Дойка окончилась. Успокоенные коровы лежат в загоне, дремлют, пережевывают жвачку. Доярки расселись вокруг костра, хлебают грибной суп, заправленный молоком, хвалят угощение Митрича. Ночь темнее темной. Ветра нет, но тайга все равно шумит, ведет свой таинственный разговор. В глубоком скалистом каньоне бурлит Золотушка, шипит на камнях пена, с шумом разбиваются буруны. Ухают сычи и совы, которым свет костра мешает вести привычную ночную жизнь. Бабы долго не ложатся спать. Болтают, шутят, плачут. В такие времена много ли нужно, чтобы в бабских разговорах и воспоминаниях смех путался со слезами?!
— Ой, вы бабы, мои бабы! Может, хватит на сегодня этого хлипанья? Утрите носы, лучше споем. Дарья, заводи!
Когда заходила речь о танцах и песнях, Дарью не приходилось два раза просить. Голос у нее был чистый и звучный, как струна.
На позицию девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилися
На ступеньках крыльца…
Остальные подхватили, подстроились под голос Дарьи.
Глухое эхо тайги не успевало отзываться на их песни. Грустные тоскливые переплетались с веселыми разбитными частушками. Возмущенный дед Митрич сплюнул и пошел спать.
— Старый козел! — отмахнулась от него Дарья. — Эх, бабы! А не сплясать ли нам? Что нам еще осталось?
Я и лошадь,
Я и бык,
Я и баба,
И мужик!
Дарья хлопнула в ладоши. Топнула ногой. Вскинула руки вверх, завела их за голову и стала отбивать на засыпанной пеплом костра земле залихватскую чечетку. И вскоре у затухающего костра танцевали все. Каждая подпевала себе что-то свое. Пение превратилось в какофонию мелодий и слов. Ноги мелькали в бешеном ритме. Бабы кружились в пляске. Любка со Сташеком сидели под старой сосной и молча таращились на ночное представление.
Заброшенный костер погас. Одна за другой обессилевшие женщины, чуть не теряя сознание, выпадали из круга. Некоторые действительно падали на землю, как мертвые. Другие натыкались в темноте на деревья. И только неутомимая Дарья все еще танцевала, танцевала, танцевала…
Близилась осень. Засохла, пожелтела трава. Опадали листья. Наступали холода. Было пасмурно и ветрено. По утрам иней покрывал землю, легкая изморозь оседала на деревьях. Митрич поглядывал на мчащиеся по небу тучи и все чаще говорил, что скоро придет пора загонять стадо в коровники.
Для Сташека это было трудное время. Он мерз. Нечего было носить, все, что у него было, за лето изорвалось. Броня достала где-то мешок, сшила ему штаны, покрасила их луковичной шелухой. «Ничего позорного, ну да, похож на клоуна, зато голой задницей не сверкаешь!» — утешала его бабка Шайна. Лапти тоже измочалились. Летом, хоть ноги в тайге и калечишь, можно все-таки босиком перебиться. А сейчас? Когда он шел за стадом по заиндевелым колдобинам, ступни деревенели от холода, мертвели. Оставался один выход — искать коровьи лепешки и стоять в них, пока ноги не оживут в благодатном тепле.
Стадо загнали в зимние коровники только с первым снегом. У деда Митрича закончился пастуший сезон, он вернулся на Волчий хутор. Сташек не знал, что делать, куда бы приткнуться в совхозе.
— Поговорю я с Абрамовым, пусть тебя в коровнике оставит. Перезимуешь, а там посмотрим, — решила за него предприимчивая Дарья.
Абрамов записал его в конторские книги в качестве рабочего, и Сташек впервые получил нормальные хлебные карточки. А на ферме, как обычно, приходилось делать все, что нужно. Молока для дома уже не было, иногда только кто-нибудь из доярок потихоньку наливал ему пол кружки. В коровниках хозяйничала Зинка Студилина, властная, злая баба. Это она летом донесла Абрамову, что Лепка Карпова утащила домой немного овса в подоле, чтоб натолочь его в ступе детям на кашу. А поскольку Зинка огласила свой донос публично, на собрании, Абрамову ничего не оставалось, как сообщить в милицию. Милиционер приехал, как обычно выпил с Абрамовым водки, переспал с Погребницкой, а несчастную Ленку забрал под конвоем в Тулун.
— В военном декрете сказано, что каждого, кто ворует государственное имущество, следует наказывать как военного саботажника. Гражданка Карпова украла государственный овес? Украла! Значит дело ясное, и говорить не о чем.
И за эту жменю совхозного овса Ленка получила два года в исправительной колонии. Сташек тоже как-то натерпелся страха из-за этой Студилиной. Возвращался он после работы усталый и голодный. Проходил мимо огромных погребов, куда на зиму закладывали совхозный урожай овощей. Столовая готовила из них обеды. А по большим праздникам Абрамов выписывал кому-нибудь в порядке премии пару килограммов картошки, головку капусты, пару морковок. Картофель и другие овощи гнили, женщинам приходилось время от времени их перебирать. Нюрка заметила идущего мимо погребов мальчишку и подозвала его к себе. Схватила за руку и без единого слова затащила в погреб. В нос ударил запах гнили, влажное тепло. В темноте судорожно мигала карбидная лампа.
— Смотрите, кого я вам привела! Пока Зинки нет, пусть нам парень немножко «поможет», а, бабы?
