— Никогда, сынок, напрасно в зверя не стреляй. Какая нам от сохатого прибыль? Мясо выветренное, лыко одно. Слишком старый, пусть спокойно доживает свой век.
На следующее утро старик с Дарьей подстрелили в этом месте двух крупных лосей. А Сташека так и подмывало самому поохотиться. Но его несмелые просьбы Митрич оставлял без ответа. Наконец Дарья не выдержала и вступилась за мальчика.
— Тогда зачем ты ему берданку давал? Издеваешься над парнем? Если ты его с собой не возьмешь, со мной сегодня же пойдет.
— Бабские бредни! — шумнул дед на Дарью. Но вечером долго объяснял Сташеку, какими патронами, на какого зверя заряжать берданку, как удобнее из нее целиться, чтобы попасть. Утром сидели в засаде, ждали, когда косули пойдут любимыми тропами на водопой. Когда они, наконец, появились, Митрич указал Сташеку на самца и велел стрелять. Было слишком близко, промазать трудно. Сташек прицелился, задержал дыхание и выстрелил. Еще не успев отвести глаз от прицела, Сташек увидел, как подстреленный козел подпрыгнул вверх, медленно опал на колени и свалился на траву. Испуганное стадо метнулось в разные стороны. Притихшие в засаде собаки залаяли и бросились на добычу. Сташек за ними. Козлик еще был жив. Даже пытался подняться, но собаки повалили его обратно. Сташек отогнал собак и тогда увидел глаза животного. Козлик истекал кровью, сучил задними копытами, обессиленный пытался поднять голову, а из его огромных глаз, уставившихся на человека, струйкой текли слезы. Сташеку стало плохо. Рядом грохнул выстрел. Митрич добил козла прямо в сердце.
— Чтоб зверь не мучился. Если стреляешь, стреляй, чтоб убить. Рога терять начал, один остался. Олени рога сбрасывают к весне, а косули сейчас, к зиме. Молодой, на варево как раз будет…
В ту ночь в тайге разгулялся ветер, завывал, скрипел, свистел в дуплах и кронах старых деревьев. Собаки, которые ночевали вместе с людьми в избушке, неожиданно залаяли и никак не хотели успокоиться. Они рвались к дверям. Все проснулись и с тревогой прислушивались. Выл ветер, трещали доски на крыше. Было беспокойно за коней, ночевавших в пристройке. Но, как видно, все было в порядке, лошади не ржали. Бабы перепугано шептались.
До утра уже никто не уснул. Но собаки больше не поднимали тревоги. Утром, прежде чем открыть дверь, все долго и настороженно прислушивались. Ночью ветер стих. Кони за стеной шуршали сеном. Взяли ружья. Бабы схватились за топоры. В приоткрытую дверь первыми выскочили собаки. Поскольку люди за ними не вышли, они через минуту вернулись, весело виляя хвостами.
Тайга тонула в белизне первого, пушистого снега. Никаких следов вокруг избушки. Если они и были, снег все засыпал. Бабы трусили шкуры и ругали себя за то, что оставили их на ночь, и теперь придется их снова сушить. Вдруг Капитолина подняла крик.
— Бабы, двух шкур не хватает!
Пересчитали еще раз, действительно не хватало двух оленьих шкур.
— Из котла почти все мясо исчезло!
— Топора нет! Я хорошо помню, я тут его в пень вбила и оставила на ночь.
Они не на шутку забеспокоились. Значит, все-таки ночью здесь кто-то был. Митрич принял решение:
— Собираемся в дорогу. Ружей из рук не выпускать, смотреть по сторонам. А я пройдусь с собаками по околице. Далеко уходить не буду…
Митрич вернулся раньше, чем они ждали. Прибежал со стороны реки и, задыхаясь, крикнул издалека:
— Чайник с кипятком, тряпки какие-нибудь несите! Быстрее, бабы, быстрее! — и побежал обратно. Сташек, что было сил, помчался следом.
На берегу Золотушки в глубокой нише под лапами разросшейся ели лежал человек. Вернее то, что от человека осталось: скелет в лохмотьях, босой, с запаршивевшими ладонями, с ногтями, превратившимися в когти, с покрытым струпьями лицом, заросший седыми космами волос. Человек валялся на оленьих шкурах облеванный, давящийся непрожеванными кусками мяса. Он еще подавал признаки жизни. Его глубоко запавшие испуганные глаза блуждали по сторонам. Но голос уже его не слушался. Бабы обмывали ему лицо теплой водой, пробовали поить, что-то говорили.
Спасти его не удалось. Трудно было определить его возраст. Никаких бумаг не было. Одно очевидно — это был беглый заключенный, подтверждали это обрывки тюремной одежды. Две оленьи шкуры, лежащий рядом с ним топор и дырявый мешок с остатками вареного мяса говорили о том, что именно он напугал охотников прошлой ночью.
— Что ж он, бедолага, не постучал, не попросил помощи!
— С голода помер, еда его задушила.
— Свободы ему захотелось, удрал. Не вынес, не дошел…
— Из Аршана, наверное. Там заключенные какую-то руду добывают и потом дохнут, как мухи, от каких-то непонятных болезней…
— Бывает, от голода в тайге друг друга едят, как людоеды. Один другого безжалостно убьет, съест и бежит дальше.
— Золотушки держался, видно, на железную дорогу хотел попасть. Тулун стороной обходил…
— Жаль, что не отважился, бедняга, к нам постучать. До чего дошло, человек человека больше дикого зверя боится.
Беглеца закопали там, где его настигла смерть, на берегу Золотушки. Могилу привалили камнями, чтобы охочие до падали росомахи не добрались до трупа. А на ближайшей лиственнице дед Митрич высек православный крест в знак того, что тут похоронен человек.
