После смерти мужа Анюту в деревне считали не совсем нормальной. Но на сенокосе она себя вела обычно. Разве что, одевалась во все черное, не любила шуток, редко улыбалась и иногда исчезала на какое-то время в тайге: как тот пресловутый кот, который гуляет сам по себе. Часто сидела одна на берегу Золотушки и задумчиво смотрела на воду. А то плела венки из лесных цветов и украшала ими свои иссиня-черные волосы. Иногда, когда она пела вместе со всеми, а пела она действительно хорошо, из ее глаз неожиданно брызгали слезы. Женщины Анюту любили и сочувствовали ей.
— Переживает, баба, все еще «похоронку» пережить не может.
— Какая там из нее баба! Дитё еще. Ей шестнадцать всего было, когда ее за Ваню выдали. Бабской жизни распробовать не успела, а уже все для нее кончилось.
После трудного дня Сташек буквально падал от усталости и тут же засыпал мертвым сном. Ночи стояли теплые, спали, не накрываясь, не переодеваясь. Женщины, правда, иногда какое-нибудь платье или юбку меняли. Одна Анюта всегда переодевалась на ночь в длинную до пят посконную рубаху. Спать ложилась поздно, когда Сташек уже давно храпел. А когда он вставал, Анюты уже не было: она бежала утром на реку, умывалась и приносила ведерко воды для чая. Но иногда Сташек просыпался ночью со странным ощущением, что кто-то его разглядывает. Он осторожно приоткрывал глаза и видел над собой низко склонившуюся Анюту. Он замирал без движения, слышал ее дыхание и не на шутку пугался. Все продолжалось одно мгновение. Анюта тихо вздыхала и укладывалась на свое место. А Сташек уже до рассвета не спал. Днем Анюта не избегала его, но и особенно не выделяла среди других. Как все остальные женщины, любила у костра слушать его рассказы о Польше. Часто работала с ним в паре, особенно, когда волочили сено. Как-то вечером, когда Сташек уже выкупал коня и сидел на берегу, уставившись на воду, она подкралась к нему сзади и закрыла глаза руками.
— Анюта! — немного испугавшись, Сташек все же сразу узнал ее.
Анюта улыбнулась, что случалось с ней крайне редко, и положила ему на голову венок из желтых цветов.
— Идет тебе… А как ты меня узнал?
— Ну… по твоим рукам.
Она стала рассматривать свои ладони, поворачивала их то так, то этак.
— А что в них такого, в моих ладонях?
— Маленькие они, не такие…
— A-а! Сидишь тут сам с собой, думаешь… О чем?
— Я и сам не знаю. Так, обо всем.
— Я тоже так иногда задумаюсь… А о Польше думаешь?
— Думаю… О Польше чаще всего.
— И что ты видишь?
— Что вижу? По-разному… Но чаще всего сад. У моего дедушки в Польше был большой старый сад. Все там было — черешни, груши, яблони! А весной как все зацветет!
— Сад, говоришь, яблоки! А я еще в жизни яблока в глаза не видела. Жарко сегодня, комары житья не дают.
Она сорвалась с места и быстро ушла. Сташек снял с головы венок, погадал на цветах и бросил венок в речку.
Прошло несколько дней, пока они привели в порядок все, что разрушили медведи, сложили последний стог. Последние ночи Микишка по очереди со Сташеком дежурили с ружьем на поляне, чтобы попытаться отпугнуть зверей, если они надумают вернуться.
— Раз пришли, могут еще раз попробовать. А если разозлится, и на коня может броситься. Надо сторожить… А ты, парень, как мишку увидишь, не подпускай его близко, сразу стреляй! Чтоб отпугнуть — вверх стреляй! Должен уйти… А то если ранишь, но не насмерть, конец нам: сторожку в два счета развалит!
Сташек зарылся в стог и наблюдал за поляной. Рядом с ним Серко спокойно жевал сено. Ночь была теплая. Месяц совсем молодой, темновато. Темнота пугала Сташека, он мог прозевать медведя. Рассчитывал на коня, его слух и чутье. Сто раз представил, как поведет себя, когда из темноты вынырнет зверь. Придвигал поближе ружье, усиленно вглядывался в темноту. В избушке все давно уснули, даже сюда доносился громкий храп деда Микишки. Сташек, наверное, задремал на секунду, а может, просто задумался? Фыркнул конь, зашелестело сено. Как белое привидение перед ним появилась Анюта.
— Лешего испугался? А это я… Подвинься немного.
Она скользнула в его теплую сенную норку. В длинной белой рубахе, с распущенными на ночь волосами. Они лежали теперь, тесно прижавшись друг к другу. «Что ей в голову пришло, чего ей тут надо?»
— Что-то я уснуть не могу… Подумала, пойду к Сташеку, посторожим вместе. Не сердишься, что я пришла?
— Да что ты…
Они молчали. Анюта легла удобнее, смотрела в небо, по которому скользили легкие облачка. Ее тело дышало жаром. Сташек чувствовал себя странно. Он присел, чтобы скрыть внезапно проснувшееся в нем желание. Потянулся за ружьем.
— Микишка говорил, что надо его пугнуть, в воздух стрелять. А я бы прямо в медведя, трах! И нет его…
— Брось ты этого медведя! Посмотри лучше на небо… Вон, звезда падает, говорят, человек умирает… Сколько уже звезд нападало, а их на небе без счета… Звезда падает, человек умирает…
Анюта внезапно приподнялась, взяла его за подбородок.
