— Ну, Долина, нам конец… Ты ведь понимаешь, что значит в военное время утопить лошадь да еще вместе с упряжкой? По законам военного времени это чистый саботаж, вредительство или еще хуже. За каждую ерунду, за опоздание на работу люди по десять лет получают, а тут конь, упряжка! Моли Бога, чтобы вышкой не закончилось. Надо же, чтоб именно с нами это случилось… Что с мальчишкой?
— Я прямо из больницы. Выберется.
— Хоть тут повезло… Не знаешь случайно, милиция уже в курсе?
— Я прямо к вам пришел. Не до того мне было. Но в больнице милиции еще не было.
— Значит, вот-вот будет. От них теперь ничего не скроешь. Да я и сам должен им официально заявить, государственная лошадь — не иголка. Садись, Долина, давай подумаем…
Как не советовались, то есть, как директор Рудых не размышлял вслух, выходило одно — Долине лучше всего из Тулуна немедленно уехать. Как можно дальше. Попросту… бежать.
— Переждать надо. Я их знаю. Не будет тебя под рукой, и дело распадется, заглохнет. А если тебя сейчас схватят, уже не выпустят. Никакие объяснения не помогут. Был бы человек, а статья найдется. Нет человека, нет дела. Пока соберут твои бумаги, пока выяснят…
В тот же день Долина собрал узелок, взял Тадека за руку и спрятался на лесопилке, на другой стороне реки. О Сташеке, все еще лежавшем в больнице, заботилась Целина. Она же была посредником в его контактах с сыном. А в ближайшее воскресенье, когда на тулунский базар приезжали люди даже из дальних окрестностей, к баракам на лесопилке подъехали двойные сани, на которые усадили Долину с мальчиками. Вместе с ними уехала семья Ильницких, неразлучный с ними Бронек Шушкевич и один из братьев Шайна.
Ехали в далекий совхоз на юг от Тулуна. Это место Долине посоветовал директор Рудых, там начальником был его хороший знакомый.
— Совхоз посреди тайги, это правда, зато никто тебя там искать не будет. Земля, хлеб, картошка, проживешь там с детьми лучше, чем в городе. И ни один черт тебя там не съыщет.
— Спасибо за все, пан директор. Если бы не вы…
— Брось, Долина… С каждым может случиться.
Совхозными санями правила молодая женщина; в белом пуховом платке, в коротком овчинном кожушке, в белых валенках она выглядела почти элегантно. Звали ее Дарья. За городом, когда сани въехали в сумрачную тихую тайгу, Дарья разговорилась. Заинтересовали ее поляки, никогда еще ей не доводилось встречать людей такой национальности.
— Вот люди в Булушкино удивятся, когда я им поляков привезу. Наша деревня так называется, Булушкино. Тайга вокруг, река. Но земли плодородной и лугов тоже хватает. До войны зерна собирали, будь здоров! А теперь? Война, что тут говорить?! Одни старики, бабы и дети. Но пока как-то дышим. Пригодитесь вы, ой, пригодитесь. Особенно мужики. А то у нас бабы уже забыли, как настоящий мужик выглядит. И чему, кроме работы, служит!
Дарья громко засмеялась, показав свои белые крепкие зубы, и щелкнула коротким кнутом «монгола», ковыляющего под горку. Муж Дарьи с самого начала войны был на фронте. Детей у них не было.
— Может, на наше счастье. Вон сколько сирот из-за этой войны развелось. Взять хоть бы Павлика. «Похоронка» недавно им пришла. А у них еще четверо по лавкам, кроме него, один другого меньше.
Дарья посерьезнела. Мальчик, о котором она говорила, правил вторыми санями.
— А вы, уж не обижайтесь, что спрошу, здоровые мужики, почему не на фронте?
Как умели, объяснили. Дарья слушала, кивала головой, вроде с пониманием, но видно было, что для нее все это слишком сложно.
— Я там в политике не разбираюсь. Но, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. У нас по крайней мере живыми войну переждете. Устроитесь как-нибудь, плохо не будет. Вон, весной уже пахнет, скоро в поле пора выходить, пахать, сеять, скотину выгонять. То-то бабы обрадуются, когда я им таких работяг привезу, да еще поляков! Все равно, что в деревню цыгане приехали. Даже еще удивительнее — поляков у нас точно никогда не было. Недалеко уже, лошадки конюшню почуяли. Но, кобылка, но!
В Булушкине было около тридцати домов, не считая хозяйственных построек совхоза. Деревня пряталась в долине небольшой реки Золотушки, окруженная с трех сторон поросшими тайгой высокими холмами. И только в одну сторону, на юг, смотрела деревушка на широкие совхозные поля.
Уже стемнело, когда они въехали в деревню, но, несмотря на это, к дому директора совхоза, где Дарья остановила сани, под громкий собачий лай сбежалась толпа любопытных. Директор, высокий бородатый мужчина, заметно прихрамывал, наверное, из-за этого и не взяли его на фронт.
— Абрамов Николай Кузьмич, управляющий. Добро пожаловать в Булушкино, люди добрые, здравствуйте! — и сразу перешел к делу, заметно было, что управляющий пользуется авторитетом. — С дороги главное — отдохнуть. Сколько вас? Две семьи с детьми и двое одиноких мужчин. Так, где же вас на ночь сегодня разместить? Не ждал, что вас столько будет, хоть по мне — чем больше, тем лучше. Завтра все устроим. Эй, бабы, примет кто-нибудь гостей на одну ночь?
— Бабы, не жмитесь, берите людей к себе, не держите детей на морозе! Я беру этих троих с моих саней. Может ты, Петровна, у тебя хата, что твои царские палаты! — Дарья взяла инициативу в свои руки.
— А я что, отказываюсь? — ахнула Петровна и забрала к себе Ильницких.
— А этих двух красавцев-холостяков никто не хочет? Ну, бабы, решайтесь, поздно будет. Сама бы их под перинкой пригрела, кабы моя любимая свекровь с кочергой меня не ждала.
— Ой, Дарья, Дарья, язык без костей, такое скажешь…
— А что, Нюрка, никак у тебя от мужиков крапивница? С каких это пор?
— Ладно, ладно, бабы, тут вам не базар и не хиханьки-хаханьки. Этих двоих я к себе возьму на ночь, а завтра все устроим, как надо.
— Вот это управляющий! Получили, девушки? Пролетели мужики мимо вашего носа! Но, кобылка, но, еще пару шагов, и дома…
На следующий день в конторе Абрамов расспросил приезжих, кто что умеет, и, не откладывая в долгий ящик, распределил жилье и работу.
— Каждая мужская рука нам пригодится. Сами видите, одни старики, бабы да дети остались. К весне надо стройматериал для ремонта заготовить, досок напилить. Этим для начала и займетесь. А весна придет — в поле выйдем. Вы крестьяне, землю понимаете. Работа на земле везде одинаковая. Зарплата, продуктовые пайки, карточки у вас будут, как у всех остальных. Я тут думал, где вам жилье дать — наших потеснить, по хатам вас расселить в деревне? Но решил, что лучше, чтоб каждый из вас свою хатенку имел. Всегда так человеку вольнее. Есть тут недалеко от деревни хутор, пара пустых хат, в которых летние бригады останавливаются. Поедем, посмотрим, если понравится, там и заживете.
До хутора было километров пять. От деревни его отделяли поле, болота и тайга. Хутор назывался Волчий. Стояло там несколько старых избушек. В одной уже кто-то жил. В каждом доме только одна комната, большую часть которой занимала огромная русская печь.
— Спать на ней можно, — хвалил печь Абрамов, — посмотрим, хорошо ли тянет, не дымит ли…
Печь не дымила. Пламя весело плясало, стреляло искорками смолистого полена, приятное тепло грело ладони будущих жильцов.
— Я здесь остаюсь, — решил Долина. Абрамов обрадовался.
— Вот и ладно. Пойдем, посмотрим остальные хаты.
Гонорка Ильницкая выбрала соседнюю избушку. Шайна ковал железо, пока горячо:
— Товарищ управляющий, что скажете, если я семью привезу?
— Семью? Большую? Нам рабочие руки нужны…
— Нас, кроме матери, еще четверо работников!
— Мужик, о чем ты говоришь! Хоть сегодня возвращайся в Тулун и вези своих поляков, сколько можешь. А теперь поехали в деревню, я вам аванс выдам, получите карточки, продукты купите. Даю вам день на устройство, а потом за работу.
Сташек, слишком рано выписанный из больницы, медленно приходил в себя. Кружилась голова, вывихнутая рука с трудом восстанавливала прежнюю подвижность, медленно заживали раны на лице. А главное, он никак не мог избавиться от чувства вины, тонущий в проруби Вороной все время стоял у него перед глазами. Отец в это не вмешивался. По вечерам он менял сыну повязки, промывал ранки отваром какой-то коры.
— Хорошо заживают. Скоро все будет в порядке, хоть шрамы, наверное, останутся. А рукой все время двигай, перебирай пальцами. Я знаю, что больно. Должно болеть.
Русская печь грелась быстро, в комнате было тепло. Сташек с Тадеком спали на печи. Отец смастерил себе лежанку, вымостил ее сеном. Сделал стол из неструганных досок, поставил к нему длинную лавку. Был у них только один котел для варки всего, что придется, и старый закопченный охотничий котелок. В Булушкино они были сыты как никогда. Управляющий выделил им по полмешка картошки, пару килограммов ячной крупы и муки. Кроме того, возвращаясь с работы, отец каждый день приносил дневную пайку хлеба. А иногда немного сахара и шматок мяса. Долина понемногу успокоился. Никто его пока не искал. И, наверное, не найдет.
В Булушкино не было радио, а о телефоне нечего и говорить. Письма и газеты привозили раз в месяц или с оказией. Милиционер из района появлялся здесь редко.
Долина лежал навзничь, подложив руки по голову, и смотрел в темный потолок.
— Папа, не спишь?
— Не сплю, сынок. Что, болит опять?
— Нет, папа. Я спросить хотел…
— Спрашивай.
— Не сердись, папа, я так иногда думаю, мы уже, наверное, никогда в Польшу не вернемся?
Сташек слышал, как отец шевелился, может, повернулся в его сторону, закашлялся, как будто у него неожиданно пересохло в горле. И только потом ответил.
— Как тебе в голову такое пришло! Не думай так, сынок. Никогда даже не допускай такой мысли. Мы вернемся в Польшу, обязательно вернемся! Что бы ни было, вернемся. Только нужно конца войны дождаться. Это из-за войны все наши беды. А как война закончится, наступит мир, мы и вернемся в Польшу. Слышишь, Сташек?
— Слышу, папа.
— Обещай мне одно, ты уже большой, сам понимаешь, все может случиться. Обещай мне, сынок, если, не дай Боже, со мной что случится, ты никогда-никогда о Польше не забудешь! Вернешься в Польшу и Тадека с собой возьмешь. Ты меня понял, сын? Этот мой наказ запомни лучше, чем д