Вдруг кто-то крикнул во весь голос:
— Да это же Янек Майка!
Еще больше все были потрясены, когда с подводы, тяжело припадая на хромую ногу, стал слезать… пан Корчинский! Тот самый Кароль Корчинский, которого за обучение в Калючем польских детей НКВД арестовал и осудил на четверть века строгой каторги. Приехала и пани Корчинская, его мать, и какая-то черноволосая, с раскосыми глазами, молодая бурятка. Ее люди не знали, это была Танма из Усолья, которая прошлым летом сразу после амнистии служила полякам проводником в их походе через тайгу.
Бабка Шайна перекрестилась, как будто призрак увидела, и с плачем бросилась пани Корчинской на шею. Ахи, охи, радость, удивление и бабский плач! Корчинский, кожа и кости, сутулый, морщинистый, грустно улыбался беззубым ртом. И все время молчал. Пани Майка плакала, прижимаясь к давно не виденному сыну. Бурятка, окруженная любопытной детворой, вытирала до крови разъеденные комарами и мошкой глаза лошадки.
Да, это был уже не тот прежний жизнерадостный доброжелательный Корчинский! О своей судьбе рассказывал скупо. В канской тюрьме их разделили с Циней Бялер. Что с ней сталось, он не знает. А Владек Лютковский, к сожалению, не выдержал, умер в богучанском ГУЛАГе. Амнистия застала Корчинского там же, в Богучанах на Ангаре. Потом они несколько недель вместе с другими поляками добирались по бездорожью до Канска. Там на железнодорожной станции разошлись в разные стороны. Большинство поляков бросилось к первому попавшемуся, идущему на запад поезду. Одни хотели как можно дальше бежать из Сибири. Другие, особенно молодежь, решили искать польскую армию. Инвалид Корчинский в войска не годился, он решил вернуться в Калючее, где надеялся застать мать. Он не ошибся, старушка мать ждала его. Но само Калючее практически опустело. Коменданта разжаловали. Леспромхоз, потеряв рабскую рабочую силу, утратил интерес к поселку. Поляки бежали из этого проклятого места над рекой Поймой, куда глаза глядят. Сильвии Краковской дедушка Федосей помог уехать в Тайшет, где в лагере сидел ее муж. В Калючем после амнистии остались только те, у кого не было шансов выбраться оттуда собственными силами. Беспомощные вдовы с малыми детьми, одинокие старики, инвалиды и тяжелобольные. Никто ими не интересовался. Хлеба не было. Даже соль кончилась. Еду приходилось добывать самим. Только тайга и Пойма их кормили.
— Я думала, мы все умрем с голоду в этом Калючем. Но Бог миловал. Дедушка Федосей, дай ему Боже здоровья, подстрелил лося и притащил к нам под барак. Это нас в прошлую зиму и спасло, — рассказывала пани Корчинская. — Некоторые в Усолье за продуктами ходили.
А там, в Усолье, безраздельно царил Янек Майка! Естественно не один, а вместе со своей черноокой, быстрой и ловкой, как белочка, буряткой Таимой, дочкой старика Егорова. Старый бурят принял поляка без всякого сопротивления, отдал ему дочь, а традиционным у бурятов «калымом», то есть выкупом за невесту, послужил пакетик прессованной махорки. Разохотившись, тесть хотел отдать Янеку и вторую дочку, Онойку, но зять сумел как-то от этого необычного предложения увильнуть. Они жили с Таимой одни в специально выделенном им доме — юрте. Танма занималась охотой на соболя. Но по мере необходимости снабжала весь род Оноев и всякой дичью. Янек, единственный оставшийся в поселке взрослый работоспособный мужчина, брался за все, где требовалась мужская рука. Танму он любил. Жилось ему в Усолье, как у Бога за пазухой, хоть бывали минуты, когда охватывала его дикая тоска по всему польскому. Весной Янек узнал о возвращении Корчинского. Не откладывая в долгий ящик, навестил его. А когда после весенних разливов немного просохло и можно было из Калючего выехать, привез Корчинских в Каен и сам навестил родителей.
В Каене Танма, не понимавшая польского, ни на шаг не отходила от Янека. Слушала странную речь, смотрела на резкие движения и жесты поляков, каких она никогда не видела у соплеменников, в бараке оглядывалась, как перепуганный зверек. Янек то и дело прижимал ее к себе и ласково гладил блестящие черные волосы. Ее свободная длинная туника из шкурок бурундука уже не могла скрыть, особенно от пристального взгляда женщин, округлившийся бременем живот.
— Интересно, на кого новорожденный будет похож? Майка, а ваша невестка крещенная или нет? Говорят эти здешние люди с косыми глазами, буряты или как их там, и вовсе нехристи, язычники, — беспокоилась бабка Шайна.
Танма не хотела ночевать в бараке. Они спали с Янеком на подводе, накрывшись полостью из оленьих шкур. Побыли два дня и поехали обратно в Усолье. Мать Янека плакала.
— Не плачьте, мама, не пропаду. Сами видите, не могу я ее в таком состоянии оставить одну. Моя ведь кровь. Пусть мне кто-нибудь даст знать, когда в польскую армию брать будут.
Танма, счастливая от того, что возвращается в родное Усолье и забирает Янека с собой, поклонилась матери в пояс.
Прошел обещанный месяц, А Долина со сплава не возвращался. Вернулись уже давно бригады, которые вышли из Каена позже, а Яна Долины все не было.
