— Мне можете не верить, милиции можете не верить, но прокурор точно все знает. Послушайте, что вам скажет представитель советской прокуратуры.
Прокурор раскрыл кодекс и долго и нудно объяснял собравшимся, какие наказания грозят им за отсутствие советских паспортов и, кроме того, за неподчинение и сопротивление властям. Поляки слушали молча. Ни о чем его не спрашивали. Офицер НКВД дал собравшимся два часа для окончательного решения. Когда по истечении указанного времени никто за паспортом не явился, два солдата НКВД демонстративно вытащили из зала Мантерыса. И хотя он не сопротивлялся, тащили его под руки, грубо подталкивая прикладами. А еще через некоторое время разделили женщин и мужчин; только нескольких старушек выпустили «на ночь домой». Задержанных загнали в подвальные камеры.
Циня Бялер попала в одну камеру вместе с Гоноркой Ильницкой и Сильвией Краковской.
— Не реви, Сильвия, пани Корчинская не даст твоего сынка в обиду.
— Да знаю я, знаю. Только, не дай Боже, нас опять в тайгу загонят или в тюрьму засадят, что с ним, сироткой, будет…
— Пугают нас, чтоб мы на паспорта их согласились. Увидите, завтра, самое позднее через пару дней нас выпустят. Столько людей сразу не сажают. Поверь мне, я уже немного в их методах разбираюсь, свое в их тюрьме отсидела! — утешала Циня. — Вот за Мантерыса я, правда, боюсь. Не простят ему…
Циня Бялер дождалась амнистии Сикорского, как называли ее между собой ссыльные, в черемховской тюрьме. Условия там были невероятно тяжелые, заключенные работали на местных угольных шахтах. Женщины работали наравне с мужчинами, под землей. Темнота, узкие, скользкие от воды мостки, низкие, осыпающиеся штольни. Циня попала в бригаду рецидивисток, занимавшихся вывозкой угля непосредственно из выработки. Труд убийственный, питание скверное, санитарии никакой. Один раз в неделю женщин водили в баню, и это все. На барачных нарах скученность, грязь, вши. Циня ни у кого не искала поддержки, никого ни о чем не просила, почти ни с кем не разговаривала. Администрации и надзирателям отвечала в силу необходимости. И вот уже несколько месяцев никак не могла стереть из памяти ту страшную ночь, когда пьяный солдат долго и зверски насиловал ее. Она брезговала собой. Не только своим телом, даже своей памятью и душой. Не хотелось жить. В такие минуты, особенно когда ее будил этот повторяющийся кошмар, в голову приходила мысль о самоубийстве. Только как это сделать, чтобы получилось? Она боялась, плакала, зарывшись головой в грязное тряпье на твердых нарах. Так бы и замучилась насмерть или надорвалась от непосильной работы, если бы не случай, точнее — несчастный случай.
В шахте произошел обвал. Подземный толчок был такой силы, что две выработки с работающими там заключенными завалило целиком, а в той, где как раз работала Циня, многих убило и покалечило. Когда грохот прекратился, перестал двигаться осыпающийся завал, осела удушливая угольная пыль, раздались стоны и крики зовущих на помощь людей. Циню оглушило, но она уцелела. Помощь сверху не приходила. Прошло долгих двое суток, пока спасатели докопались до них. Циня, «паханка» Нюрка и вольнонаемный штейгер Панюхин как могли и умели, помогали раненым. И тогда в этом общем несчастье что-то в Цине дрогнуло. Именно рудничному мастеру Панюхину была она обязана тем, что ее перевели на работу в тюремную санчасть. Там в совершенно других условиях Циня понемногу пришла в себя.
Ординатором отделения, в котором она работала, был вольнонаемный врач, доктор Панкратов. Это он первым сообщил ей о генерале Сикорском и о всеобщей амнистии поляков. Счастливая, она боялась поверить собственным ушам!
Через несколько дней ее вызвал больничный «опер» НКВД, капитан Самсонов:
— У меня для тебя есть хорошая новость, Бялер!
— Так точно, гражданин капитан, — ответила Циня в соответствии с уставом.
— Наше правительство и товарищ Сталин объявили амнистию полякам! Что скажешь?
Циня сделала удивленное лицо, чтобы не показать, что она уже знает эту новость:
— Не может быть!
— Может, может! Мы теперь союзники, вместе будем немца бить. Слышала о таком польском генерале Сикорском?
— Правду говоря, не слышала… Я никогда армией не интересовалась. Разве, Пилсудский…
— Неважно. А о Пилсудском лучше не вспоминай. Да, полякам дали амнистию, Бялер. Но у меня есть некоторое, так сказать, сомнение, — он надолго замолчал, листая какие-то бумаги. Циня догадалась, что это ее тюремные документы. Наконец он поднял голову и внимательно посмотрел на Циню. — Скажи-ка мне, Бялер, кто ты на самом деле: полька или еврейка?
Ее не особенно удивил этот вопрос. Пожала плечами:
— А могу я быть польской еврейкой?
Сазонов был в хорошем настроении. Усмехнулся.
— Ой, хитрая ты, хитрая!
— Но я точно родилась в Польше и являюсь польской гражданкой.
— Что правда, то правда. В документах так и написано, что амнистии подлежат «польские граждане из Западной Украины и Белоруссии»… Счастливица ты, Бялер! Ну, что же, собирайся на свободу. Завтра ты отсюда выйдешь.
