разу к бабушке с дедушкой в Калиновую. Найдешь, сынок?
— Найду, папа. Я все помню. И бабушку с дедушкой. И Калиновую… Но ты вернешься к нам с войны, обязательно вернешься!
— Бог даст! И еще одно, Сташек. Держись вместе с Броней. Это умная добрая женщина. А вместе всегда легче. Я знаю, что мамы она вам не заменит. Ей тоже будет с вами трудно. Мы не венчаны, она поверила моему честному слову. Постарайся ее понять, помоги, если надо. Я буду вам писать, сынок… Ну, что, сын, договорились?
— Да, отец.
— Ну, давай руку.
И отец впервые пожал Сташеку руку, как взрослому мужчине.
В последнюю ночь на Волчьем хуторе никто не сомкнул глаз. Сташек задремал под утро, вскочил, испугавшись, что опоздал на выгон. Торопливо оделся. Отец уже не спал, стоял и смотрел в окно. Броня хлопотала у печи. Только маленький Тадек смачно посапывал. Сташеку хотелось плакать, это были его последние минуты с отцом. Погонят они стадо на дальнее пастбище, и он отца больше не увидит. Он стыдился своих слез и постарался как можно скорее убежать из дому. Успел только схватить бутылку для молока.
— Ну, я побежал…
— Беги, сынок! И помни, что я тебе вчера говорил!
Отец отвернулся к окну, голос прозвучал неестественно, хрипловато. В полумраке не было видно лица. Сташек выскочил во двор и захлопнул за собой дверь. За окном еще раз мелькнул силуэт отца… И только теперь, на бегу, Сташек расплакался. И не стыдился своих слез — вокруг никого, кроме шелестящих листвой деревьев. Когда он, уже опаздывая, прибежал к коровнику, бабы заканчивали утреннюю дойку. Дед Митрич отгонял огромного быка, неизвестно почему названного Ласточкой, который напирал рогами на ворота.
— Ишь ты, как торопится, нахальная скотина. Открывай ворота, Сташек, выгоняем.
— Дедушка, а куда мы сегодня погоним?
— Туман низко садится, жарко будет… Думаю, на Три поляны гнать надо, чтоб нам слепни с самого утра скотину не искусали.
— Дедушка, а может, сегодня у дороги попасем?
— А в дождь где пасти будем? Да у дороги и трава еще не подросла.
— Дедушка, пожалуйста, давай сегодня возле дороги попасем.
— Что ты уперся с этой дорогой? Погнали на Три поляны.
Тут подошла Дарья с полным ведерком парного молока.
— Ну, что тут непонятного, деда? Ты забыл, что поляки сегодня на войну идут? Ой, тугодум ты, Митрич, вот что я тебе скажу! Давай бутылку, Сташек.
Сташек вытащил пробку из бутылки. Дарья подняла ведерко, сдула пену, и теплое молоко заполнило зеленоватое стекло.
— Спасибо, Дарья.
— Пей на здоровье.
Митрич подсунул Дарье котелок.
— Ну и мне заодно плесни немного.
— Водицы попей, дед! Коряга черствая! В такой день мальчишку не пожалеет. У него отец на фронт идет, а этот старый хрыч…
Митрич отдернул котелок, хотя Дарья уже наливала молоко.
— Тьфу, зараза! И как твой паршивый язык в горле не застрянет?! Подавись ты своим молоком! Погнали, Сташек. Шире ворота открывай. Открывай!
В широко распахнутые ворота ринулось гуртом мычащее стадо. Митрич огрел кнутом Ласточку, и бык послушно повел стадо влево. Сташек понял, что сегодня утром они будут пасти стадо возле дороги.
Стадо паслось как никогда спокойно. Туман дымился в долине Золотушки, клубами оседал в тайге. Красное солнце выкатилось из-за верхушек сосен. Сташек стоял, опершись на ствол старой лиственницы, и смотрел на дорогу. Подводы с отъезжающими на фронт поляками появились неожиданно.
Заметив стадо, Долина догадался, что сын тоже где-то здесь. Он соскочил с телеги, огляделся вокруг. Сташек давно увидел отца и наблюдал за ним, спрятавшись за деревом. Очень хотелось, но не хватало смелости подбежать к отцу. Стыдился, что может при отце расплакаться. Боялся, что вцепится в него и никуда, никуда не отпустит… Отец продолжал стоять на дороге, подводы постепенно удалялись. Сташек из своего укрытия видел, как отец снимает шапку, вытирает лоб и, сгорбившись, медленно идет за ними. Тут Сташек не выдержал.
— Папочка! Папа! Я здесь, подожди меня, подожди!
Отец остановился. Повернулся. Сташек подбежал, остановился в шаге от отца, вырвал из брезентовой сумы бутылку с молоком.
— Возьми, папа, вдруг пить захочется.
Отец прикусил губу. Бутылка с молоком дрожала в его руке. Хотел что-то сказать, но Сташек не стал ждать.
— О! Опять в тайгу удирают, заразы! Куда, Белянка, вернись, куда?!
Он бежал со всех ног, не оглядываясь, чтобы как можно скорее укрыться в гуще всполошенного стада.
