Встал. Она неохотно поднялась.
— Позволь, я посошок налью сама.
Подошла к нему с рюмкой в руках, чокнулись. От нее, охмелевшей, полыхало жаром, говорила медленно, с хрипотцой:
— За твое счастье, Ян!
— За твое, Нина!
— Поцелуй меня, Ян, поцелуй!
Губы были горячие, влажные. Черные, как смоль, волосы пахли березой. У Долины закружилась голова…
В понедельник как всегда они вместе шли на работу. Болтали о чем попало, к субботним событиям не возвращались. Перед самой пекарней Нина его остановила, посмотрела прямо в глаза.
— Ян, не хочу, чтобы ты обо мне плохо думал. Я не такая. Спасибо, что ты увидел во мне женщину. Нормальную, тоскующую по мужику бабу. Если б не эта сумасшедшая жизнь, я бы хотела, чтобы ты со мной остался, но я все понимаю, все знаю.
— И тебе спасибо. Ты прекрасная женщина, Нина.
Долина поцеловал ей руку. На этот раз она ее не отдернула.
Через две недели Долина и еще некоторые червонноярцы покидали Шиткино. Уезжали в надежде, что найдут где-нибудь какой-то польский след. Пробирались к Тайшету, к железной дороге. Разрешение на выезд в другой район за солидную взятку спиртным устроил им «по старому знакомству» Савин, бывший комендант Калючего. С транспортом на этот раз проблем не было. Из Шиткино в Тайшет время от времени ездили подводы за товарами.
Все обещания старой Василисе Долина полностью исполнил: наколол дров на всю зиму, утеплил баню, вставил в забор выломанные доски, навесил дверь в пристройке. А вдобавок попросил Флорека Ильницкого, потому как сам не умел, обложить печь кирпичом и обмазать глиной.
Венька подарил Сташеку патрон из отцовского патронташа. Старая Василиса приготовила им на дорогу «туесок» сибирских пельменей. Нина ничего не говорила, плакала.
От выезда практически в последнюю минуту отказались Чуляк и еще несколько семей из Червонного Яра, с которыми они вместе приехали из Каена. Грустно было и тем, кто отправлялся дальше в неизвестность, и тем, кто оставался.
Так по воле судеб, по злой воле ссылки люди из Червонного Яра, такие сроднившиеся, часто связанные родственными узами, на редкость солидарные, стали расходиться в разные стороны и теряться в этом необъятном сибирском крае. И самое страшное — не было никакой уверенности, что когда-нибудь их земные пути пересекутся…
9
Тайшет. Небольшой город на транссибирской железной дороге, расположенный между Красноярском на западе и Иркутском на востоке. Наши странники о Тайшете знали только то, что это ближайшая к Шиткино железнодорожная станция. Мало кто из них запомнил скупые слова Корчинского о Тайшете как о центре огромного гулага, пользующегося злой славой, производящего руками заключенных пропитанные ядовитым креозотом железнодорожные шпалы. Они никого в Тайшете не знали, у них не было никаких адресов и контактов. Они шли вслепую и особенно об этом не задумывались: дойдут до железки, а там посмотрят. Никто из поляков, покинувших Шиткино, не намеревался оставаться в Тайшете надолго. Единой целью для всех было попасть на поезд, идущий на запад, и ехать дальше, куда получится. А по пути искать какое-нибудь польское представительство. Если выйдет, попытаться добраться до Куйбышева, до посольства генерала Сикорского. В Сикорского все верили как в Спасителя, ведь это благодаря ему была объявлена амнистия, благодаря ему зажглась искра надежды на возвращение в Польшу.
— Для того и существует польское посольство, для того генерал Сикорский и договорился со Сталиным, чтобы нам помочь. Говорю вам, надо любой ценой добираться к нашим представителям! — Мантерыс постоянно старался воодушевить странников на продолжение поисков.
Шиткинские возницы высадили их недалеко от станции. Люди беспомощно огляделись, подобрали свои убогие узелки с вещами и толпой отправились через пути к зданию вокзала.
День был холодный, пасмурный и слякотный. Влажный тайшетский воздух провонялся паровозным дымом и мазутом. Поляки шли молча. Проржавевшие шпалы боковой ветки тянулись бесконечно. Везде стояли длинные составы товарных вагонов. Как давно они не видели поездов! Как же ласкал теперь их слух этот характерный рев русских паровозов!
По соседнему пути мчался товарный поезд. Локомотив угрожающе ревел, выплевывал облака дыма и пара. Людей чуть не сбило с ног вихрем от мчавшегося состава.
— Поезд! Поезд! Смотрите, люди, поезд! — все кричали и радовались, как малые дети. Хоть правду говоря, маленькие дети, которые впервые видели такое чудовище, как паровоз, едва могли его вспомнить, были до смерти напуганы. Тадек судорожно сжимал руку Сташека.
— Не бойся, глупый, это паровоз, поезд! Мы на таком поедем в Польшу.
Грязно-серое одноэтажное здание тайшетского вокзала тянулось вдоль перрона. В нем было два зала ожидания, один из которых во время войны был доступен только для военных. Оба зала набиты до отказа, особенно тот, где гражданские неделями ждут возможности попасть на поезд.
