Та ночь была исключительно теплой и ясной. На огромном диске луны Сташек без труда разглядел сказочный силуэт пана Твардовского. И грустно усмехнулся, вспомнив легенду. Он сидел в углублении оврага на опушке леса, подбрасывал ветки в тлеющий костер. Кони паслись спокойно. Рядом с ним щипал траву Серко. Сташек со своим конем сегодня дежурили. В первое такое ночное дежурство в одиночестве Сташеку было не по себе. Но ко всему можно постепенно привыкнуть. Вот только со сном не мог он пока справиться. Время от времени ловил себя на том, что заснул. Испуганно вскакивал, смотрел, на месте ли табун, и чтобы отогнать сон, устраивал небольшую пробежку.
Та ночь, как уже было сказано, была теплой и ясной. И только наступала… Из недалекого Булушкино доносились привычные звуки вечерней жизни деревни. Где-то пели бабы. Но постепенно все стихло. Потрескивали дрова в костре. Ночью у огня человек становится смелее. И кони меньше боятся. Они любят пастись и дремать у огня. Вдруг Серко коротко заржал, оглядывался в сторону тайги, настороженно прял ушами. «Что ты там высмотрел, Серко?» Волки летом неопасны. Бродят, правда, иногда медведи по ночной тайге, но в околицах Булушкино их уже давно не видели. «Может, конь от табуна отбился? Надо будет посчитать». Сташек прислушался. «Идет кто-то?» На всякий случай встал и в ясном свете луны узнал… Любку!
— Напугать тебя хотела, поэтому со стороны тайги зашла, а этот взял и заржал! Я видела, как ты вечером коней по деревне гнал, дай, думаю, пойду попугаю. Не помешаю?
— Ну, ты скажешь!
Сташек освободил ей место на брезентовом плаще. Любка устроилась поудобнее, машинально протянула руки к огню. Сташек подбросил в огонь хвороста. Несмотря на светлую ночь, огонь играл тенями на лице девочки.
— Ну и ночь, видно, как днем. Любишь луну?
— Хорошо, когда она светит, кони не потеряются.
— Глупый ты! Я не о том, что при луне лучше видно, я о самой луне говорю. О ней самой, об огромном колесе, которое сейчас над нами по небу катится. Я луну люблю. Когда светит луна, я иногда просыпаюсь посреди ночи, подхожу к окну и смотрю.
— Так ты, может, лунатик?
— А что это?
— Лунатиков, говорят, луна может даже на крышу затащить. А они себе спят. Ходят по крыше и сами об этом не знают.
— Глупый! Лунатик… Может, ты думаешь, меня луна к тебе привела?
— Ничего я не думаю. Заговорили про луну, и все. Если хочешь знать, мне тоже луна нравится.
— А знаешь, зачем я, если честно, пришла? Не угадаешь. Я попрощаться пришла, Стасик.
— Попрощаться?
— Мы с мамой уезжаем из Булушкино. Навсегда… Если Астафьев даст подводу, может, уже в воскресенье уедем. Дядя Коля забирает нас в Иркутск. Он там директором больницы работает. Письмо написал, зовет нас. Маме работу какую-нибудь в больнице найдет. А я учиться смогу, так дядя пишет. Иркутск — город большой, другой мир, не то, что тут… Ну, мама решилась, едем. Мама говорит, она это для меня делает. А я о ней, о ее здоровье думаю. Как бы там ни было, Стасик, а мы уезжаем. Вот я и подумала, пойду попрощаюсь, а то неизвестно, будет ли еще оказия. Да и стесняюсь по деревне бегать и специально тебя искать. И так девчонки надо мной смеются, что я за тобой бегаю.
Болтали они в ту ночь обо всем, не могли наговориться. Кони спокойно паслись. Огромная луна катилась на запад. На востоке небо меняло цвет, близился рассвет. Костер потух. На траву пала свежая роса.
— Холодно мне.
— Скоро рассвет… Утром всегда так.
— А тебе разве не холодно? Подвинься ближе, накроемся.