14
Начиная с весны сорок третьего года, почти все польские ссыльные, прежде всего способные носить оружие мужчины, ушли на войну. Одни еще раньше успели уйти в Иран с армией Сикорского и Андерса, другие весной того года были мобилизованы в армию Василевской и Берлинга. Хотя, по правде говоря, что там для этих измученных лагерями и тайгой каторжников значили Сикорский, Андерс, Берлинг или Василевская! Важно было, что они вступают в польскую армию и вместе с ней могут вырваться из этой преисподней. Через армию и фронт светил им слабый огонек надежды на возвращение в Польшу. Даже ценой солдатской жизни и всех связанных с войной невзгод. «Я погибну на фронте, но моя семья вернется»… Другой дороги в Польшу не было. И все польские ссыльные это прекрасно понимали.
В Сибири оставались многотысячная масса женщин, стариков и детей. И тех забытых Богом и людьми поляков, которые по произволу НКВД были лишены амнистии, не имели понятия, что происходит в мире, и продолжали страдать в лагерях строгого режима.
Где теперь шла война? Жители Сибири мало что об этом знали. Радио в лесных поселках не было. Крайне редко попадала в руки старая газета, за которой яростно охотились курильщики, пуская ее на самокрутки. Немногие знали, что фронт медленно, но верно продвигался на запад. Прервана блокада Ленинграда, отвоеваны у немцев обширные территории, в том числе Харьков. Красная Армия приближалась к Днепру, а там уже недалеко и до Польши.
Сташек Долина скучал по отцу. Как только он оставался один, перед ним сразу возникал ссутулившийся силуэт идущего за подводами отца с бутылкой молока в руке. И на этом образ отца пропадал. Это было мучительно, но он никак не мог себе представить, где теперь отец и что он делает на войне.
День мальчика начинался задолго до рассвета. Он скатывался с печи, где они с братом устроили себе лежанку, и спешил на дальний загон в тайге, чтобы успеть с восходом солнца выгнать коров на пастбище. Хорошо, если день был погожий. Хуже, когда небо затягивали низкие тучи, начинал хлестать дождь. Мокро, холодно. К тому же болотные кочки между Волчьим хутором и Булушкино становились труднопроходимыми.
Стадо пасли весь день. На полуденную дойку бабы приезжали с бидонами в условленное место, чаще всего на одну из полян на берегу Золотушки. Уже почти затемно с одной бутылкой молока для Тадека, с другой — для дедовой старухи Сташек бежал на хутор. Бежал почти всю дорогу — подгоняли и позднее время, и шумящая вокруг него тайга. Неуютно одному в тайге, да еще когда темно. На хуторе Сташек сначала заходил к Николаевне. Бабка переливала молоко в глиняный кувшин, чтобы Сташеку не пришлось утром заходить за бутылкой. Иногда расспрашивала его про Митрича, приготовить ли ему на субботний вечер баню. Но не было дня, чтобы Николаевна не спросила, не принес ли Сташек ей письма от сына. И каждый раз видел Сташек грусть на ее старом морщинистом лице.
— Значит, говоришь, не было письма от моего Петеньки? Почта из Тулуна не приходила? Может, завтра будет, как думаешь? А твой отец пишет?
— Нет, бабушка.
— Напишут нам, напишут… Только ты, сынок, каждый день в конторе спрашивай про письма. Каждый день!
От Николаевны Сташек спешил домой. Броня всегда ждала его с какой-нибудь горячей едой.
Однажды Броня спросила Сташека, может ли она в их хату привести свою семью.
— Они там теснятся с Трубами, а здесь мы бы были все вместе. Бабушка бы за Тадеком присматривала, когда мы на работу идем. Разместимся как-нибудь, а Сташек?
— А мне-то что? Пусть переедут…
— Спасибо, Сташек, все-таки это ваш дом.
Сташек пожал плечами и без всякой надобности выбежал из избы. «Только отец ушел, а эта уже раскомандовалась. Семью перевозит. Да поселяй кого хочешь, мне какое дело. В бараках по сто человек вместе жили, выжили же как-то. Спрашивает, вроде советуется со мной, а сама делает, что хочет». Сташек никак не мог разобраться в своих отношениях с Броней. И уж категорически не мог признать за ней право занять в их маленькой семье, рядом с отцом, место, принадлежавшее его маме. Мама — это мама: единственная, незаменимая, неповторимая. А Броня? Знакомая девушка из бараков, женщина, каких вокруг полно. Сташек злился на себя за то, что даже не мог придумать, как ее называть, как окликать. Мама? Ни за что в жизни! Пани? Какая из нее пани, живут вместе изо дня в день в одном доме? Броня? Ну, она ему не подружка, хоть всего на пару лет старше. Поэтому он старался не обращаться к ней непосредственно, никак ее вслух не называл, бормотал что-то безличное, так, вообще. У Брони, похоже, таких проблем не было, она всегда обращалась к нему по имени, ласково — Сташек. Зато Тадек стал звать ее мамой, как только она к ним переселилась. Когда Сташек это услышал в первый раз, он чуть не отлупил брата. Но подумал и оставил его в покое. «Глупый он еще, маленький, болтает, как попугай. А может, отец ему так велел? Подрастет сопляк, сам все поймет. Мама так мама. От меня она этого точно не дождется». И продолжал в мыслях называть ее Броней.
Бабка Барская, высокая худая старуха, была по природе необщительной. Янек, младший брат Брони, ушел этой весной вместе со всеми на фронт. Старший, Юзек, еще из Каена отправился на поиски польской армии, и с тех пор никто о нем не слышал. Были еще младшие сестры Стефа и Хеля. Обе работали в совхозе. В хате стало тесно, но Сташека это мало волновало, он целые дни проводил на пастбище, а случалось, и на ночь не возвращался. Зато маленький Тадек был всегда под присмотром…