Дедушка Митрич… Странный это был человек. Молчаливый. Скрытный. Бывали такие дни, словом не отзовется. Даже со Сташеком не заговорит, на вопросы не отвечает, как глухонемой. Сташеком командовал жестами, а со стадом договаривался при помощи длинного, тянущегося за ним бича. То вдруг опять становился вполне доступным и менее суровым. В таком настроении он отвечал на вопросы Сташека, подзывал его, рассказывал о тайге, о замеченном зверьке, неизвестной птице, траве, грибах. Учил ориентироваться в окрестностях, разгадывать тайну лесных следов. А иногда сам задавал мальчику неожиданные, даже странные вопросы. О себе и своей семье ничего не рассказывал. Иногда только, если давно не бывал на Волчьем хуторе, коротко спрашивал:
— Как там моя старуха?
— Спрашивала, приготовить ли баню на субботу. Ну, и про письма с фронта всегда спрашивает.
— Баню пусть приготовит. В эту субботу ты один в загоне со стадом на ночь останешься. Письма, письма, кто там на фронте о письмах думает…
В середине лета в очередной раз пришлось сменить летнюю базу. Отремонтировали старый загон, чтобы коровы не разбегались. Доярки привели в порядок лесную сторожку, в которой оставались ночевать, возвращаясь в деревню только утром с удоем. До Булушкино было отсюда далеко, а до Волчьего хутора еще дальше.
Сташек не мог теперь ежедневно бегать с молоком на хутор. Вместе с Митричем и доярками они ночевали на базе. На хутор он бегал редко — на возвращение уходила почти вся ночь.
Проходили месяцы, а писем с фронта от поляков не было. Из Булушкино ушло их больше десятка, и ни от одного — ни слуху, ни духу. Польки из Волчьего теперь, как и россиянки, ждали почту с нетерпением и дрожью в сердце.
Сташек, заглядывая в контору, боялся напрямую спрашивать о письме от отца, поэтому делал вид, что его интересует только весточка от Петьки Панкратова, сына Митрича. Тем временем в Булушкино пришли очередные «похоронки». Одна — Марфе Залыгиной, другая — Наташке, молодой бездетной доярке. Марфа выла в голос, рвала на себе волосы, воздевала руки к небу:
— Сиротки вы мои, сиротиночки, за что ж вам долюшка такая горькая? Зачем же она тятеньку вашего забрала? Васенька, Васенька, зачем же ты меня оставил одну-одинешеньку на белом свете? Что я без тебя буду делать?
Наташка, получив «похоронку», онемела. Стояла столбом перед конторой. Дарья попыталась обнять ее. Наташка, не выпуская из рук зловещий листок, оттолкнула Дарью и с диким криком убежала в ближайший лес.
Из небогатой хаты, стоявшей на берегу Золотушки, корову всегда пригоняла в стадо одна и та же девчонка. Мышиного цвета короткие волосы, челкой свисающие на глаза, толстые губы, белые зубы. Как-то она окликнула Сташека:
— Это ты поляк из Волчьего?
— Я, а что?
— Ничего. Хотела послушать, говоришь ли ты по-русски.
— Стараюсь.
— А как тебя зовут? Меня — Любка.
— Сташек… Станислав.
— Сташек, Стасик? Ничего. Ты все лето будешь коров пасти?
— Если меня Митрич не выгонит.
— Может и выгонит. С этим дедом никогда ничего неизвестно… А я пока не работаю. И в школу не хожу: отца дома нет, брат на войне, мама больная.
Пару дней стояла слякотная погода, моросил дождь, стадо пришлось пасти в подлеске. Над Золотушкой висел туман. День тянулся бесконечно. Митрич раздувал гаснущий огонь, дым стелился по земле, до слез разъедал глаза. Сташек собирал смолистый сушняк, а по пути и желтые липкие маслята. Митрич насаживал грибы на веточку и пек их над огнем.
— Тьфу! Без соли совсем невкусно.
— Так может сбегать в деревню, занять у кого-нибудь? — предложил Сташек.
— Ну, сбегай. К Беляковичам ближе всего будет.
Не успел он постучать в дверь, как в избе залилась лаем собака.
— Тихо, песик. Кого в такую грязищу несет? — Любка остановилась на пороге. Убирала, наверное, или мыла посуду, одета была в цветастый халатик с подвернутыми рукавами. Удивленно сдула с глаз непослушную челку.
— Я соли пришел занять. Мы с дедом грибы печем, а без соли…
— Ладно, ладно, заходи.
— Мокрый я, здесь подожду.
— Залазь, говорю!
Сташек отряхнулся, счистил грязь и траву с босых ног. Две небольшие комнатенки. Белые стены. Чистенько. Тепло. В печи весело пляшет огонь. Бадейка с замоченным бельем. Любка достала солонку, перешла на шепот.
— Я видела, что вы здесь сегодня пасете. Хотела даже прийти к тебе, да маме хуже стало. — Любка кивнула головой в сторону комнаты.
Там кто-то сухо закашлял.
— Кто там у нас, доченька?
— Это мама! — шепотом Сташеку и тут же громко: — Это тот поляк, мама, который с Митричем коров пасет. Я тебе говорила о нем. Соли пришел занять, грибы пекут.
— Поляк, говоришь? А покажи-ка его мне!
— Слышишь? Иди к ней, иди. Не укусит.
На высоко взбитых подушках лежала старая женщина. Седые волосы, известковое лицо, худые ладони нервно перебирают пальцами одеяло. Огромные светло-голубые глаза. Сташек поклонился и сказал:
— Здравствуйте!
