«колхозником». Пан Шахницкий, как пристало человеку с его фамилией, достаточно хорошо играл в шахматы, и замученный частыми матами учитель Семкин не переставал искать возможность реванша. Играли чаще всего в комнате Долины, потому что здесь по вечерам было немного теплее и, главное, спокойнее. А за игрой разговаривали о политике. Актуальной темой был Сталинград, судьба которого должна была решиться буквально со дня на день.
Как-то темным февральским утром «колхозник» в квартире учителя Семкина заревел на полную мощность. Сам Семкин, ошалевший от радости и гордости, бегал от двери к дверям, будил соседей-поляков и кричал:
— Товарищи поляки! Вставайте, слушайте! Мы победили в Сталинграде! Ура! Ура! Ура!
Долина собирался на работу. Семкин влетел к ним в комнату, бросился Долине на шею, обнимал, целовал.
— Ура, Ян! Победа! Победа! Слушай, Москва только что сообщила, что в Сталинграде сотни тысяч фрицев взяты в плен во главе с самим фельдмаршалом Паулюсом! Ян! Ты понимаешь, что произошло? Что это значит?
Из своей комнаты выглянул заспанный Шахницкий, Семкин и ему бросился на шею:
— Мат, мат Гитлеру под Сталинградом, товарищ юрист! «И на нашей улице будет праздник» сказал товарищ Сталин! И есть праздник! Ура! Ура! Ура!
Диктор московского радио Левитан своим характерным голосом читал сообщение ТАСС о полном поражении немцев под Сталинградом.
Сталинград! Сталинград! Сталинград! В ту суровую зиму название этого города на Волге было на устах у всего мира. «И на нашей улице будет праздник!» Эти слова Сталина кричали с красных полотнищ транспарантов, вплетенные в военные марши гремели из уличных громкоговорителей. Да, с момента разгрома немцев под Сталинградом россияне были уверены, что в этой войне они проиграть не могут.
В то же время, повседневные тяготы военного времени в далеком сибирском тылу были невыносимыми — голод, непосильный труд женщин, стариков и детей. И все младше становились призываемые под ружье юнцы. С фронта потоком шли «похоронки». С войны стали возвращаться тяжело раненные, покалеченные солдаты. «Все для фронта, все для победы!»
На этом фоне присутствие в тылу поляков, здоровых молодых мужчин, особенно бросалось в глаза. Не скрывали своего удивления и возмущения прежде всего русские женщины, вдовы и солдатки:
— А ты чего не на фронте?
— Наши родные там кровь проливают, а эти, здоровые бугаи, в тылу отсиживаются!
— Стыда у них нет, Бога не боятся!
В своем горе они не понимали, не хотели слушать объяснений: «Мы поляки, нас на фронт не берут, не наша это вина!»
— Черт подери, меня вчера эти бабы в бане чуть вениками не забили! Разве им объяснишь…
В Тулуне городская баня была общая, купались все вместе, не разбирая ни возраста, ни пола. Долина боялся вшей, и раз в неделю все трое шли в баню. Народ раздевался в предбаннике, тряпье сдавал в пропарку, брал тазики и березовые метелки-«веники» и входил в тонущую в клубах пара моечную.
Сташек такую городскую баню запомнил еще со времени транспортировки в Сибирь, когда конвой загнал туда всех вместе — от мала до велика. Он тогда стеснялся, не смел глаз поднять, рядом были знакомые из вагона, из Червонного Яра. Все голые: красивая, как статуэтка, Циня Бялер и сгорбленная от старости с опухшими, как колоды, ногами, с обвисшей грудью — бабушка Шайна. Они тогда мылись в глубоком молчании, онемевшие от стыда. В тулунской бане все были друг другу чужие. А среди чужих и стыд не такой. Да никто тут друг на друга и не обращал особого внимания. Люди пришли помыться, пропарить замерзшие косточки. А если в голой толпе попадался какой-нибудь извращенец, придурок, который не мог сдержать похоти, — беда такому: бабы, а именно их здесь было большинство, поднимали крик, бросались на него с кулаками, обливали шайками ледяной воды, до крови хлестали березовыми вениками.
— Потри мне, голубчик, спину, никак не достану сама.
— Плесни, пожалуйста, горячей воды из шайки, чтоб по всему телу разлилось.
— Мыльца не одолжишь?
— Крепче, крепче бей, веника да спины не жалей. Я выдержу! Ой, бабоньки, как хорошо!
— Пару, пару поддайте, не жалейте!
— Пару, пару, нет лекарства лучше горячего пара.
В бане била в нос, перехватывала горло ядреная смесь запахов: хозяйственного мыла, людского тела, экскрементов, прогнившего дерева, раскаленных докрасна камней, с треском раскалывающихся и с шипением стреляющих клубами пара, когда на них плескали ледяной водой. В бане тепло размаривало, не хотелось думать, что там, на улице, мороз доходит до сорока градусов, не хотелось из бани уходить…
Долину той зимой замучила часто повторяющаяся куриная слепота. Особенно она докучала вечером, когда нужно было еще развезти пару последних бочек воды. Делать нечего, приходилось оставлять маленького Тадека одного в комнате, а Сташек ехал помогать отцу. Выплескиваясь из бочки, вода мгновенно замерзала и покрывала ледяной коркой сани, лейку, одежду. Подслеповатый отец разрешал Сташеку править Вороным. Конь поначалу недоверчиво косился на невысокого возницу, но после двух-трех попыток безоговорочно ему подчинился. Овес для Вороного отец получал на зерновом складе. И время от времени ездил в свободное от работы воскресенье в колхоз за сеном.
— Ну что же, Сташек, придется тебе завтра со мной поехать за сеном. Возвращаться будем вечером, а я из-за этой куриной слепоты вижу все хуже. С Тадеком Броня посидит…
Из города они выехали затемно.
Несмотря на спешку, быстро наступившая зимняя ночь застала их на обратном пути далеко от Тулуна. Конь отдувался паром и, обессилев, останавливался каждую минуту, тем более что дорога через лес все чаще поднималась в гору. С наступлением темноты отец совсем ослеп и отдал вожжи Сташеку. В сани не сел, чтобы коня не мучить. К тому же на таком морозе плохо одетый человек тут же превратился бы в ледышку, поэтому Долина шел сзади за санями. И чтобы не потеряться, привязался бечевкой к стягу саней.
— Справишься, Сташек?
— Не волнуйся, папа, Вороной меня слушается!
— Ну да… Хорошо, хоть дорогу не замело, приведет нас в город.
В Тулун дотащились поздно ночью. Броня ждала их. Открыла ворота, помогла Сташеку распрячь Вороного. В комнате было тепло, Тадек уже спал. Броня поставила перед ними миску душистого картофельного супа. «Из чего она это сварила?» — удивился Сташек.
— Я уже волновалась, что вас так долго нет…
— Слепой я, как крот… Если бы не Сташек, не знаю, как бы мы справились…
Броня прижала голову Сташека к своей груди. Она была теплая, знакомо пахла домом. На этот раз Сташек не отскочил от нее, как сделал это когда-то в Каене, и даже подумал: «Как хорошо, что Броня с нами: за Тадеком проследила, суп приготовила, печку натопила…»
11
Только к середине апреля зима стала отступать. В солнечные дни по тулунским улицам текла талая вода. Сани прорезали глубокую колею в подтаявшем грязном снеге, разъезжая остатки разбросанного по улицам сена и следы конского навоза. Но под вечер все еще возвращался солидный морозец и стягивал все ледяной коркой гололеда. А уж если снежок припорошит, по городу не пройти, не проехать.
В такие теплые дни человек с новой надеждой ждет прихода весны, и даже голод переносится легче. Сташек с братом протоптали уже свои тулунские стежки-дорожки. Почти каждый день одно и то же: базар, улица возле кино, лесопилка на другой стороне Ии, потому что там жили знакомые поляки, железнодорожная станция, где можно было поглазеть на проходящие поезда, тротуар перед домом польского представительства, чтобы хоть полюбоваться на польский флаг.
Ходишь-бродишь, вроде просто так, а все-таки что-то вокруг происходит: там что-то увидишь, там — услышишь, с кем-то познакомишься.
В тот день братья возвращались домой с вокзала. Сташеку было как-то не по себе: и поезда, мчащиеся на запад, в сторону Польши, были не для него, и растерзанное тело солдата Броды на путях вспомнилось. Замерзший Тадек не поспевал за братом, капризничал и покашливал. Так и дотащились они до дома польского представительства. Задумавшийся Сташек прошел бы на этот раз мимо, не останавливаясь, если бы Тадек не выкрикнул:
— О, нет!
— Чего нет?
— Ну, этого, вон там…
Тадек, который все чаще путал польские слова с русскими, забыл как «это» называется и показывал пальцем. Сташеку хватило одного взгляда, чтобы понять, что малыш имел в виду: на доме представительства не было польского флага! Не было и дощечки с информацией на калитке, запертой массивным замком.
В здании представительства Сташек никогда не был, хоть его туда неудержимо манило. Неизвестно, почему он представлял себе, что там, за этим зеленым дощатым забором, в доме, на котором висит польский бело-красный флаг, должна быть… Польша! Он не входил туда, потому что жители Червонного Яра никак не могли забыть, как их там плохо приняли. Не так воображали они себе Польшу и ее представителей. Но каждый раз, проходя мимо, мальчик замедлял шаг, останавливался, чтобы хоть не много посмотреть на польский бело-красный… Иногда он видел, как в дом входят поляки, такие же, как он сам, голодные, обшарпанные. Видел, как очень скоро они выходят оттуда, растерянные и как будто еще более беспомощные, долго стоят у калитки, не понимая, что им дальше делать в незнакомом городе.
А сегодня на представительстве уже не было польского флага! Тадек таращился на Сташека, ожидая объяснения.
— Флага нашего нет, да? — убедился Сташек, то ли малыш имел в виду.
— Ну! — подтвердил Тадек, и покивал головой. — Флага нет.
— Не флага, а нашего польского знамени. По-польски надо говорить «штандарт»! Флаг это по-русски. Сколько тебя, сопляка, учить, чтобы ты со мной по-польски разговаривал?
Таким многословием и покрикиванием на брата Сташек пытался скрыть собственное беспокойство и непонимание.
— Ну, нет, и что такого? Может, постирать сняли? Ты же видел, какой он был грязный. Цвета уже трудно было различить. Пойдем, поздно уже. Завтра опять придем сюда, тогда посмотрим…