— Я скажу папе. А воду сейчас привезу. Но, Вороной, пошел!
Солнце клонилось к западу. К вечеру, как обычно, резко похолодало. Хрустел ледок в колее, огромные лужи подмерзали. Скользко. Сташек радовался, что так все сегодня здорово получилось: Тадек накормлен, может, его в садик возьмут. А когда он эту дополнительную бочку привезет, может, начальница им еще какой-нибудь еды даст. Директор Рудых будет доволен. Папа тоже. То-то он удивится, когда узнает, как он со всем здорово управился. Даже Тадека в детский садик устроил!
— Но, Вороной, но!
Вороного не надо было подгонять. С пустой бочкой под горку бежалось легко. Только слишком скользко, тем более что подковы давно потерялись, и никто его к кузнецу вовремя не отвел. Да и сани сильно заносило на скользкой колее, дергало хомут, били по бокам постромки. Крутой съезд к реке возле кино. Кажется, Санька со своей бандой там стоит. Санька! Конечно, Санька. Смотрит, увидел и, наверное, Сташеку завидует, как он конем здорово правит.
Резкий поворот к реке. Бочка рискованно накренилась на скользком повороте.
— Держись крепче, Тадек! Держись!
Перепуганный Сташек изо всех сил натягивал вожжи, но Вороного уже понесло.
— Тпррру, Вороной, тпру! Стой, Вороной!
Конь несся галопом. Испуганно храпел, ржал. Копыта задних ног ритмично били на скаку по передней части бочки. В мгновение ока увидел Сташек перед собой открытый простор скованной льдом реки, несколько водовозов и провалы прорубей впереди. Мощный удар бочки о высокий откос, мальчишка вылетел из саней, как из пращи, и рухнул лицом на обледеневшую колею. Боль, шум в голове, искры из глаз. «Тадек, Тадек, Тадек!» Он попытался подняться. Что-то теплое заливало глаза, на губах почувствовал соленый вкус крови. Вороной! Вороной! Сташек силился встать на четвереньки, таращил глаза в сторону проруби. Сквозь кровь и слезы, сквозь шум в голове успел он еще увидеть, как тонет в реке бочка, как тащит она за собой дико ржущего, отчаянно бьющего копытами о край проруби Вороного. А дальше — тьма…
12
Только на следующий вечер тулунский НКВД выпустил из ареста всех поляков. Ни к чему не привели угрозы и уговоры. Поляки выстояли в солидарной решимости и не приняли советских паспортов. Каждому из освобожденных выдали «справку» — свидетельство о том, что такой-то и такой-то «гражданин СССР» прописан там-то и там-то. И только. Или «аж столько!»
— Не хотите паспортов, вам же хуже. Но без такой справки у нас жить нельзя: ни работы, ни хлеба не получишь, не говоря уже о прописке.
— Правильно, это не паспорт, — согласился дед Майка. — Что там эта писулька! Берите, люди!
Случилось, однако, нечто, потрясшее всех задержанных, и в первую очередь людей из Червонного Яра.
Первое происшествие произошло у всех на глазах и касалось Станислава Мантерыса, который громко и публично отважился бросить в лицо НКВД, что он поляк, гражданин Польши и советского гражданства не примет. Люди видели, как энкавэдэшники выволокли Мантерыса из зала; им было стыдно, что они безвольно и беспомощно наблюдали за этим. Только на второй день шеф НКВД коротко сообщил:
— Этот гражданин, — тут офицер заглянул в бумажку, — гражданин по фамилии Мантерыс, который в вашем присутствии не только воспротивился решению советской власти о выдаче вам паспортов, но и занимался публично вражеской пропагандой и оказал во время ареста сопротивление милиции, этот гражданин арестован и приговорен к десяти годам лагерей строгого режима.
Другое происшествие касалось Владислава Домбровского. Он не принимал участия в дискуссиях и спорах — брать паспорт или не брать. Прохаживался по залу, слушал, что говорят люди. Сам ничего не говорил, иногда только кивал головой, не поймешь — за или против. На второй день после ареста Мантерыса Домбровского вызвали из камеры, в которую он больше не вернулся. Соседи по камере напрасно ломали головы, что это может значить. Узнали вечером от шефа НКВД, вместе с мрачной вестью о приговоре Мантерысу:
— И еще одно важное сообщение. Встречаются среди вас и разумные люди, уважающие закон и доверяющие советской власти. Уже трое ваших земляков решили получить паспорта, — он опять заглянул в бумажку, — это граждане Лапот, Штерн и Домбровский. Вы их, конечно, знаете. Вот видите. Я хотел бы этих граждан поздравить с почетным событием — получением советских паспортов, а вас, граждане, призвать последовать их примеру. Больше рассудительности, граждане, больше рассудительности. Ну, пожалуйста, проходите за паспортами. Да, чуть не забыл. Естественно, все граждане, получившие паспорта, были сразу же отпущены домой.
Мантерыс, Мантерыс, Мантерыс, это имя было у всех на устах. И Домбровский. Лапоту и Штерна люди из Червонного Яра не знали.
— Ну и сукин же сын, этот Домбровский! Кто бы от него такой подлости ожидал?
— Кто? А ты вспомни, в чем его еще в Калючем Сташек Мантерыс подозревал!
— Думаешь, стукач?
— Не думаю, после того, что он сделал, просто уверен…
Когда ошалевший от страха, мчащийся галопом конь свалился в прорубь, и тяжелые сани с обледеневшей бочкой в одну секунду утащили его под лед, бабы оцепенели от ужаса. Они помнили, что уже два дня на этом коне приезжал мальчишка-поляк.
— Бабы, во имя Отца и Сына, мне кажется, я видела, как он мелькнул вместе с бочкой подо льдом!
— Вот война проклятая, детей на такую работу загонять!
— Перестаньте причитать, лучше посмотрим везде. Я мальчишку не видела. На таком скаку мог из саней выпасть.
Бабы разбежались в поисках маленького возницы.
Тадеку повезло. Он стоял на полозьях на задке саней. Когда Вороной понес, и бочка на крутом повороте резко вильнула, малыша отбросило далеко в сторону, в глубокий сугроб. Пока он из него выбирался, успел увидеть, как конь вместе с санями исчезает в проруби. Брата не видел. Беспомощно оглядывался вокруг, всхлипывал и в ужасе бежал в сторону проруби.
— Сташек! Сташек!
По дороге наткнулся на брата. Сташек лежал в обледеневшей колее, весь в крови, без сознания. Малыш заревел в голос. Темнело. Этот плач услышала одна из баб, за ней следом прибежали остальные. Сташека в бессознательном состоянии немедленно отвезли в городскую больницу.
Долину выпустили из ареста только поздно вечером. Шайны пошли прямо в дом, а Долина, чтобы потом не выходить на холод, решил заглянуть в конюшню и привести Вороного в порядок. Беспокоило его, как Сташек справился с конем и доставкой воды. «Холера, напрасно я согласился. Черт меня попутал». Дурное предчувствие кольнуло еще острее, когда во дворе он не обнаружил саней с бочкой. Долина рванул примерзшую дверь конюшни. Пусто. Вороного тоже нет! Долина замер: ночь на дворе, что с ними случилось? Влетел в дом. В комнате темно, холодно. Детей нет. Он побежал к Шайнам. Бабушка Шайна тоже ничего не знала.
— Я часа два назад пришла, как только меня эти антихристы выпустили. Детей не было. Я думала, они у учителя, но там тоже нет. А я еще утром с ними разговаривала.
— Ни коня, ни саней нет. Может, возит воду? — бился в догадках Долина.
— Э, где там! Воду он возил вчера, даже хвалился, что где-то кусок хлеба ему дали, а сегодня с утра сидел дома. И что этому мальчишке в голову стрельнуло!
Долина побежал по темному городу по проторенной дороге к реке. Далеко бежать не пришлось. Возле кино, где улица сворачивала к реке, наткнулся на Целину Бялер, ведущую за руку маленького Тадека.
После встречи земляков из Червонного Яра Циня Бялер воспряла духом. Она почувствовала себя почти счастливой. Да как же иначе?! Знакомые с детства лица соседей из родной деревни, общие темы для разговоров, когда достаточно одного слова, жеста, взгляда, и ты все понимаешь и понимают тебя. И можно вместе и посмеяться, и поплакать. И родной Червонный Яр, и Польша как будто снова стали к ней ближе. Единственной тенью на этой встрече оставалось отсутствие вестей об отце и брате. Где они теперь, что с ними? Живы ли еще, где их искать, и увидятся ли они еще когда-нибудь?
После освобождения из НКВД Циня сразу пошла в больницу, потому что в тот день у нее было ночное дежурство. «Загляну, может, меня ждут. А если нет, еще лучше, скажу, что вернулась, и побегу к Марии Ивановне, а то старушка волнуется». Больничные бараки были слабо освещены. Она шла по длинному коридору в сторону своего отделения. Прошла мимо приемного покоя, где всегда толпилось много народа, поскольку больница исполняла одновременно функцию «Скорой помощи». Дверь в ярко освещенную перевязочную была открыта, и она увидел, как врач с медсестрой суетятся возле операционного стола. Под дверью стояла кучка тепло одетых баб, оживленно что-то обсуждающих. Целина прошла бы мимо, если бы не услышала ребячьи всхлипывания. Она заглянула через плечи женщин. И к своему изумлению узнала в малыше, закутанном в рваный ватник, немилосердно трущем нос, Тадека Долину. Она энергично растолкала баб, присела перед малышом и положила руки ему на плечи.
— Тадек, это ты! Что ты здесь делаешь, деточка? Ты меня узнаешь? Это я, Целина!
Малыш перестал хлюпать носом, оторвал рукав от лица и хмуро взглянул на нее.
— Узнаешь? Это я, Целина, из Калючего. А Генека нашего помнишь?
— Угу, — Целина прижала его к груди. Бабы-водовозы, а это были именно они, стали наперебой рассказывать ей о происшествии…
Сташек пришел в себя на больничной койке. Когда он впервые открыл глаза, над ним склонилось лицо отца.
— Я не хотел, папочка, я, правда, не хотел…
Отец поцеловал его в щеку. Подбородок был колючий, небритый и влажный…
Несчастья валились на Долину одно за другим. Утром он пошел к директору Рудых. Происшествие с конем случилось накануне вечером, и директор еще ничего об этом не знал. По мере того, как Долина своим корявым русским излагал, что случилось, директор бледнел, уселся на стул и стал нервно закуривать папиросу. Потом оба долго молчали. Долина ждал решения. Рудых не знал, что ему сказать, тем более, что в глубине души чувствовал себя виноватым, — ведь это он послал ребенка за несчастной водой. Смял окурок.