Больная попыталась улыбнуться. У нее был мягкий, приятный голос.
— Так это ты тот поляк, о котором Люба рассказывала? Как тебе тут живется?
— Привык уже.
У больной начался приступ кашля. Она махнула рукой, Любка потянула Сташека на кухню. Он схватил завернутую в тряпочку соль и побежал к Митричу. И на бегу все еще слышал тихий голос. Голову бы дал на отсечение, что мама Любы произнесла слово «поляк» не так, как это делают русские, а правильно, по-польски! Поляк!
Любка иногда подкармливала его. Чаще всего приносила жареные лепешки. Смеялась над отговорками Сташека, что он совсем не голоден.
— Ври больше! Да мне мама велела, ешь и все!
— Может, с Митричем поделиться?
— Что тут делить? Ешь, ешь, о нем не беспокойся, он местный, сам справится…
И он ел. Любка садилась рядом. Если не спешила домой, что-нибудь ему рассказывала. Однако чаще сама расспрашивала о Польше. Ее интересовало все, все удивляло.
— Ты по-русски говоришь как русский, а читать по-нашему умеешь?
— По слогам… Я в вашу школу не ходил.
— Хочешь, я тебе книжки принесу?
— Я не смогу книжки…
— Сможешь, сможешь! А я, в случае чего, подскажу.
А поскольку характер у Любка была порывистый, она на другой же день принесла ему свой школьный учебник и посоветовала начать с алфавита. Сама расспрашивала его о польских словах и удивлялась, что они так похожи по звучанию на русские.
— Как твою маму звали?
— Антонина…
— А знаешь, как мою? Альбина.
— Альбина?
— Удивляешься? И правильно. Альбина — это не русское имя. А знаешь, как ее девичья фамилия? Врублевская!
— Врублевска?
— Я тебе еще что-то скажу, только дай честное пионерское, что меня не выдашь!
— Слово дам, только я пионером никогда не был.
— Неважно, лишь бы не проболтался. Помнишь, как ты за солью к нам приходил? Я вечером перед сном присела возле мамы, а она сразу о тебе вспомнила и ну жалеть, какой ты бедняжка, сирота. И живешь среди чужих, далеко от Польши. И так тебя жалела, что даже расплакалась. А потом вдруг открыла мне страшную тайну, как я тебе, что ее родители были поляками! Представляешь? Значит она тоже полька: Альбина Врублевская! Значит и во мне есть капелька польской крови. Она никогда мне раньше об этом не говорила. Никогда… Наверное, только отец об этом знал. Моих бабушку с дедушкой еще при царе в Сибирь из твоей Польши вывезли. Мама переживает, что по-польски говорить не умеет Пара слов только в памяти осталась. И крестится она как-то не так, вот, один крестик на груди делает. Я тебе даже показать не сумею.
— Так, наверное, — Сташек медленно перекрестился.
— Вот, вот. Именно так! А ты молишься?
— Иногда…
— А я нет. Нас в школе учили, что Бога нет. Стасик, пожалуйста, зайди к нам как-нибудь, поговори с мамой. Может, и она что-нибудь по-польски вспомнит. Ну, как по-польски будет «школа»?
— Школа.
— «Тайга»?
— Тайга? Нет в Польше тайги, а называется также — тайга есть тайга.
— Ой, мамочка! Пора бежать. Ну и разболталась я. Стасик, если ты кому-нибудь скажешь, я тебе не знаю, что сделаю.
— Не бойся, как камень в воду!
Когда они перегнали стадо на дальнее стойбище, их встречи с Любкой стали редкими. А книжку, которую она ему подарила, он все время носил в сумке и в свободную минуту пробовал читать по слогам.
Позднее лето было сухим и жарким. Даже ночи не приносили прохлады. И только утро освежало тайгу, людей и скотину. В тот день доярок не было необычно долго. Не доеные коровы тоскливо мычали. Сташек тоже нервничал, он как раз сегодня хотел сбегать с бутылкой молока в Волчий хутор. Только Митрич спокойно помешивал в котелке грибной суп. Уже совсем стемнело, когда Сташек издалека уловил стук колес и позвякивание пустых молочных бидонов.
— Митрич! Бабы едут! — крикнул он и побежал навстречу. И решил их напугать. Спрятался за деревом, а когда они подъехали, неожиданно выскочил. Конь испугался, и бабы чуть не свалились с воза.
— Вот черт дурной, ну ты нас и напугал! Я думала мишка, чуть сердце не выскочило! — ругалась Дарья.
— А со мной не поздороваешься?
Любка! Теперь Сташек оторопел от неожиданности:
— А ты что здесь делаешь?
— Приехала тебя проведать. Что, нельзя?
— Не шути!
— Испугался гостя? Маме стало получше, а Наташка заболела, доярки меня взяли, может, пригожусь.
— Пригодишься, пригодишься! — подхватила тут же Дарья. — Бери тряпку, ведерко воды и мой бидоны, чтобы к дойке чистенькие были.
В тот вечер Сташек не побежал на хутор. И хоть он пытался уговорить себя, что уже поздно, почти ночь, но на самом деле он остался из-за Любки. При свете костра он с любопытством рассматривал ее, ему казалось, она повзрослела, похорошела. Интересно, где она будет спать? Наверное, с остальными бабами на общих нарах в избушке. Там же спали и Митрич со Сташеком. «Как хорошо, — подумал Сташек, — что мне пришло в голову постелить свежий лапник и папоротник».