Накрылись с головой брезентовым плащом, укрылись от предрассветной прохлады. Грелись своим учащенным дыханием. Несмело, как бы нечаянно, все теснее прижимались друг к другу. И почему-то разговаривали прерывистым шепотом.
— Стасик, скажи честно… Целовался уже с какой-нибудь девчонкой?
— Один раз… Так вышло, она меня поцеловала. Подружка просто.
Сташек вспомнил Здиську. Любка вздохнула:
— А я еще никогда не целовалась. Ни с кем…
Она прижала свое пылающее лицо к его лицу, щекотала волосами, неуверенно искала его губы. Он ответил также жадно и неумело, столкнулся с ее губами с такой силой, что почувствовал солоноватый вкус крови. Они целовались долго, до потери дыхания. Прижимались друг к другу всем телом. Сташек чувствовал, что с ним случилось что-то странное, с чем он никак не мог совладать, что впервые произошло у него с девушкой…
В то же утро Астафьев назначил Сташека в бригаду, которая отправлялась на сенокос на далекую Казацкую поляну. О ночи, проведенной с Любкой, он вспоминал с радостным и одновременно стыдливым удивлением. Значит, вот как все на самом деле бывает между мужчиной и женщиной…
На Казацкую поляну отправились вшестером: четыре бабы, дед Микишка и Сташек с конем. Бригадиром Астафьев назначил ворчливую Соболиху, которую Сташек почти совсем не знал. Как, впрочем, и двух других женщин, Феклу Мурашкину и Катерину Стеблову. Знал он только самую младшую из них, молодую солдатскую вдову Анюту. Он хорошо помнил, как Анюта в прошлом году, получив «похоронку», чуть не сошла с ума. Потом понемногу пришла в себя, вела себя нормально, людей не сторонилась, хотя продолжала одеваться во все черное, носила траур.
Впереди шел дед Микишка, прокладывал дорогу в тайге. За ним гуськом — женщины, а в конце Сташек вел под уздцы Серко. Все были навьючены косами, вилами, продуктами, словом, всем тем, что им могло понадобиться на несколько дней жизни и работы.
Тайга млела от жары. Запахи смолы и буйных трав смешивались с дурманящим ароматом разросшейся над рекой, цветущей черемухи. Чем дальше они углублялись в тайгу, тем яростнее атаковали их тьмы комаров и мошкары. Густые сетки на головах немного спасали людей от кровожадного паскудства. Больше всех страдал Серко — мало того, что навьючен сверх всякой меры, так еще и защититься от кровопийц кроме хвоста было нечем. Сташек время от времени останавливался, срывал пучок травы и протирал Серко залепленные мошкарой глаза, уши, ноздри.
На Казацкой поляне стояла старая закопченная избушка, в которой каждый год во время сенокоса поселялись косари. Женщины принялись наводить порядок. Дед со Сташеком чинили загон из жердей, чтобы обезопасить коня на ночь.
— Не хотел я баб пугать, но тут медведи случаются. Не дай Бог, медведица с малыми! А ну, как ей в голову придет конинкой поживиться? Надо будет Серко покараулить. Ружье заряжу, и посидим немного… — приговаривал за работой Микишка.
Погода косарям благоволила. Вставали чуть свет и хватались за косы. По утренней росе косить легче. Первым в ряду косарей шел дед Микишка, за ним бабы, как кто встал. Сташек шел в конце. По неопытности не всегда поспевал за ними, и бабы над ним подсмеивались. Одна Анюта его защищала, что только больше ранило его мальчишеское самолюбие. Ладони были все в волдырях и мозолях, к вечеру он с трудом волочил ноги. Да еще за конем нужно было присматривать. Микишка был крепким выносливым стариком. До полудня косил без отдыха. Только когда с травы опадала последняя капля росы, косы окончательно тупились, а косари под палящим солнцем не могли разогнать тучи мошкары — они откладывали косы, и можно было, наконец, что-нибудь пожевать на завтрак, немного отдохнуть, вздремнуть в тени. А потом ворошили, сушили вчерашний укос.