18
Ночь выгоняла Сташека из Волчьего хутора на работу, ночь пригоняла с работы. Зимой, когда день длится всего пару солнечных часов, ни на что больше времени не оставалось. Исключение составляло свободное от работы воскресенье, которое людям в совхозе выпадало один раз в месяц. Но и в такое воскресенье Сташек не терял времени, с первыми лучами солнца отправлялся в тайгу со своим приятелем Казиком Грубой. Там они ставили силки на зайцев или охотились на косуль. С тех пор как дед Митрич дал ему берданку, Сташек почувствовал себя настоящим охотником. По-разному складывалась охота, но время от времени удавалось что-нибудь подстрелить, и тогда весь Волчий хутор получал по куску мяса.
Писем с фронта от поляков не было. Женщины все больше нервничали: «Что там с нашими? Не может же быть, чтоб они все погибли? Они уже должны быть в Польше, в газетах об этом пишут. Что там с ними происходит?»
Так они дождались весны. Астафьев привез из Тулуна старые газеты, полные триумфальных заголовков и статей: «В результате великого январского наступления непобедимая Красная Армия освободила столицу Польши, город Варшаву!» — «Громя бегущие в панике гитлеровские орды, Красная Армия приближается к границам Германии!» — «Как предсказал товарищ Сталин: и на нашей улице сегодня праздник!» — «Все силы для окончательной победы!» — «Граждане! Товарищи! Соотечественники! День победы уже близок!» — «На Берлин! На Берлин!»
На фоне этих радостных новостей с фронтов «похоронки» произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Привез их Астафьев две — одну получили старики Сучковы о смерти сына. Другая «похоронка» пришла полякам из Волчьего хутора. Сташек забежал в контору узнать насчет писем. Астафьев молча достал из ящика служебный конверт. У Сташека замерло сердце.
— Вот старый дурак, испугал тебя. Не тебе это, парень. Шайна? Анеля Шайна, живет у вас такая на хуторе? Я что-то не слышал? Не работает?
Сташек с трудом сглотнул слюну.
— Старенькая она, бабушка…
— Сын на фронте?
— Два сына.
— Разрази меня гром! «Похоронка»! В такой момент, когда война вот-вот кончится!
— А писем нам, полякам, нет?
— Ой, про письма чуть не забыл. Есть какие-то. И можешь, как всегда, газетку взять, почитаешь…
Писем тоже было два: Гонорке Ильницкой и бабушке Шайне. Письма от отца Сташек опять не дождался.
В «похоронке» сообщалось, что «капрал Ян Шайна погиб смертью храбрых 20.9.1944 г., в бою на переправе через Вислу».
И письмо было тоже от Янека. Читали его на Волчьем, как будто слушали голос Янека с того света:
«25 июля 1944 г.
Дорогая мама и вся наша семья!
Слава Господу нашему, Иисусу Христу! Сообщаю вам, что благодаря Богу я жив, здоров. Брата Сташека недавно видел, у него тоже все в порядке. Из знакомых встретил Янека Майку, а больше никого, потому что в разных частях все служат.
Мамочка любимая! Самое главное, что хочу тебе написать, что мы уже снова в Польше! Что со мной, что со всеми нашими творилось, не описать! Польша! Польша! После всех странствий, после Сибири! Все было: и слезы, и радость, и беспокойство, что вы еще там, а не вместе с нами. А что тут немец в Польше натворил, вы не представляете. Мало того, что всю Польшу разрушил, в руины превратил, так столько народа уничтожил, страшно подумать. И старых, и малых. О нашем крае, о Подолье, о Червонном Яре ничего не знаю, у нас на фронте совсем другое направление. Перед нами теперь Висла и Варшава!
Мы тут все время о вас думаем. Наше командование нам гарантирует, что как только война кончится, и мы добьем немецкую гадину, мы вас тут же из Сибири вытащим. Мамуля! Береги себя, как можешь. Обо мне не беспокойся. Бог даст, скоро будем все вместе. Пишите мне на ту же полевую почту, письмо дойдет. И еще раз всем нашим из Волчьего привет. А тебе, мамочка, целую ручки!
Твой сын Янек.
Я в Польше, мама! В Польше! Будем с нетерпением ждать вас, чтобы и вы поскорее в Польшу вернулись! Пока что немца бьем — пыль столбом».
Бабушка Шайна письма сына не комментировала, слушала молча с тихими словами «вечный покой» на устах.
А Гонорка Ильницкая, к своему удивлению, получила письмо от Бронека Шушкевича. Она не скрывала радости, но долго никому не рассказывала, о чем написал ей Бронек. Но, в конце концов, не выдержала и под большим секретом разболтала Броне:
— Пишет, вроде как вдове Флорека. Так и так, пишет, Гонорка, разное между нами бывало, но теперь, когда ты вдова польского солдата, как война кончится, мы могли бы быть вместе, то есть, я и он, могли бы супружескими узами перед Богом себя связать! Понимаешь, Броня? И спрашивает, как я к этому отношусь. И чтоб ему немедленно ответить. Ну, и еще всякую ерунду про любовь накалякал. Как думаешь, Броня, ответить ему? А я знаю, что он там на фронте с бабами вытворяет? Он же за каждой юбкой бегает! Уж я то его знаю. Может, это не он Нюрку из Булушкина обрюхатил?! Я к ней напросилась и видела ребеночка. Говорю тебе, Броня, вылитый папаша! Как две капли воды, Бронек! А он мне, кобель такой, супружеские узы перед Богом обещает! Пусть лучше о своем ребенке подумает, которого он тут в Сибири бросил. Ох, уж я ему отвечу! Я ему, бугаю, отпишу!..