После барачной скученности на общих нарах, вшей, клопов, грязи и смрадной голодной нищеты, они вдруг очутились в другом мире. Жили в нормальном доме, в котором хозяева с рождения знали каждый уголок, где во дворе копошились куры, тявкала собака, а в комнате на теплой лежанке мурлыкал кот, где уже многие поколения все имело свое место, время и назначение.
Семейство Долгих, коренные сибиряки, о чем свидетельствовала сама фамилия с окончанием «их», в Шиткино жила всегда, как утверждала Василиса. Дом был солидный, лиственничный, наличники и дверные притолоки украшены богатой резьбой, забор высокий, без щелей, двор застроен всем необходимым: пристройка для свинок и кур, кладовка и даже своя баня, без которой настоящий сибиряк не может обойтись.
Именно с бани началась их жизнь на квартире у Василисы. Василиса, по характеру «мужик в юбке», жизнь знала и лишних слов не тратила:
— Без бани я вас в дом не пущу. Не по своей вине бродяжничаете, в нужде живете, только известно — к нищему да бродяге всякое паразитство охотно прицепится. Сами — в баню, лохмотья ваши — в кипяток!
Сташек в настоящем обжитом русском доме был впервые. Рассматривал, удивлялся, потому что все было таким непохожим на их родной дом в Польше. В первую ночь он долго не мог уснуть, лежал чисто вымытый на чистой полотняной простыне и с незапамятных времен почти сытый.
Утром первой начинала суетиться по дому бабка Василиса. Она спала одна в самом большом помещении — на кухне, на огромной русской печи. Были еще две небольшие комнаты — в одной спала Нина с сыном, во второй поселились Долины. Отец тоже вставал рано, тихонько выскальзывал в сени умываться. Возвращаясь, приносил кувшин с кипятком и, убегая на работу, жевал кусочек хлеба.
По наказу отца Сташек вел себя в доме тихонько, как кролик, следил за маленьким Тадеком, чтобы хозяевам, особенно бабушке, не мешал. Они съедали то, что им оставлял отец, бежали во двор, на Бирюсу ловить рыбу, иногда бродили по городку. Долго тянулось время до обеденной встречи с отцом. Шиткино — это не Калючее, Каен или бараки, где все поляки жили вместе. Тут вокруг русские, буряты, а свои живут разбросанные по городу, неизвестно, где.
Венька Бурмакин, ровесник Сташека, ходил в шестой класс. Он был немного ниже Сташека, крепче, не такой худой. В первый день они и словом не перекинулись. Только на следующее утро, когда Сташек с Тадеком играли с ластившимся к ним дворовым псом, Венька вышел из дому. Какое-то время хмуро разглядывал их, потом свистом подозвал собаку к себе. Пес послушно побежал на зов. Венька взял палку и бросил ее к самому забору.
— Жучка, апорт!
Пес охотно принес ему палку к ногам.
— Жучка, лапу! Жучка, прыгай! Жучка, голос!
Псинка весело виляла хвостом и охотно исполняла все приказания. Венька косил глазом на новеньких, с достаточным ли удивлением они за ним наблюдают.
— Ученая! — похвалил он собаку. — Когда мы еще с папой на охоту ходили, Жучка две утки сразу могла из озера на берег притащить.
— У нас тоже в Польше была такая собака, которая коров умела пасти, даже домой их пригоняла.
— Тебя как зовут? Меня — Венька.
— Сташек, а это мой брат Тадек.
— Не по-нашему как-то… Ты в школу ходишь?
— Сейчас нет. А в Польше ходил…
— В какой класс?
— В четвертый перешел.
— A-а, я уже в шестом. А где ты так по-русски научился…
— Да так как-то, сам… Но читать еще не очень могу…
— Хочешь, я тебе помогу? А ты мне польские буквы покажешь. Договорились?
— Договорились.
Сташек скучал по людям из Червонного Яра. Особенно не хватало ему Здиськи и Эдека Земняк, их родители не уехали из Каена. И вообще, хотелось поболтать по-польски, а то с маленьким братом какой разговор! Гелю Грубу с другими девчонками он встретил возле афиши кино. А как-то на местном базаре наткнулся на Броню Барскую.
— А вы что тут делаете? — она явно им обрадовалась.
— Мы к папе на обед ходили, а теперь так просто…
— А я с работы иду. Мы в три смены с Ильницкой и Бялик в городской прачечной работаем. Смотри, какие у меня руки от этой стирки! — Ладони были фиолетовые, сморщенные. Она покопалась в полотняной сумке, достала лепешку, видно, только что купленную на базаре, разломила и угостила мальчишек. Тадек набросился на свой кусочек, как будто два дня ничего не ел. Сташек не хотел брать угощение.
— Спасибо. Я обедал. Папа в пекарне работает, каждый день нам хлеб приносит.
— Знаю, знаю, он мне говорил. Слава Богу, что вам так повезло. Ну, возьми, Сташек, пожалуйста! Попробуй базарную лепешку. Не бойся, мне тоже хватит, я много купила.
Она проводила их до самых ворот. Рассказала, где они живут и где их прачечная. На прощание поцеловала Тадека. Сташек, на всякий случай, отступил в сторонку.
— Ну, теперь ты знаешь, Сташек, где меня искать. Приходите в гости, приглашаю. А если что постирать надо, не стесняйся, свяжи в узелок и принеси мне. Я ведь в прачечной работаю!
— Спасибо. Только нам не надо, тетя Нина, у которой мы живем, она с папой вместе работает, сама нам все стирает. И даже гладит. И блинами нас угощала. Баня у нас тут есть, мы купаемся. А тетя Нина добрая! Папа тоже ее хвалит, говорит, заботится о нас как… как мать родная.
— Так папа сказал? Значит тетя Нина о вас заботится, стирает. Папа ее хвалит… Ну, ладно, Сташек, ладно. Но если что-то понадобится, знаешь, где меня найти.
Она еще раз поцеловала Тадека и ушла, серьезная, явно погрустневшая. А Сташек, который минуту назад врал, как нанятый, про «тетю Нину, что как мать родная», теперь смутился и почувствовал себя глупо. Правду говоря, Броня всегда была к ним добра и ничем не провинилась. Только вот от папы никак не отстанет.
Долина встречался с Броней в городе. В их отношениях ничего не изменилось. Но на свою новую квартиру он ее пригласить не смел. И, похоже, в основном из-за Нины. Он не был бы мужчиной, если бы сразу не понял, что Нина относится к нему с симпатией. И с каждым днем все больше дает ему это почувствовать. Дома чем может, помогает его детям. Старается все время быть рядом. Часто допоздна ждет его, зовет посидеть на скамейке у крыльца, когда дети спят, ставит самовар и угощает чаем с малиновым вареньем. Подружки с работы заметили перемены в ее внешности, вон бордовую ленточку в косу вплела! Долина относился к Броне серьезно и не хотел обижать Нину призрачными надеждами. Все это здорово усложняло жизнь: он был мужиком, а Нина женщиной действительно красивой, ради которой и до греха недолго.
В субботу вечером собрались на рыбалку — Долина, Мантерыс, Чуляк и Шайна. Долина, который их всех созвал, решительно высказался за то, чтобы пробираться дальше к железной дороге.
— Мужики, я вам говорю, нечего тут сидеть.
Шайна был холостым, ему было все равно.
— Ян прав! Зиму переждем, а чего дождемся? На железку! А вдруг получится?
Чуляк был решительно против отъезда.
— Одно дело Калючее или даже Каен: дыра у черта на куличках. А тут? Районный город, есть почта, телефон, радио, газета, военкомат. Не бойтесь, здесь не затеряемся. Захочет Польша нас искать, найдет. А нам чего искать? Армию нашу? Она себе развернулась и пошла черт знает куда, о нас не подумала. Посольство? Где ты его найдешь? Как ты туда доедешь с семьей, с детьми малыми? И зима на носу. Нет, мужики, я на это не пишусь. Хотите, поезжайте, но без обиды, на меня не рассчитывайте!
Мантерыс чуть не с кулаками набросился на Чуляка.
— Ну и сиди тут до усранной смерти! Смотрите, какой важный: «если Польша захочет, найдет». Из-за таких, как ты, которым на все начхать, в Польше так все и пошло после войны. Нет, Долина прав, надо вырваться отсюда, добраться до железной дороги, найти польское посольство. Черт знает, как там в действительности обстоит дело с нашей армией? Что этот здешний комендант военкомата может знать? Это политика, панове! А может, военком нас специально ввел в заблуждение? Почему нет? Я Советам не верил и верить не буду на копейку! Дали каплю свободы, приоткрыли дверцу клетки, летим отсюда, как можно скорее, пока нам клетку снова перед носом не захлопнули!
Порешили на том, что выезжают из Шиткино как можно скорее, до наступления зимы. Пойдут в строну Тайшета, на железную дорогу.
С реки Долина вернулся поздно. В доме было темно, все уже спали, только у Нины мигал огонек прикрученной лампы. Не успел он тронуть щеколду, как она открыла ему дверь.
— Извини, что так поздно.
— Ничего, Ян. Я все равно не спала.
— Засиделись мы на рыбалке. А поймали мелочь всякую. Может, на уху сойдет.
— Завтра об этом подумаем… Зайдешь ко мне на минутку, чаю попьем?
— Поздно уже, не хочу тебе мешать. Венька, наверное, спит, бабушка…
— Они к родным поехали картошку копать. Я тебе не говорила. В понедельник только вернутся. А твои уже давно храпят, я проверила. Пойдем.
Она вышла в сени. Он сидел за столом, разглядывал комнату.
Был тут впервые. Две кровати, ее и сына. Буфет со стеклянной посудой и обеденным сервизом. На буфете какие-то безделушки. У кровати будильник. На стене ковер. Ружье с патронташем. Фотография молодого мужчины в рамке, с перевязанным черной лентой уголком. Тихо вошла Нина. Видно, заметила его взгляд.
— Ему было всего тридцать четыре, когда погиб…
Раздула самовар. Поставила чашки. Достала из буфета графинчик с цветной наливкой и неуверенно спросила:
— Выпьешь со мной, Ян? Хандра на меня какая-то сегодня накатилась…
— Выпью.
Прежде чем сесть, хотела сама разлить наливку в рюмки.
— Разреши мне, у нас это мужская обязанность.
— Извини… Одичала я совсем от этого одиночества…
Налил понемногу и хотел отставить графин.
— Ну, нет, у нас, сибиряков, первый тост полной чаркой пьют. И до дна! Твое здоровье, Ян!
— Твое!
Сидели долго. Графинчик понемногу пустел. Рассказывала Нина. Рассказывал Ян. Обо всем. О своей жизни, судьбе, вдовстве.
— Пойду я, Нина, скоро светать будет.