Мужчины вернулись из города с грустными лицами. О польском представительстве никто в Тайшете не слышал. А в военкомате, когда узнали, что они поляки и по какому делу пришли, вообще не захотели с ними разговаривать. И только дежурный офицер, ни то информируя их, ни то упрекая, сказал:
— Не обивайте пороги, сапог жалко. С тех пор, как ваше знаменитое войско дезертировало в Иран, перестали нас поляки интересовать. Сами справимся, предатели нам не нужны.
Как в лицо плюнул. Но, по крайней мере, они убедились в одном:
— В Шиткино и здесь в военкомате говорят одно и то же: нет уже в России нашей армии, вывели ее куда-то в Иран.
— Но наше посольство, наверное, есть где-то? Надо туда ехать.
На всякий случай зашли еще к военному коменданту станции: эти всегда лучше других проинформированы — столько войск, транспортов, солдат через станцию проходит. В вокзальной комендатуре толпа. Коменданты военных составов ругаются из-за очередности отправки, кто-то требует провиант, командированные и раненые отпускники ставят здесь печати в своих документах, получают билеты. Сюда патрулирующие на станции военные доставляют подозрительных лиц, проверяют документы и предписания на выезд.
Долина с Шайной были единственными гражданскими в этой армейской громкоголосой толпе, может быть, этим они и обратили на себя внимание старшего по возрасту и званию военного. Офицер размахивал какими-то бумагами и материл идущего за ним следом молодого военного с рукой на перевязи.
— Дежурный, что за хреновы гражданские тут околачиваются? Вы кто такие?
— Поляки. Мы хотели насчет польской армии узнать.
— Вон отсюда! Немедленно, а то в милицию сдам. Хватит с меня поляков. В Иране свою армию ищите!
Когда они вышли из комендатуры, их догнал пожилой солдат, забинтованный, в гипсовом воротнике.
— Подождите минутку. Я вас в комендатуре видел, слышал, как комендант на вас орал. Закурить найдется?
Шайна подал ему кисет с махоркой. Солдат скрутил цигарку, затянулся дымом.
— Спасибо, брат, без махорки хуже, чем без бабы… Видел я эту вашу польскую армию. Не знаю, есть ли она там сейчас, но весной стояла в Ташкенте. Далеко это отсюда, в Узбекистане. Мундиры у них странные были, не наши, на шапках вместо звезды птица какая-то…
— Орел!
— Может, и орел, — охотно согласился солдат. Я в госпитале с вашими лежал. Они там остались, а меня в Красноярск привезли. Отпуск дали, на поправку. Домой я еду, в Ангарск.
Ирэна Пуц сдержала слово и вечером привела на станцию Сильвию.
— Вы уехали из Калючего, а я сидела и не знала, что мне делать. Ждала, может Пашка как-то отзовется. И дождалась. Однажды пришел дедушка Федосей и сказал, что Пашка велел мне ехать в Тайшет. «Так что, его из тюрьмы выпустили?» Но дед Федосей знал только одно, что ему надо меня с доверенным возницей отправить в Тайшет, а там мной займутся. Так и было. Оказалось, что у Пашки в Тайшете живет старая тетка. Я у нее вначале остановилась. Тетка знала о Пашке больше, она сказала, что он в ГУЛАГе и мне надо туда пойти с ребенком, на свидание с ним. Дала мне бумажку с адресом и фамилией, на кого надо сослаться. Так я увидела своего Пашку, а он впервые увидел сына… Да как там свиделись — охранник, решетки, я все время ревела, Пашка меня утешал. Просил еще немного потерпеть, он надеется, что скоро выйдет. Прошла неделя, дверь открылась, входит Пашка! «Амнистия! Условно меня освободили. На вас, поляков, теперь тоже по-другому смотрят, союзники мы, можем теперь официально расписаться». И спрашивает, не передумала ли я. «Это же твой сын, он должен фамилию отца носить!» Зарегистрировались мы в загсе. А вскоре Пашка получил повестку на фронт! Вот и все мое замужество. А весной пришла «похоронка»… Убили, убили моего Пашку на проклятой войне. Мама была со мной, все время меня попрекала, что из-за меня она знакомых из Червонного Яра потеряла. А через несколько месяцев умерла. Некому было даже помочь мне похоронить ее. И если бы не Ирэна Пуц, не знаю, как бы я со всем этим справилась. А тут еще Пашкина тетка меня с квартиры выгнала. Ирэна мне помогла. Умоляю вас, люди добрые, не оставляйте меня тут одну. Куда вы, туда и я. Если я здесь одна останусь, никогда в Польшу не попаду!
Шли дни, а поляки все еще стояли биваком на тайшетском вокзале. Они не оставляли мысли о поездке в Куйбышев в поисках посольства, но была проблема с билетами. Чтобы купить билеты и сесть в поезд, идущий на запад, нужно было иметь командировочное удостоверение или специальное разрешение НКВД. У людей из Червонного Яра таких документов не было. И практически не было шансов их раздобыть. Они устали, были голодны, стали нетерпимыми, ссорились. Некоторые жалели, что необдуманно уехали из Шиткино, другие стали искать в Тайшете какую-нибудь работу и жилье. Дети целиком зависели от судьбы и решений взрослых. Привыкшие к скитаниям и нищите, устраивались как умели на тайшетском вокзале. Некоторым здесь даже очень нравилось.
Долина все время исчезал куда-то, ходил по городу, пытался раздобыть какую-нибудь еду. Сташеку было велено не отходить от станции, следить за узлами и братом. Уже на следующий день он знал тайшетский вокзал и его окрестности назубок. Было на что посмотреть, что послушать! Тут можно было собственными глазами убедиться, что где-то там, далеко на западе, идет кровопролитная война. На грязных стенах станционных строений висели транспаранты «Все для фронта — все для победы!». Множество портретов Сталина. Карикатуры залитого кровью Гитлера. Призывы добровольцев на фронт. Станционные громкоговорители не замолкали круглые сутки. Сообщения с фронта. Патриотические и военные песни.
Вставай страна огромная,
Вставай на смертный бой…
На позицию девушка провожала бойца…
Темная ночь, только пули свистят в проводах…
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
На запад бесконечным потоком тянулись товарные составы: прикрытые брезентом танки, пушки, полевые кухни, фюзеляжи самолетов. И «теплушки» с солдатами. Когда такой состав с солдатами останавливался, его тут же обступали толпы тайшетских детишек, оборванцев и заморышей.
— Дядя, брось хлебушка!
И солдаты бросали куски хлеба, твердые, как камень, солдатские сухари, а иногда даже банку армейской «свиной тушенки». Такую банку посчастливилось однажды поймать на лету Сташеку, и только собственным ногам был он обязан тем, что ему удалось уйти от погони вокзальных мальчишек.
На восток же направлялись транспорты, эвакуирующие в глубь России целые фабрики и санитарные поезда с ранеными. Один из таких составов разгружался в Тайшете. Сташек видел, как из вагонов выносили раненых: без рук, без ног, человеческие обрубки в окровавленных повязках, слепых, беспомощно протягивающих перед собой руки. И этот удушливый запах лекарств, гниющих тел…
Интереснее всего на вокзале было вечером. К этому времени из Тайшета уже отправлялось большинство пассажирских поездов. По этому случаю на вокзале собирался местный уголовный элемент: воры и хулиганы. К вечеру на станцию подтягивались и те, кто вынужден был тут жить, пассажиры, ожидавшие своих поездов. Люди старались найти место в теплом зале ожидания, готовили какую-нибудь еду. Солдаты с предписанием на выезд, с более легкими ранениями, выздоравливающие, кто с фронта, кто на фронт, старались не упустить шанс выпить водки, побыть с женщиной. Там вокруг гармониста-любителя, а таких было немало, собралась группка охотников попеть частушки, сплясать. Тут запыхавшийся милиционер ловит ныряющего в толпу воришку… В другом месте военный патруль пытался усмирить допившегося до горячки солдата, клянущего на чем свет стоит свою мать, Бога, весь мир и каждого по отдельности. А в темных углах, не особо стесняясь зевак и нечаянных свидетелей, случайные пары занимаются любовью на скорую руку.
День был понурый. Пронизывающий ветер порошил мелким снегом. Дело шло к обеду, и отец послал Сташека набрать кипяток, чтобы приготовить что-нибудь горячее. Тадек потащился следом. В кубовой всегда стояла очередь: в такой холод глоток кипятка — и человеку становится теплее. Сташек встал в длинный хвост очереди. Оглянулся в поисках куда-то подевавшегося брата. Малыш нашелся сам, протянул Сташеку закопченный солдатский котелок.
— Один пан попросил кипяток ему набрать.
— Где ты носишься, засранец! Сколько раз говорить, чтоб с незнакомыми не разговаривал и ничего у них не брал?! Который пан?
— Вон, там под стеной сидит. Хромой. Без одной ноги. По-польски говорит.
— По-польски? А что он тебе сказал?
— Он сначала по-русски сказал, а потом по-польски: «Эй, кавалер, принеси-ка мне немного воды, а то я без ноги». Ну я…
— Ладно, ладно, давай котелок.
Они набрали кипяток и подошли к мужчине. И тут только разглядели, что на нем странный военный плащ оливкового цвета. А на шапке — польский орел!
— Пожалуйста, — Сташек протянул мужчине котелок.
— Спасибо, юноша, трудно мне встать. Нога… — показал он на костыли, а потом на ногу, согнутую в колене.
— А вы поляк?
— Поляк, поляк… А вы что здесь делаете?
— А мы тут с папой. Тут еще поляки есть. Уехать хотим, ищем польское посольство. Извините, это армейский мундир? У вас орел на шапке.
— Польский орел… — мужчина тяжело вздохнул, снял пропотевшую шапку-ушанку и долго разглядывал орла, как будто первый раз его видел. Отстегнул и подал Сташеку. — На парень, возьми себе на память.
Мужчину звали Адам Брода, он был из Трембовли. В Сибирь попал в сороковом году. Теперь сидел он на тайшетском вокзале среди жителей Червонного Яра и рассказывал свою историю:
— Привезли нас в глухую тайгу в Куйтуне, есть такой район за Тайшетом в сторону Иркутска. Морозы, тайга, голод, вы все сами знаете. Люди дохли, как мухи. И вдруг война. И амнистия — как чудо. Сталин с Сикорским договорились, нашу армию формируют. Я холостяк, оставил старушку мать в Куйтуне и, айда, армию нашу искать! Собралось несколько таких же смельчаков, поехали мы на запад. Русские радуются, по плечам нас хлопают,