Когда солнце садилось, разжигали костер, и бабы варили какую-нибудь еду. Чаще всего ячменную кашу. Иногда уху из рыбьей мелочи, которую вытаскивали из оставленного на ночь кошеля. А когда деду Микишке удавалось подстрелить пару рябчиков, все с удовольствием обгрызали птичьи косточки. Днем подкармливались земляникой или дикой клубникой, которой полно было в тот год на Казацкой поляне. Много было и черемши, и трубочек дикого лука.
По вечерам бабы купались в речке, стирали свои одежки. Сташек купал Серко и сам не упускал случая поплескаться в воде. Несмотря на усталость, бабы долго сидели у костра — судачили, шутили, плакали, вспоминая свое житье-бытье. Часто пели…
Разлилась Волга широко,
Милый мой теперь далеко…
Над Казацкой поляной возносился медовый аромат сохнущего сена. Настала пора стаскивать его в одно место и метать большие стога. Разбросанные по лугу копенки укладывали на березовую волокушу, и Сташек свозил их к скирде. Сено следовало ровно сложить, плотно утрамбовать, чтобы стог не разметали вихри, не промочили ливни. Несмотря на то, что стояла хорошая погода, Микишка боялся неожиданной грозы и торопил всех, хотел поставить стог в один день.
Среди ночи кто-то разбудил Сташека.
— Слышишь, как конь бесится? Чуть стену копытами не развалил. Микишка уже туда с ружьем помчался.
Все выскочили из избушки. Ночь была светлая, лунная. Увидев людей, Серко понемногу успокаивался. Из-за угла вышел Микишка с ружьем на перевес.
— Ну что?
— Тишина, ничего не видно.
— Так чего же конь шалел?
— Испугался. Факт. Может, росомаха подкралась?
— Бабы, а может, леший?
— Перестань, дура, и так страшно, а она тут нечисть поминает!
Когда они утром вышли на покос, ночная тайна прояснилась. Следы на поляне не оставляли сомнений, кто напугал ночью коня. Медведь! Ради забавы или рассердившись на что-то, косолапый разметал не сложенные еще в стог копенки сена. Поломал березовую волокушу, на которой Сташек подтаскивал сено, в клочья изодрал фуфайку, забытую одной из женщин под копной. Микишка прошелся по следам и заявил, что на поляне разбойничала медведица с детишками.
— Что ей тут надо было?
— Проголодалась, наверное.
— А может, разозлилась, что мы тут долго сидим и ей мешаем. Да, задала она нам работенку! А мы сегодня закончить хотели.
Прошло уже две недели, женщины скучали по дому, по детям. Только Анюту никто не ждал. Сташеку тоже хотелось скорее вернуться, он думал о Тадеке, беспокоился об отце: вдруг письмо пришло, или, не дай Боже… Нет! Он гнал от себя черные мысли подальше, хотя не всегда это удавалось… Часто думал о Любке. Не мог забыть ту прощальную ночь. Когда купался в реке, вспомнилась Здиська, их купание в Бирюсе. После той удивительной ночи с Любкой он все чаще интересовался собственным телом. Неожиданно заметил под носом и на подбородке нежный пушок. Какие-то волосы выросли под мышками, кустятся в паху. Все чаще Сташек ловил себя на том, что ему доставляет странное удовольствие вид купающихся, поблескивающих нагой белизной баб. А те относились к реке, как к бане, и совсем его не стеснялись. У баб были опаленные солнцем лица, черные от дегтя руки. Зато тела были белее белого. Худые и сутулые, резвились они в воде, а их подпрыгивающие обвисшие груди одновременно смешили и поддразнивали. Только у Анюты, невысокой, с девчоночьей фигуркой, черноволосой, с бурятскими раскосыми глазами, груди были маленькие и ядреные, как яблочки. От совместных купаний Сташек поначалу отговаривался, как мог, но пару раз им удалось стащить его с коня, бросить в воду и втянуть в свою игру, плескаться, барахтаться, щекотать. Со временем такие вечерние купания доставляли Сташеку все больше удовольствия. Удивляло его, что Анюта иногда избегает этих игр на реке. Выйдет неожиданно на берег и одевается за кустами.