По пути домой Тадек, видимо, обидевшись на упреки брата, что он плохо говорит по-польски, бубнил себе под нос, но так, чтобы старший брат слышал:
«Кто ты такой, поляк малый? Який знак твой? Орел белый…» продолжал он путать русские и польские слова.
— Эх, ты, кацап! Повторяй за мной. Только точно слово в слово: «Kto ty jestes…» Как тебя папа учил?
На другой день они специально пошли проверить, что там с польским флагом. Флага не было. А пустой дом представительства был заперт наглухо.
Как-то вечером адвокат Шахницкий ждал учителя Семкина, чтобы сыграть в шахматы, и о чем-то переговаривался с Долиной. Опоздавший Семкин ворвался в комнату, размахивая газетой, и с порога выкрикнул:
— Ну, господа поляки, этого я от вас не ожидал! Чтобы так поддаться гитлеровской провокации. И это теперь, после нашей сталинградской победы, с фашистами связаться? Нет, этого я от вас не ждал…
Учитель нервно бегал по комнате. Шахницкий старался его успокоить.
— Да что случилось, товарищ Семкин? Не понимаю, в чем дело?
— В чем дело? В чем дело? Так вы еще ничего не знаете? Вот, пожалуйста! — Семкин подошел к лампе и раскрыл газету. — Тогда послушайте «Правду», господа поляки! Сейчас я вам это прочту: «Лживая геббельсовская пропаганда с некоторых пор распространяет подлую клевету, якобы весной 1940 года в районе города Смоленска советские власти в массовом порядке расстреливали польских офицеров. Немецкие фашисты не остановились перед страшной низкой ложью. Всем известно, что польские военнопленные летом 1941 года попали в руки немецко-фашистских палачей и были ими зверски убиты. Тем временем польское правительство в Лондоне подхватило гитлеровскую клевету. Своими действиями польское правительство раскрыло существование определенного взаимопонимания между польским и немецко-фашистским правительством. Тем самым польское правительство вступило на путь сговора с Гитлером. Именно в этом кроются корни вражеской компании против Советского Союза, развязанной одновременно польским правительством и Гитлером…»
Возмущенный Семкин прервал чтение. Махнул рукой и тяжело рухнул на табуретку. Шахницкий взял газету и, водя пальцем по строчкам, читал, беззвучно шевеля губами.
— Не верю! Не верю, и все тут! — Шахницкий отодвинул газету.
— Как это? Чему вы не верите? Это же «Правда» пишет! Может, вы «Правде» не верите? Ленинской «Правде»?
— Пан Семкин, не в газете дело… Дело в самом факте.
— В каком факте? Какие могут быть сомнения?
— А хоть бы такие, пан Семкин. Не верю я, чтобы наше польское правительство поступило так необдуманно, как тут написано. И уж никогда не поверю ни в какой сговор польского правительства с Гитлером. Вы что, не знаете, или, может, забыли, что Польша первая, уже в 1939 году выступила против Гитлера? Что касается трагедии, то на Гитлера похоже…
В тот вечер игра у шахматистов не клеилась. Шахницкий переставлял фигуры невнимательно и быстро получил мат. Семкин на это раз не предложил реванша, сухо попрощался и вышел. «Правду» оставил на столе. После его ухода Шахницкий с Долиной долго молчали. Адвокат пару раз заглядывал в газету, как будто не верил своим глазам. Встал из-за стола:
— Поздно уже, пан Ян, пора спать…
Стоя у двери, повернулся еще раз:
— Так или иначе, пан Ян, это сообщение для нас — настоящая трагедия. Со всех точек зрения. Ой, продлевается наш путь обратно в Польшу, продлевается. Сначала Андерс со своим Ираном, теперь Катынь… Спокойной ночи.
Отец тяжело вздохнул и уже собирался задуть лампу, когда заметил, что Сташек еще не спит.
— Тушу, сынок, завтра рано на работу…
— Папа, а это плохо для нас, о чем Семкин говорил?
Отец присел на край постели, помолчал:
— Как бы тебе это объяснить… Люди, которые управляют Польшей, наше правительство где-то там в Англии, поссорились с Россией. Наше правительство говорит, что якобы русские убили польских офицеров, которых в 1939 году взяли в плен. Помнишь, как наших солдат в Ворволинцах Советы в плен брали? Из той акациевой рощи возле Якубовки за шоссе их вывели? Как мамуся спасала меня от расстрела?
— Помню. Потом мы с мамой убегали по оврагу в Червонный Яр, а они стреляли.
— Ну вот, эта ссора между Россией и Польшей — что-то похожее. А для нас это плохо. Слышал, как Семкин с Шахницким ссорились? Такие вот дела, сынок. А для нас это плохо, снова на нас будут косо смотреть. И опять Польша из-под носа у нас сбежит…
Отец задул лампу. Резкий запах карбида пополз по комнате.
— Папа!
— Ну что еще?
— А знаешь, на нашем представительстве уже нет польского флага. И таблички нет. И ворота с улицы на замок заперты.
— Не ходите так далеко. Говоришь, заперты? Флага нет? И это для нас плохой знак. Ну, давай спать, сынок. «Утро вечера мудренее»…
На другой день Долина отправился на лесопилку, где в польском бараке жило большинство людей из Червонного Яра. Они собрались в тесной комнатушке Мантерыса. Каждый что-то там слышал, что в последние дни говорило о Польше и поляках московское радио и писали газеты. А говорили и писали плохо. О правительстве генерала Сикорского говорилось не иначе, как о «фашистском», подозревали его в сговоре с Гитлером, в провокационном обвинении Советского Союза в расстреле под Смоленском польских офицеров, взятых в плен в 1939 году. В этой связи припомнили полякам и вывод армии Андерса на Ближний Восток, причем в тот момент, когда решалась судьба Сталинграда.
— А хуже всего, панове, что Россия порвала дипломатические отношения с правительством Сикорского. В сегодняшней «Правде» написано. Плохо все это для нас, очень плохо.
— Почему? Как это?
— А так, дорогой, — терпеливо объяснял непонятливым Мантерыс, — если бы Сикорский со Сталиным в сорок первом не договорились, мы бы по сегодняшний день в Калючем сидели.
— Или давно бы околели.
— А когда договорились, — продолжал Мантерыс, — установили дипломатические отношения, нам амнистию объявили, в России наша армия была, польское посольство в Куйбышеве. А теперь что? Разрыв дипломатических отношений означает, парень, что мы снова остаемся в Сибири на милости и немилости Советов. И что с нами теперь будет, одному Богу известно. Мрачные перспективы, панове, мрачные.
Пошел третий день, как адвокат Шахницкий не возвращался домой. Бабка Шайна, которая иногда убирала в комнате адвоката, стирала ему рубаху или что-то готовила, первая подняла тревогу:
— Господи! Такой порядочный человек, может, с ним что-то дурное случилось? Не сидите так, мужики, надо идти искать человека!
Правильно. Только где его искать, если они даже точно не знали, где Шахницкий работал. Он никогда об этом особенно не распространялся, отделывался рассказами о своей адвокатской свободной профессии. Может, с учителем Семкиным посоветоваться? Но Семкин явно избегал поляков, хотя еще недавно не проходило и вечера, чтоб он не предлагал Шахницкому партийку шахмат. А сейчас даже не спросил о нем. Они подкараулили, когда Семкин возвращался из школы. Семкин изобразил удивление:
— Где Шахницкого искать? А я откуда могу знать? Он ваш, поляк, хоть вообще-то еврей, правда, польский, вам лучше знать, где такой человек может находиться. Что я, пару раз с ним шахматы сыграл? Я его не знаю. В милицию надо заявить…
Что-то не понравилось Долине в реакции Семкина, вспомнилась его ссора с Шахницким. Надо быть осторожнее, о политике с ним не заговаривать, подумал он.
В милицию они не пошли. Долина отправился к директору Рудых, потому что припомнил, что Шахницкий, будучи юристом, давал Рудых какие-то советы. Директор о Шахницком ничего не знал, но обещал поспрашивать людей. Долго ждать не пришлось, уже на следующий день, когда Долина подъехал к зданию администрации со своей бочкой, Рудых вышел к нему и как бы мимоходом бросил:
— Плохи дела с вашим Шахницким, плохи. НКВД им заинтересовался. А если НКВД кем-то интересуется… Хорошего не жди… И ко мне больше с этим делом не ходите.
Вечером к Долине пришел участковый и велел на следующий день явиться в НКВД.
Тот же милиционер был у Шайны с требованием, чтобы все взрослые из их семьи, включая бабку Шайну, явились в НКВД. И тоже ничего не объяснил.
— Наверное, по делу Шахницкого хотят нас допросить. Мужики, в случае чего, мы ничего не знаем, и все тут, — на всякий случай распорядилась бабка Шайна.
— Не знаем, не знаем! Только мне кажется, дело не в Шахницком: Семкина же не вызывают, только нас, поляков.
— А зачем им этого шпика вызывать? Он им заранее все про Шахницкого напел. А может, он и на нас что-нибудь наговорил? НКВД — это не шутка!
Поздно вечером прибежала испуганная Броня. Ее и всех взрослых поляков из барака на лесопилке тоже вызвали в НКВД. Значит дело было не в Шахницком? А в чем?
Долину некому было подменить на работе. Сташек знал, куда отец возит воду. Умел править Вороным, да и запрягать уже умел.
— Справишься, Сташек? Хоть две бочки до полудня нужно обязательно привезти, остальное я развезу, когда вернусь. Наверное, нас там долго не продержат? Попрошу, скажу, что на работу спешу. Только справишься ли ты?
— Папа! Вот увидишь, я справлюсь, Вороной меня слушает.
— Ну, ладно. Осторожно только возле проруби, там страшно скользко. И когда воду черпать будешь. Набирай понемногу, сколько поднять сможешь. А Тадек пусть дома сидит.
— Не волнуйся, папочка, я справлюсь.
— Ну, пойдем, запряжем Вороного.
Здание тулунской милиции окружал высокий дощатый забор. Поверху — колючая проволока. Солидные, обитые жестью ворота, и калитка с окошечком для часового.
Долина немного опоздал и, когда часовой без всяких церемоний открыл ему калитку, даже остановился от удивления: перед входом в здание клубилась довольно приличная толпа женщин и мужчин. «Так много поляков в Тулуне?» Люди искали знакомых, собирались группками, возбужденным шепотом делились догадками, зачем их сюда вызвали.
Долина поискал глазами червонноярцев. Они стояли немного в стороне, окружив кого-то плотным кольцом, голова к голове. Не успел он разобраться, что их так заинтересовало, как услышал возбужденный голос бабки Шайны: