сташеком, поделилась с ним своим хлебным довеском. Сташек любил Здиську, хоть никому в этом не признавался. Какое же это неземное наслаждение почувствовать во рту кусочек хлеба! Чуть примороженный, он постепенно тает во рту, и вкусный мякиш сползает со слюной сладким нектаром в желудок! Сташек хлеб не жует, продлевает удовольствие… Дорога через Каен пустая, они проходит мимо школы.
— Фи, обычная хата! У нас в Тлустом — вот это школа: кирпичная, целых десять классов. А какая спортивная площадка была!
— А то! А на большой перемене к еврею за мороженым сбегать можно. Я малиновое больше всего люблю.
— Интересно, как там внутри? Чему их учат?
— Писать, читать. Арифметике, наверное… Сташек, сколько будет девятью девять?
С тех пор, как в Калючем их пытался учить пан Корчинский, Сташек о школе не вспоминал. Иногда только, чтоб не забыть польские буквы, листал мамину поваренную книгу. Но быстро откладывал ее в сторону: слишком сильно она напоминала о маме, и ему становилось невыносимо грустно. Да и как можно спокойно читать о телячьем шницеле или курином бульоне, когда тут в рот нечего взять, разве что впиться зубами в старые нары. Зато, когда у кого-то нашелся «Потоп» Сенкевича, стало интересно. Читали «Потоп» вслух для всего барака. Во время чтения все собирались у печки, и было так тихо, муха не пролетит.