А в Тулун Циня попала случайно. Освободившись из черемховской тюрьмы, она не знала, что делать, куда податься. Может, возвращаться в Калючее, искать отца и брата? Перед самым выходом Таня, заключенная из Тулуна, упросила ее зайти к матери, передать весточку от нее.
— Целина, загляни к моей старушке, расскажи обо мне. Тулун тебе по пути будет. Умоляю!
Она зашла к Таниной маме… Да так и осталась в Тулуне. Мать Тани жила одна и приняла Циню, как родную. А в Калючее Циня не поехала, потому что от встреченных тут поляков узнала, что после амнистии люди из тайги, из лесных поселков разъехались по Сибири, кто куда мог. Где теперь искать отца с братом, она понятия не имела. А тут нашлась работа в городской поликлинике, вот она и сидела в Тулуне и, как все, ждала, как судьба повернется.
Когда ее неожиданно вызвали в НКВД, она испугалась и подумала, что ее опять ждет арестантская геенна. Поэтому можно себе представить ее изумление и радость, когда за милицейским забором она оказалась в толпе поляков, встретила своих земляков из родного Червонного Яра, по которому так тосковала! Радость, и тут же печаль: от них она узнала о судьбе отца и брата, о смерти пана Корчинского и Владека Лютковского.
Наступило утро, а отец все еще не возвращался. Сташек пошел в конюшню дать коню сена. Что дальше делать — развозить воду или нет?
Бабушка Шайна отправилась в милицию, ее ведь отпустили только на ночь. Еды никакой не было. Даже овса, который он подворовывал у Вороного. Ну что ж, поголодают, не впервой. Близился полдень, когда во дворе появился директор Рудых.
— Что тут происходит? Где отец, почему воду не развозит? Детсад мне житья не дает, с утра воды нет.
— Отца вчера милиция задержала.
— Что? Милиция, твоего отца? За что?
Сташек как мог, объяснил.
— А воду в детский сад я могу привезти.
— Что ты мне, парень, сказки рассказываешь, ты же не справишься!
— Справлюсь! Я вчера целые две бочки привез: одну в садик, а другую в ту контору возле кино. Отец велел.
Рудых недоверчиво покрутил головой. Но, в конце концов, махнул рукой и согласился. Постоял еще немного, наверное, чтобы проверить, как мальчишка справляется с конем. Уходя, переспросил:
— Так ты говоришь, все поляки в милиции?
— Из нашего дома все и из города тоже.
— Ну, посмотрим, посмотрим… А ты отвези одну бочку в детский сад и возвращайся домой. Только поторопись, а то мне начальница голову оторвет.
Поляков затолкали в несколько камер как попало, без разбора. Люди из Червонного Яра оказались в одной камере. Не было с ними только Мантерыса. Почти всю ночь они не сомкнули глаз, размышляя над выходом из создавшейся ситуации. Собственно выходов было всего два и оба плохие: примут советские паспорта, прощай надежда на возвращение в Польшу; откажутся — наверняка попадут в ГУЛАГ или их снова загонят в глухую тайгу. Да еще у каждого всякие личные дела и проблемы: семьи, маленькие дети. Что делать, что делать?
— Холера, и так плохо, и так нехорошо! Пан Майка, вы из нас самый старший, что вы об этом думаете?
Старик Майка сидел в углу камеры с закрытыми глазами и молчал. Они собрались вокруг старика.
— Что я думаю? Вы не знаете, на что решиться? Я тоже не знаю. Оба выхода яйца выеденного не стоят. Одно вам скажу: трудно предвидеть, что с человеком в следующую минуту произойдет, а что уж говорить о том, что когда-то будет, после войны. Разное еще может на белом свете случиться. И с нами. С русскими паспортами или без них.
— Так что же вы советуете?
— А ничего. Ждать. Они там тоже, наверное, советуются, думают, что с нами делать. Может, просто выжидают.
— А если они не пойдут на уступки?
— Ничего не поделаешь! Только безрассудные мотыльки сами на огонь летят.
На этот раз Сташек решил взять с собой Тадека, все равно не с кем было его оставить, да и в душе он рассчитывал на то, что кухарка их накормит, когда привезут воду в детский сад. Он поставил брата на полозья сзади бочки и велел ему крепко держаться. Сам сел впереди, правил Вороным. С помощью знакомых баб набрал воды из проруби. Солнце уже несколько дней здорово пригревало. Лед по краям проруби начал понемногу крошиться. Вода собиралась в глубокой колее, разливалась по льду огромными лужами. Бабы заранее предостерегли Сташека:
— Смотри, сынок, не подъезжай к воде слишком близко, видишь, какой лед хрупкий.
Детсадовская кухарка его не разочаровала. Не только накормила их густым крупником, но еще дала по краюшке хлеба. Настроение у нее было сегодня явно лучше вчерашнего, она присела рядышком, пока они ели, расспрашивала обо всем. Они уже отъезжали с пустой бочкой, когда начальница выбежала на крыльцо:
— Знаешь что, мальчик, может, привезешь мне сегодня еще одну бочку, чтоб завтра с утра у меня не было проблем с водой. Можешь?
— Конечно, привезу.
— Ну и хорошо. А отцу скажи, что я твоего брата могу в садик принять. Жалко, что ты раньше мне все не рассказал.