— У нас конь есть, конь есть, конь!
Конь был молодой. Не из этих кудлатых крошечных сибирских «монголов», а красивый высокий вороной с белой звездочкой во лбу и такой же повязкой на правой бабке. Сташек бегал к Вороному каждый день и не мог на него нарадоваться. В морозной заиндевелой конюшне он прижимался к нему, как когда-то в Ворволинцах к гнедой Зуле, на хребте которой носился галопом по подольским ярам. Вороной, поначалу недоверчивый, уже на второй день узнавал мальчика и, раздувая розовые ноздри, слизывал с его ладони соленые хлебные крошки, которые Сташек отрывал от собственного рта. Раз конь был вороной, они его так и назвали, все равно никто не мог сказать, какое у него было раньше имя. Бывший конюх и водовоз ушел на фронт. До того, как пришел Долина, Вороной возил воду с разными конюхами, в основном женщинами. Ничего удивительного, что конь был неухоженный: шея натерта тяжелым хомутом, на хребте следы от шершавой седелки, поддерживающей дышла.
Долина лошадей любил. И уже через несколько дней Вороной заметно ожил. Накормленный, причесанный скребницей, конь поблескивал смоляной шерстью. Увидев Сташека, он громко ржал, бил передним копытом и вытягивал шею.
Отец вскакивал задолго до рассвета — зимний день короток. Одевался в темноте, почти ничего не ел, спешил в конюшню и запрягал Вороного в сани, на которых была укреплена обледеневшая бочка, вмещавшая несколько сотен литров воды. С этой бочкой отец ехал на реку. Там из огромной проруби, которую ему вместе с другими водовозами приходилось каждое утро на трескучем морозе пробивать заново, он черпаком наполнял бочку речной водой и развозил ее по городу, куда скажет Рудых. И так весь день.
Мальчишки вставали поздно, чем позже, тем лучше: спешить было некуда и незачем. Комната за ночь выстывала так, что замерзала вода в ведерке. С едой тоже было не густо. На весь день отец оставлял им по кусочку хлеба, иногда немного супа в котелке, который каким-то чудом остался со вчерашнего вечера. В доме было спокойно, только с самого утра жена учителя Семкина верещала на мужа и непослушных детишек. Шайны все, за исключением бабушки, шли на работу. Улочка, на которой стоял их дом, тоже была тихая. Городской шум сюда не доходил. Комната была практически пустая. Из мебели были только колченогий стол, старая табуретка и стоячая вешалка. Кровати не было. Чтобы не спать на полу, от которого тянуло стужей, отец смастерил нары из досок, а из набитых сеном мешков — матрас. Из домашних вещей осталась только подушка, потому что в Тайшете пришлось продать даже перину, чтобы купить еды. Накрывались, чем придется. Так же и одевались. Труднее всего приходилось Тадеку, который давно вырос из всего, в чем приехал из Польши. Мамы не было, некому было что-нибудь сшить, подогнать. Вот он и носил то, из чего вырастал и что не успел изодрать в клочья Сташек. Все, конечно, было слишком большим, не по размеру. Сташеку было проще, он рос быстро и все, что можно, донашивал за взрослыми: старые валенки, ватные штаны и фуфайки. Неважно, что все слишком широко, можно обернуться, подпоясаться бечевкой. Рукава длинные? Это же хорошо: по крайней мере, есть куда замерзшие кулаки спрятать. Ну и ушанка — здоровая, сползающая на глаза, зато теплая, из заячьих шкурок, подарок тети Бурмакиной из Шиткино.
В город мальчишки выходили просто так, без всякой цели, лишь бы день не тянулся, ознакомиться с городом, потолкаться среди людей, особенно на базаре. Базар их привлекал больше всего. Весь день на базаре клубилась толпа местных перекупщиков, приезжих из ближайших окрестностей колхозников и охотников. Здесь можно было все продать, все купить, все обменять. И украсть. Как на любом уважающем себя базаре, тут было полно настоящих воров, не говоря уже о толпах бездомных голодных оборванцев, которые использовали любую возможность, чтобы добыть пропитание. В тулунских магазинах практически ничего не было, кроме того, что можно купить по карточкам. Зато на базаре было почти все: мясо, куски сала, дичь, птица, рыба, молоко, творог и сметана, бочки квашеной капусты и соленых огурцов, грибов, моченой брусники. А еще полные прилавки «лепешек», булочек с ягодами, пирожков с мясом и рыбой. Неважно, что все это на сорокаградусном морозе промерзло в камень! Впрочем, то тут то там дымились хитроумные, изготовленные из бочек, печурки. На них бабы варили вкусные, пахнущие за километр, сибирские ушки — пельмени, или капустные щи. А кто хотел, мог спокойно купить на базаре крепленной бражки или воняющего издалека сивухой самогона.
У мальчишек не было ни гроша, но тулунский базар притягивал их, как магнит. Еда, еда, еда! Хоть посмотреть, понюхать! Такие же, как они, местные голодранцы часто попрошайничали:
— Тетенька, пожалей, дай хоть кусочек. Два дня не ел.
— Пошел отсюда, воришка проклятый, милицию позову!
И толстая злая торговка угрожающе замахивалась на заморыша заранее заготовленной палкой. Но бывало, что какая-нибудь из них сжалится над беднягой и даст кусочек, лишь бы отцепился.
