Опыт комиссара Леонова в подобных переселениях дал о себе знать. Видя, что творится на станционной площади, комиссар задержал обоз из Червонного Яра вдали от станции. Здесь приказал проверить списки выселяемых, чтобы по прибытии на станцию отрапортовать штабу. Энкавэдэшники шли от саней к саням и по списку проверяли человека за человеком. Незамедлительно обнаружилось отсутствие молодого Калиновского. Не было и степенного крестьянина Томаша Яворского. Его жена и трое малых детей были на месте, в обозе. Что случилось с Калиновским и Яворским, куда они подевались, об этом ни их семьи, ни местные милиционеры, ни, тем более, возницы ничего конкретного не могли сказать. «Сбежали, сволочи!» Леонов действовал быстро и уверенно, прекрасно отдавая себе отчет в том, какие неприятности свалятся на его голову, если он представит в штаб неполный список переселенцев. После краткого совещания с местными милиционерами выслал два конных патруля — один назад по дороге в Червонный Яр, другой в Ворволинцы, к дому Оксаны Олийник. На этот след навел комиссара молодой возница Тарас Балабан, заклятый соперник Янка Калиновского. Разъяренный Леонов приступил к допросу семей. Начал с Яворской, болезненной, измученной жизнью чахоточницы.
— Не скажешь, где твой муж, сына заберем! — Леонов задрал подбородок глядящему на него исподлобья, слишком высокому для своих пятнадцати лет, Владеку. — И ты, сынок, не знаешь, что с твоим отцом случилось?
— Не знаю! — буркнул Владек.
— Не знаем мы, не знаем. Господи, только б с ним ничего плохого не приключилось! Все время за санями шел…
Яворская, с впалыми, ненатурально румяными щеками, с огромными горящими глазами, прервалась на полуслове, раскашлялась надрывно и сухо, вытирая кончиком платка каплю крови с уголка запекшихся губ.
Томаша Яворского считали в Червонном Яре нелюдимом и даже чудаком. Богачом его назвать было трудно, а бывали и такие года, скажем, сразу после женитьбы, когда один за другим стали появляться на свет дети, да еще жена заболела чахоткой, в доме нередко куска хлеба не было. Неразговорчивый, замкнутый, самолюбивый — никому не жаловался, помощи не просил. Иногда какая-нибудь сердобольная соседка за его спиной Ядвигу пожалеет, поможет молочишком для детей. Земли у него было немного, дом плохонький, по подворью ветер гулял. В Червонный Яр пришел он из Копычинцев на сезон, работу искать. Здесь женился. Ядвига жила в Червонном Яре со старушкой матерью, которая вскоре после их свадьбы умерла. Если соседи в чем-то и завидовали Томашу, так это его прямо-таки нечеловеческому трудолюбию. Год за годом, шаг за шагом этот пришлый из Копычинцев становился солидным хозяином. Собственными руками привел в порядок развалившиеся постройки, купил пару поросят, породистую корову. На своем клочке земли собирал хороший урожай и, к удивлению соседей, решил заняться свиноводством. Ну а на выручку от кабанчиков купил себе Томаш Яворский первого коня! С той поры перестал зависеть от соседей, наниматься в работы. Тогда-то, наверное, он и полюбил лошадей! Ни у кого в Червонном Яре не было коней красивее и лучше ухоженных, чем у него. На войну Томаш не пошел, но армия реквизировала его Гнедого: красивого выносливого пятилетку, годного и под седло, и в плуг. Переболел Яворский эту потерю со слезами на глазах — война! Осталась у него Малютка, золотисто-гнедая кобылка с белыми бабками и белой звездочкой во лбу. «Но! Малютка, но!» — и Малютка из покорности и трудолюбия рвала себе жилы. Теперь Малютка донашивала и со дня на день, с часу на час должна была жеребиться…
Когда началось выселение, энкавэдэшники застали Томаша в конюшне. Сторожил там уже пару ночей, чтоб, не дай Бог, с Малюткой ничего дурного не приключилось. Он не совсем понимал, чего от него хотят, чем он провинился, куда хотят его забирать… Но делать нечего, стал паковать в мешки то, что считал самым важным в дороге, самым нужным для семьи. Не просил ни о чем, не умолял, только еще раз, как будто не доверяя собственным ушам, спросил у комиссара Леонова, как ему показалось, главного тут:
— А что с моим хозяйством? Со скотиной? У меня кобыла вот-вот ожеребится…
Леонов посмотрел на Яворского, как на сумасшедшего, заорал в ответ:
— Ты, мужик, о детях лучше подумай, а не кобыле! Перину для них не забудь, еду на дорогу не забудь. А он несет какие-то бредни о кобыле! Не бойся, кобылой твоей советская власть тоже займется! И поторапливайся, дурень, сани на морозе ждут!
И больше Томаш ни у кого ни о чем не спрашивал. В ожесточенном молчании собирал, что под руку попало, только мысли его никак со всем этим не могли сладить. Как же это? Все, что ему принадлежало: эту хату, эту кровать, этот образок святой на стене, эту упряжь, хомуты и уздечки с медными клепками, которые он своими руками налаживал недавно, коров, свиней, пшеницу в кладовой, кукурузу, приготовленную на сев, он, хозяин, должен все это бросить на произвол судьбы? А тут еще Малютка вот-вот ожеребится. В голове гудело, как на мельнице, он уже сам себя не слышал, никого не понимал, людей не узнавал, все больше теряя контакт с окружающим миром.
Собирались трогаться. Грицко Тукан, знакомый украинец из Ворволинец, хлестнул коней вожжами. Томаш, вместо того, чтобы идти за санями, решительно направился к конюшне.
— Ты куда, мужик? Вернись к саням, советской власти сопротивляешься? И так из-за тебя столько времени здесь потеряли. Пошел, пошел, вся колонна ждет. Что за человек, кобылу какую-то вбил себе в голову, — ярился Леонов.
— Пойдем, отец, пойдем, а то они… — просил Владек, к которому направлялся красноармеец с винтовкой.
Томаш послушался сына. Но если он и заметил что-то, то только клубы пара из открытых дверей конюшни, если и прислушался к чему-то, так только к тихому, беспокойному ржанию Малютки. А может, ему просто показалось?
Напрасно комиссар Леонов допрашивал и запугивал Яворских. Никто из них и вправду не заметил, когда исчез отец. Даже Владек, который долгое время ни на шаг не отходил от него. Потом разыгралась такая метель, что почти совсем стемнело; то тут то там переворачивались сани, рвались постромки, проваливались в снежные завалы лошади. Люди бегали, собирали разбросанные узлы, продрогших детишек, помогали друг другу. Тогда то Владек и потерял отца из виду.
А Томаш Яворский возвращался в Червонный Яр. Не обращая ни на что внимания, он пробирался сквозь пургу, тонул в рыхлом снегу. Пришел в себя, вырвался из дурманного беспамятства только когда увидел первые плетни хутора. С настороженностью загнанного зверя старался избежать ловушки. Крался в сторону дома, высматривал людей. Покинутые дворы, в беспорядке разбросанная домашняя утварь, распахнутые двери домов, открытые конюшни. У Беганьского выла собака, привязанная к конуре. У свинарника Даниловичей промелькнула какая-то сгорбленная фигура. В мешке повизгивал поросенок. Из хаты Ильницкого доносился шум, говор, песни. Томаш притаился у самого плетня, потому что из дома как раз кто-то вышел на крыльцо. Расхристанный, в расстегнутом тулупе украинский милиционер Иванко Смырный, шатаясь в самогонном угаре, оправлялся и напевал:
Ой, дэсь гудэ, ой дэсь грае,
Скрипка вилинае, скрипка вилинае…
К своему двору Томаш пробрался со стороны глубокой балки. Выглянул из-за угла овина, секунду вглядывался в метель, никого не увидел, ничего не услышал. На дверях его хаты висел чужой замок. Крепкий. Одуревший, обессилевший Томаш машинально присел на ступеньках крыльца. Вьюга хлестала лицо острым, морозным снегом. Мысли снова разбегались и не подсказывали ничего разумного. Что он тут делает, зачем пришел сюда, зачем сидит здесь на холоде? Пес! У конуры Бурек, довольный появлением хозяина, радостно повизгивал, вилял хвостом. Томаш встал. Вырвал из пня в дровяном складе топор и перерубил цепь. Перепуганный Бурек отскочил в сторону, но тут же припал к ногам хозяина. Томаш отбросил топор и вошел в конюшню. Остановился на пороге и, не освоившись еще с полумраком, услышал тихое ржание Малютки. Узнала! И как будто хотела хозяину чем-то похвалиться. Жеребенок! Маленький, еще не совсем обсохший, покачивался на дрожащих ногах, смешно подергивал хвостиком и усердно сосал материнское молоко. Яворский опустился на колено, погладил доверчивую морду Малютки, провел ладонью по мокрому, теплому хребту жеребенка.
— Тоже кобылка, тоже! Гнедая, гнедая!
Малютка прядала ушами и косилась белками в сторону хозяина. Опять тихонько заржала. Томаш встал, ласково похлопал ее по шее:
— Не бойся, ничего ему не сделаю. Не бойся, не бойся. Сейчас я тебя напою, корму подкину.
Протер уставшие глаза, нашел ведро. Зачерпнул воды из стоявшей под лестницей бочки. Малютка пила жадно и много. Корм был под рукой: кукурузная сечка, смешанная с бураками. Щедро насыпал в ясли. Две охапки клеверного сена заткнул за жердину. Постоял минуту, посмотрел: Малютка, косясь на хозяина, хрустела кормом, жеребенок не отрывался от материнских сосков. Томаш, может, даже улыбнулся, глядя на это. Потом закрыл двери конюшни на внутренний крюк. Поднял с порога топор, приладил к руке топорище, но тут же его отбросил. Бурек сидел у лестницы и настороженно и преданно пялился на хозяина. Томаш, как бы припомнив что-то, и для коров клевера за жердь подложил. Только для повизгивавших поросят не было готового корма; картошку надо было бы еще запарить. А потому насыпал им отрубей, сколько в конюшне нашлось. Опять долго стоял, как каменный. Потом медленно снял с крюка веревку, тяжело вскарабкался по ступенькам прислоненной к сусекам лестницы, привязал шнур к балке, накинул петлю на шею и прыгнул. Малютка громко заржала, Бурек поджал хвост и завыл…
Жителей Червонного Яра грузили в вагоны ближе к вечеру. Весь день их держали на морозе, не позволяя ни на шаг отойти от саней. В этом студеном, заснеженном ожидании погрузки, люди все яснее начинали понимать, какая горькая доля их ожидает.
На станции в Ворволинцах собирались украинцы из окрестных деревень. Комиссар облегченно вздохнул, когда молодой Калиновский сам вернулся в обоз, и хоть не признался, где был и что делал, со списком все сошлось, и этого было достаточно. Тем более что его по