— Не бойся, вернется. Не один он задержался. Может, на мель сели? Река большая, берегов почти не видно, как там кого-то заметишь. Может, по дороге где-то задержался…
Так утешали Сташека те, кто вернулся со сплава. И тут же пускались в воспоминания, начинали рассказывать всякие были-небылицы. О том, какая вероломная Бирюса, полня водоворотов, неожиданных мелей, каменистых порогов, на которых менее опытные плотогоны могли даже плоты утопить. Ну, и о возвращении со сплава, в основном пешком, берегом реки или таежным бездорожьем.
Сташек стал беспокоиться, ничего ли с отцом не случилось. К тому же у них с Тадеком уже несколько дней не было ни кусочка хлеба. Кончился календарный месяц, кончились их хлебные карточки. В леспромхозе карточек Сташеку не выдали.
— Нет вас в списке. Тут написано: Ян Долина плюс два человека на содержании. А откуда я знаю, что это вы?
— Люди в бараке знают, могут подтвердить…
— Люди, люди! Люди все могут подтвердить. Карточки положены только кормильцу, а вы «иждивенцы». Вернется отец, получите хлеб, не пропадет…
О своих проблемах Сташек никому не рассказывал. Даже Здиське. А просить у кого-то помощи не хотел и не умел. Была у него еще пара горстей крупы, ею заправлял свои сваренные из лебеды и крапивы супы. А если рыбу удалось поймать, так это было настоящее пиршество. Все, что он готовил, они с Тадеком съедали с утра, потом выходили из барака и весь день бродили вдоль Бирюсы в окрестной тайге. Что по пути нашли, то и ели: щавель, саранку, черемшу или другую зелень. В барак возвращались в сумерках и сразу ложились спать, потому что во сне голод легче обмануть.
К их огорчению, уже несколько дней, как испортилась погода. Похолодало, моросил мелкий надоедливый дождь. Густой туман затянул реку, заползал в тайгу. Мальчишки голодные, промокшие и замерзшие, бродили по прибрежным лужайкам, где чаще всего попадались кустики кислого щавеля. Тадек, босой, плохо одетый, щелкал зубами от холода, плакал и уже второй день жаловался, что у него болит живот. Под вечер они вернулись в барак. Сташек положил малыша на нары и пошел приготовить что-нибудь горячее. Была только лебеда. Даже соль кончилась. Он не хотел ничего просить взаймы у соседей, боялся, что они начнут расспрашивать, что он варит. Зеленая бурда из лебеды была безвкусная, противная. Тадек обжигал губы и не проглотил ни ложки. Сташек хотел подать ему пример, сам с трудом глотнул пару ложек бурды, но без соли она была несъедобной. Утром Тадек проснулся в горячке, плакал и звал отца. Бредил. Сташек вскипятил воды и попытался его напоить. Малыш захлебывался, плевался, не хотел пить. «Может, хоть немножко посолить?» — подумал Сташек и на этот раз решил пойти к пани Корчинской и занять у нее ложечку соли.
Что-то выдало Сташека: то ли бегающие красные от бессонницы глаза, то ли дрожащий голос, но пани Корчинская тут же направилась к их нарам. Один взгляд на пылающего жаром ребенка моментально все ей объяснил. Малыш, напоенный малиновым чаем, накормленный миской сытного супа, принесенной пани Земняк, уже к вечеру почувствовал себя лучше. А на следующий день отец вернулся со сплава!
Долина заметно изменился. Правда, он немного похудел, потемнел, исхлестанный ветрами, водными брызгами, солнцем, но показался Сташеку более крепким и молодым. Он стал мягче, чаще улыбался, иногда даже шутил. И стал следить за собой. Ежедневно скреб подбородок старой бритвой, зачесывал волосы, латал просмоленной дратвой износившиеся башмаки и чаще стирал рубаху. После смерти мамы отец был нелюдимым, избегал людей. Теперь сам стремился к общению. Особенно обрадовался он возвращению Корчинского, не уходил от разговоров о политике, а в теплые вечера выходил вместе со всеми на поляну перед бараком. Часто на берегу Бирюсы разжигали большой костер, вокруг которого собиралась молодежь, приходили старики. Кто-то растягивал старую гармошку, кто-то бренчал на балалайке, начинались шутки, байки, пение хором, а иногда и танцы. Конечно же, такая минута расслабленности была людям необходима. Отец возвращался в барак поздно, долго не мог уснуть, вздыхал и крутился на нарах. Эту перемену в отце Сташек заметил уже при встрече.
— Сташек, отец со сплава возвращается! — заорал на весь барак Юзек Жепка, мальчишка немного старше Сташека, отец которого тоже был на сплаве. Кроме Жепки и русского рулевого, с ними ходили на сплав еще две девушки: Сташка Жутидло и Броня Барская.
Отец, широко улыбаясь, отбросил дорожную сумку, схватил Тадека на руки, высоко поднял над головой, прижал и поцеловал. Потом обнял Сташека, похлопал по худой спине и представил его стоящей рядом Бронке:
— Это и есть мой старший, Сташек. Вместе хозяйничаем. Ну, а это младший, Тадек. Я тебе уже говорил о них.
— Да я же их обоих знаю. А со Сташеком мы когда-то даже вместе в Каен ходили за хлебом.
— Папуля! — немедленно подхватил Тадек. — А нам хлеба в Каене не дали, я голодный был и даже заболел! А пани Земняк нам супа дала. И пани Корчинская…