Сташек не просил милостыню. А когда видел такую сцену, хватал брата за руку и уводил подальше. Сташек не воровал. Хоть и безгрешным не был. Бывало, ватага отчаявшихся заморышей, создав для начала толпу вокруг выбранной торговки, быстро набрасывалась на ее лоток, переворачивала его, и весь товар разлетался на несколько метров вокруг. Торговка бушевала, а мальцы подхватывали все на лету и еще быстрее исчезали, растворялись в базарной толпе. Сташек уже знал, что в этом случае надо было срочно удирать, потому что пойманный на месте преступления разозленными бабами юный налетчик не смог бы оправдаться, даже если был ни при чем. Но случалось, что Сташеку удавалось что-то подобрать со снега. Один раз это был пирожок с рыбой, другой — сырые пельмени, а еще как-то — горсть смешавшейся с грязным снегом квашеной капусты.
Только однажды задним числом до него дошло, что он участвовал в воровстве. Они шли с Тадеком на базар. С горки по узкой улочке рысцой съехало несколько саней. Это на базар направлялись укутанные в тулупы колхозники. Мальчишки отошли в сторону, как вдруг им под ноги покатились круги замороженного молока.
— Хватай, б…, и вали за угол! — крикнул какой-то голодранец, который сбрасывал круги молока из саней колхозницы. Сташек среагировал машинально: схватил два круга и просился бежать. Тадек — за ним. Вскоре из-за угла выскочили трое пацанов с набитым чем-то мешком. Тот, который с саней кричал Сташеку, приказал:
— Бежим дальше!
Они побежали все вместе и остановились только за высоким забором, заслонившим их от улицы. Парень распорядился:
— Показывайте, что там у кого есть!
Сташек бросил молоко на снег, остальные тоже чем-то поживились. Парень заглянул в мешок:
— Вот сука, капуста! Деревня сраная, нашли, что в город привозить.
И только теперь он внимательно оглядел братьев с ног до головы:
— А вы кто такие? Я вас раньше в городе не видел.
— Мы тут недавно, поляки…
— А! Поляки. Слышал о таких, но в глаза не видел. Санька я, а это Борис, а тот — Ванька. А ты?
— Сташек. А это мой младший брат.
— Вижу, что не дедушка. Где живете?
— На Подгорной. Отец по городу воду развозит. А мама умерла…
— Так. Дело ясное. Берите два круга молока и две головки капусты. Разболтаешь, смотри… — парень вытащил из-за голенища валенка длинную финку.
Зимние вечера были долгими. В темной комнате мигал огонек в печи или язычок карбидной лампы. Поляки навещали друг друга редко. Иногда приходил Мантерыс, по-соседски заглядывали Юзек Шайна и Шахницкий. Грелись у печки, курили махорку, прихлебывали горький малиновый чай и говорили, говорили, без конца говорили о политике. Тадек засыпал на нарах, а Сташек прислушивался. Трудный шел разговор, особенно о Польше. Даже Мантерыс, когда-то неисправимый оптимист, после недавнего контакта с тулунским представительством польского правительства, повесил нос. Внимательно слушали мужики рассказы адвоката Шахницкого, потому что он один постоянно находился среди русских, имел доступ к радио, к газетам.
— Я вам так скажу, господа, в ситуации, когда наша армия по каким-то политическим соображениям ушла в Иран, нам остается только терпеливо ждать окончания войны. Всегда после каждой войны мир приводит в порядок свои дела. Будем надеяться, что на это раз о Польше не забудут.
— Да дождемся ли мы? Черт знает, когда эта война закончится.
— И вопрос, кто эту войну выиграет? — подхватил Долина слова Мантерыса. — Немец на Кавказе, Сталинград того и гляди падет… выдержат Советы эту войну или не выдержат?
Шахницкий замахал руками, будто нечисть отгонял, слушать не хотел.
— Да вы себе представляете, что вас ждет, если Гитлер победит! Уж я то кое-что знаю на это счет, ох, знаю… Господь помиловал, успел я от них удрать. Хоть в Сибирь. А моя семья? Для Гитлера еврей — не человек. А вы знаете, что в оккупированной Польше с поляками творится? Выселения, виселицы, концлагеря. А с Советами мир после войны договорится. Уже сейчас они в союзе с Англией, Францией. И даже с самой Америкой. Ну и с нашим правительством, с генералом Сикорским. То, что наша армия из России ушла — плохо, даже очень плохо. Но это еще не конец света. Союзники должны победить антихриста Гитлера. И на это все наши надежды, пан Мантерыс, все наши надежды. А когда война закончится?!
Пану Шахницкому жилось неплохо. Пожалуй, даже лучше, чем русскому учителю Семкину с его многодетной семьей. У него было много клиентов, которые расплачивались за услуги продуктами. Не было дня, чтобы адвокат не приносил в свою каморку целой сумки еды. Холодно у него было, как в собачьей конуре, Шахницкий редко топил печку. Продуктами распоряжалась бабка Шайна, которая ему что-нибудь готовила. Долине с сыновьями он тоже иногда подбрасывал кусок сала, немного сахара или макарон.
Общество адвоката Шахницкого особенно полюбил учитель Семкин. У него были две страсти: политика и игра в шахматы. Семкин, единственный в доме, имел довоенный громкоговоритель, зовущийся