В этой круговерти кочующей на вокзале пестрой толпы поляки нашли место на перроне, присели на корточки у вокзальной стены. После многодневного похода по тайге и это было неплохо. Недалеко от них в здании вокзала было помещение, где можно было набрать кипяток. Они пили кипяток, доедали остатки сухарей, промывали глаза, массировали натруженные ноги и громко совещались, что же делать дальше. Сначала нужно узнать, нет ли в самом Тайшете какого-нибудь польского представительства. Потом, можно ли купить билеты и как попасть на поезд, идущий на запад. Да и вообще, надо походить по городу, может, удастся что-нибудь выменять на базаре, достать какую-нибудь еду. С тех пор, как они покинули Шиткино, у них не было продуктовых карточек, а без них о легальной покупке продуктов не могло быть и речи.
Гонорка Ильницкая с Броней бродили по городу. Искали базар. На продажу или обмен вещей было немного: цветастый цыганский платок Гонорки, который она так любила, потому что казалась себе в нем молодой и красивой, и льняная, вышитая маками скатерть. Тайшет оказался городком деревянным, в основном одноэтажным. Немощенные улицы, грязные, с выбоинами. Деревянные тротуары. Конные повозки, иногда одинокий грузовик. Прохожие невзрачные, бедно одетые, съежившись под пронизывающим осенним дождем, толкались на узких тротуарах. Весь город провонял смолой и характерным запахом железнодорожных шпал.
— Это, наверное, смердит тот лагерь НКВД, в котором наш Лютковский умер, — вспомнила Броня рассказы Корчинского.
Гонорка равнодушно пожала плечами. Ей было холодно, жаль было продавать любимый платок. К тому же, хотелось есть, а на станции ждали голодные дети.
— Тут везде воняет, — махнула она рукой.
Они проходили мимо какого-то ресторана или столовой. Приближалось время обеда. Запах капустного супа настырно лез в ноздри. Гонорка остановилась.
— Зайдем?
— У нас же карточек нет.
— Да черт с ними, с карточками! Ну, выгонят нас. Пойдем!
Они вошли. И первой, кого они увидели, была… Ирэна Пуц! Да, та самая Ирэна Пуц, о которой все Калючее знало, что она была любовницей офицера НКВД. Наверное, она работала здесь уборщицей, а может, даже официанткой, ходила по залу с тряпкой и собирала со столов посуду.
— Она?
— Она! — обменялись женщины удивленными возгласами.
— Вот курва! — прошипела Гонорка. — Такая всегда пристроится. Пошли, Броня, нечего нам тут делать.
Слишком поздно. Ирэна уже была рядом.
— Боже мой, бабы, кого я вижу?! Каким чудом?
Она явно обрадовалась им, и только недоброжелательная мина на лице Гонорки удержала ее в последний момент от того, чтобы бросится им на шею.
Ангельская красота Ирэны мало изменилась, разве что она немного располнела, да лицо припухло от постоянной выпивки. Она посадила их за служебный столик, принесла по миске горячего супа. Женщины давились супом, отчасти от смущения, отчасти потому, что суп был горячим, но голод был сильнее.
Оказалось, что Ирэна Пуц была здесь особой важной, помощником кухарки. Она продолжала дивиться случайной встрече, расспрашивала об их жизни, рассказывала о себе. Из Калючего она уехала одной из последних. Россиянин, с которым она там жила в последнее время, оказался человеком порядочным, забрал ее с детьми в Тайшет, помог найти жилье и работу. Весной его забрали на фронт, и теперь она сама не знает, что будет дальше делать.
— Найдешь себе другого. Не впервой, — бросила Гонорка. Броня чуть супом не поперхнулась.
В сообразительности Ирэне нельзя было отказать. Она посерьезнела, минуту помолчала, но глаз не опустила.
— А может быть, несмотря на все, вы меня слишком сурово судите? Я еще в эшелоне, когда в Сибирь нас везли, поклялась себе, что не дам своим детям умереть с голода. И что бы не случилось, а я в Польшу вернусь. Ну а поскольку ничего другого у меня нет, торгую тем, что некоторым пока во мне нравится. Не я одна… Я, по крайней мере, за русского замуж не вышла, как та пани подружка.
— Сильвия, что ли?
— Она. Здесь еще такие есть. А Сильвия ваша уже успела вдовой своего москаля стать.
— Значит Сильвия здесь, в Тайшете? А где она живет?
Ирэна знала только, где Сильвия работает, обещала найти ее и сказать, что люди из Червонного Яра стоят табором на тайшетском вокзале. Обещала еще найти им хорошего покупателя на платок и скатерть, а на прощание нашла где-то большую банку и наполнила ее густыми щами.
— Для детей! А вечером загляну к вам на минутку. Как бы там ни было, к своим человека тянет.
По пути на вокзал Гонорка перестала хмуриться.
— Знаешь, Бронка, думаю, я к этой Ирэне несправедлива была. Сама подумай, муж с сентября в плену, дети маленькие, она сама городская, вся такая ухоженная, ни к какой тяжелой работе не приученная, ну как ей было здесь выжить?
— Но шпионить за своими необязательно! — на этот раз Бронка была более решительной.
— Ясно, могла и не шпионить. Но кто знает, моя дорогая, как там на самом деле было с этим доносом? Не знаешь наших людей? Болтают иногда, что на ум взбредет. А может, у Ирэны болезнь такая? Бывают такие бабы, которые без мужика не могут.