— А сколько тебе лет?
— Какая разница? Уже шестнадцать. Я тоже скоро на войну пойду.
— Боже, какой же ты еще ребенок! Не смей при мне больше никогда так говорить: «На войну пойду!» Смотрите на него! Он — на войну!..
Обняла его и крепко прижала к себе. Запахло полынью и парным молоком. Сташек слышал биение ее сердца, чувствовал ее твердые груди. Она обцеловывала его лицо, ее нетерпеливые, ставшие вдруг жесткими ладони стащили с него рубашку, снимали брюки. Она тяжело, прерывисто дышала. Всхлипывала, перемежала слова солеными поцелуями…
— …смерть на войне, смерть… пулька в белый лобик попадет, сердечко убьет… ручку, ножку оторвет, убьют тебя на войне, любименький… а перед тобой вся жизнь… что нам с этой жизни, яблочко ты мое неиспробованное…
Она сорвала с себя рубаху. Ее горячая ладонь скользнула к его члену, давно уже твердому, готовому. Вначале он просто пассивно поддавался ее страстному безумию, чтобы в следующее мгновение сплестись в порыве взаимного вожделения, и тогда Анюта, забыв обо всем на свете, с силой вобрала его налившуюся пульсирующую плоть в себя, между широко раздвинутыми бедрами…
Сташек очнулся в своей берлоге из сена, ослепленный ярким светом дня.
Он протер глаза, запустил пятерню в волосы, сплюнул сенную пыль. Анюты рядом не было. Постепенно приходил в себя. Ему стало стыдно, неприятно, и даже страшно. «Может, мне все это приснилось…» Увы, нет. Он был голый, все тело как-то странно ныло. Поспешно, боясь, что вот-вот кто-нибудь выйдет из избушки и застанет его в таком виде, Сташек оделся. Он еще натягивал на себя рубаху, когда появился дед Микишка и долго оправлялся за углом.
— Ну, как ночь? — спросил Микишка и, не ожидая ответа, прикрыл глаза рукой и посмотрел на восходящее солнце. — Красное. Вовремя закончили, того и гляди ливанет. Может даже сегодня. Надо домой собираться.
Из избушки стали выходить заспанные, позевывающие, всклокоченные бабы.
— Что, Анюта воды еще не принесла?
— Пошла, наверное. Нет ее в хате…
Микишка возился с костром. Сташек вывел Серко из загона.
— Пойду коня напою.
— Поторопи ее там с водой!
«Поторопи, поторопи»… После такой ночи Сташек просто не мог себе представить первую встречу с Анютой. Ночь ночью, а день днем: что сказать ей при встрече? Как посмотреть в глаза?
Река парила утренним туманом. То тут, то там плескалась рыба. На другом, почти невидимом берегу посвистывали кулики, крякали сварливые селезни. Анюты на реке не было. Может, разминулись? Конь долго пил, несколько раз подходил к воде. Сташек снял рубаху и умылся до пояса. Губы были искусанные, припухшие.
Когда он вернулся на поляну, бабы набросились на него с претензиями, куда подевалась Анюта.
— Я думал, она по другой тропинке вернулась. На водопое ее не было.
Кто-то из баб заметил, что на нарах осталась одежда Анюты.
— Вот придурошная! В одной рубахе по тайге носится!
— Опять, видно, нашло на нее.
— Только бы вернулась, нам скоро ехать…
Они прождали Анюту почти до полудня. Потом забеспокоились, стали звать ее, аукать, искать. Дед Микишка расстрелял в воздух почти все патроны. Но Анюта пропала, как сквозь землю провалилась.
Два дня и две ночи они еще ждали ее на Казацкой поляне. Ночью жгли огромный костер и дежурили возле него. Днем искали ее в лесу, в зарослях на берегу реки. Не нашли ни следа.
— Делать нечего, бабы, собираемся домой. В тайге разное с человеком может случиться, не всегда и узнаешь, что. Иногда годы проходят, а то и никогда не узнаешь… А если нет ее в живых, мы и так ничем не поможем, упокой, Господи, ее душу. Поехали, бабы, поехали!
Чуть не теряя сознания от жгучего чувства вины, но все еще тщательно оберегая тайну той ночи, Сташек взял под уздцы коня и потащился следом за всеми. И пока Казацкая Поляна не скрылась из виду, все оглядывались в надежде, что где-нибудь вдали мелькнет черноволосая Анюта…
17
А далекая война все не кончалась. Даже Астафьев, сам прошедший фронт, мужик начитанный и неглупый, ничего не мог сказать конкретного, когда же придет конец войне.
— Скоро, бабы, скоро! Столько терпели, потерпите еще немного: кончится война, кончится!
— Да когда же, Иван, когда? Не видишь, что так больше жить человек не может? Не вынесет… Ну что мы, скотина какая-то, что ли?
— Скотина не выдерживает, дохнет, а мы с вами должны выдюжить. Потерпите еще немного.
— Ты же был на фронте, скажи ты нам, темным, когда же этой проклятой войне конец наступит?
— Немца добить надо. До самого ихнего Берлина надо фрица гнать. А как иначе? Вот и гонят его наши солдатики все дальше на запад. В газетах пишут, что уже до Украины дошли, в Белоруссии воюют. Еще немного, и до Польши дойдут, а там рукой подать до Берлина. Скоро конец войне, бабы, скоро…
При слове Польша Сташек прислушался. Когда Астафьев собирался уезжать с поля, Сташек попросил его:
— Дядя Ваня, одолжи мне газету.