— Погрызи, Стасик, морковки, только быстро, если тебя эта язва застукает, нам всем костей не собрать. — Сташек по голосу узнал Дарью. Нюрка прошипела ему на ухо:
— Напихай картошки куда сможешь, и бегом отсюда! Только быстро, Стасик, не мешкай!
Два раза повторять не пришлось. Он уже и не помнил, когда Броня в последний раз варила картошку. Только и пробовали ее, что в столовском водянистом супе. Он поспешно засовывал картошку сначала в карманы фуфайки, потом за пазуху, а потом уже и в штанины своих порток из мешковины. Внезапно скрипнули двери, в подвал ворвался холод, а с ним и тусклый свет с улицы. Испуганный мальчишка скатился за высокую кучу картофеля.
— Лето тебе, что ли? Закрывай скорее, не видишь, как холодом тянет?
— Не ори, Дарья, уже закрываю… Ну, заканчивайте на сегодня, бабы, я подвал пришла закрыть.
Женщины в один голос запротестовали:
— Как это закрывать? Рано еще.
— Что это вы такие работящие сегодня?
— Еще с полчаса надо, корзины не заполнены.
— И соломы пару вязанок надо из конюшни принести, там сзади дыра, небо видно. Морозы идут.
— Ну, пошли, Нюрка, за соломой. А закрываю раньше, потому что Абрамов партийное собрание назначил.
Нюрка со Студилиной ушли. Сташек с трудом выкарабкался из-за картофельной кучи.
— Ну и напугала она нас! Еле обманули. Вот, зараза, еще и партийная, смотрите на нее! И когда это она в партию успела записаться? Увидите бабы, Зинка еще этого хромого Абрамова подсидит и сама управляющей в совхозе станет, сука такая…
— Не болтай, Дарья, лучше посмотри, не видно ее там? Парнишку надо потихоньку выпустить.
— Не бойся, Нюрка за ней проследит. Ну, катись, Стасик, смотри, чтоб картошка яйца не подавила. Жаль было бы такого бычка племенного потерять.
— Перестань языком чесать, Дарья! Беги, парень, беги да смотри, контору стороной обойди.
Письма с фронта! В Булушкино пришли, наконец, первые письма от поляков. Причем во все семьи сразу, как будто сговорились. Только Бронек Шушкевич никому не написал. Не мог, не хотел, некому было писать? Кто его знает. Гонорка Ильницкая, хоть и получила письмо от своего Флорека, отсутствием весточки от Бронека была явно расстроена. «А может, он вместо меня этой русской Нюрке написал?» Любила его Гонорка, несмотря на все измены и обиды.
В Сташеке кипела радость, смешанная со злостью и обидой. Письмо от отца! Значит жив! Это главное. Ну, и есть адрес, можно ему написать. Не потеряется отец, Сташек с Тадеком тоже не потеряются, а когда война закончится, приедет к ним сюда и заберет в Польшу. А злился Сташек, потому что письмо из конторы забрала Броня. Она первая, радостная, счастливая, объявила о письме Сташеку, когда он поздно вечером вернулся с работы. Ему было обидно, что отец написал не ему. Ей, Броне, было адресовано письмо.
— Сташек, папа нам написал! Наконец-то, наконец-то, я уже… Вот, посмотри…
Сташек с трепетом держал в руках треугольник фронтового письма. Откуда оно пришло? Узнал нетвердую руку отца: «Гражданка Бронислава Барская». Посмотрел на обратную сторону: «Ян Долина — полевая почта 63-409». И это все? Где это, что значат эти цифры? Какая область, какой город скрываются за ними? «Бронислава»… Ей отец адресовал письмо. Не мне.
— Читай, Сташек, читай! — уговаривала Броня. Сташек развернул треугольник: «Любимая Броня! В первых строках моего письма сообщаю тебе…» Сташек отдал письмо Броне.
— Не дочитаешь? Почему?
Он молча хлопнул дверью, забежал за угол избы и прижался лицом к стене.
В тот вечер все собрались у бабушки Шайны и до поздней ночи пересказывали друг другу фронтовые письма.
— Только бы их опять куда-нибудь далеко за границу не вывезли, как с той армией сделали. Нас в Сибири оставила, а сама в какой-то Иран подалась, за каким-то генералом пошла.
— Упаси, Господи, упаси, Господи! Этого я бы уже не пережила.
— Только бы они, бедняги, выжили на этой войне. Видно, к великой битве их готовят, только писать об этом нельзя. Цензура!
— Моему чуть не полписьма зачеркали!
— Они там много наших из Червонного Яра встретили. Янек пишет, что Земняка, Малиновских, обоих Курыляков, Станишей, Чуляков, Дуду, а из девушек Ванду Малиновскую, Зонтек, Гелю Шайну, Целину Бялер. И вы не поверите, Даниловича!
— Господи Иисусе! Говоришь, даже Данилович нашелся? Какое счастье!
— А наш Сташек пишет, что они вместе с Янеком Майкой служат!
— С Янеком Майкой? Значит, он свою бурятку где-то там под Калючим в тайге бросил?
— Бросил, бросил! А нас не бросили? Мало тут солдаток с детьми вокруг? Война есть война!
— Храни их, Господи, несчастных наших!
— Дай Боже, дай Боже! Чтоб до Польши нашей скорее дошли и нас из неволи вызволили.
Когда они остались дома вдвоем, Броня достала из кармана письмо и положила на стол: