К счастью, один из врачей припомнил, что доктору Бельковичу было поручено организовать дополнительный госпиталь в помещении школы, дал мальчику адрес:
— Школа номер тринадцать. Это недалеко отсюда.
День был летний, почти жаркий. За полдень. На школьном дворе выздоравливающие грелись на солнышке. Сташек вошел в калитку и осмотрелся.
— Ищешь кого-то? — поинтересовалась проходившая мимо санитарка.
— Доктора Бельковича…
— Он сейчас в операционной. Можешь подождать, если время есть.
— А Люба Белькович здесь не работает?
— Работает, а что?
— Я хотел бы с ней повидаться.
— А ты ей кто?
— Никто… знакомый…
— А, знакомый! — Девушка многозначительно усмехнулась. — Вон твоя Любка, безногого на каталке возит. Любка! Любка! Двигай сюда машину или оставь его там на минутку, к тебе гость. Знакомый!
Сташек Любку едва узнал; вся в белом, она оставила кресло с раненым в тени и поспешила в его сторону. Она его узнала сразу.
— Стасик!
— Здравствуй, Люба!
Они стояли друг перед другом и не умели, а может, стеснялись как-то теплее поздороваться. Раненые солдаты с нескрываемым любопытством наблюдали за ними…
Он ждал возле больницы, когда закончится ее дежурство. Она вышла к нему в сатиновом цветастом платьице. Повзрослела Любка, похорошела.
— Мне тебя даже пригласить некуда, — начала с оправданий Любка. — Я в общежитии медсестер живу, туда гостей приводить нельзя. Дядя мне работу тут нашел и жилье. А знаешь, мама умерла. Она тебя иногда вспоминала. Вот так…
Они уселись на берегу Ангары и стали наперебой рассказывать друг другу свои истории.
— Ты мне так и не написала, а я ждал.
— Не дошло письмо, наверное. А я думала, ты забыл. А отец, что с ним? Жив, пишет?
— Не пишет, никаких известий. Уже война кончилась, и ничего. Не знаю, что с ним.
— А мой умер. Мама только перед самой смертью рассказала мне по секрету. А что значит быть осужденным «без права переписки» дядя мне объяснил. И когда ты в свою Польшу возвращаешься?
— Здесь в Иркутске обещали, что скоро, да кто знает? Вот теперь опять война с Японией.
— Опять раненых сюда начнут свозить. Сердце кровью обливается, так мне этих бедняг жаль: без рук, без ног, без глаз. Я тебе говорила, что моя мама тебя часто вспоминала? Мне кажется, из-за наших встреч в Булушкино бедная мамочка вспомнила о своем польском происхождении. Вот все, что мне от нее осталось.
Любка вытащила из-за высокого воротничка платья миниатюрный католический крестик на серебряной цепочке, приложила его к губам и опять спрятала под платье.
— От девчонок прячу. Я же комсомолка. Никому же не объяснишь, что это память от мамы. Схлопотала бы я за то, что крест ношу…
Темнело. Любка проводила его на площадь Кирова. Они долго стояли, держась за руки, не могли расстаться. Любка всегда была смелее в проявлении своих чувств: закинула Сташеку руки на шею и крепко поцеловала.
— На прощание, Стасик, мы, наверное, уже никогда больше не увидимся. Ты в свою Польшу вернешься, а я здесь…
Не договорила. Вырвалась и побежала, не оглядываясь, в темноту улицы.
19
Сташек Долина возвращался в Булушкино не только с хорошими вестями, но и с целым мешком разных подарков от СПП. Да видно черт попутал, зашел он еще раз на тулунский базар, хотел выменять банку сгущенного молока на кусок сала. С мешком под мышкой, с банкой консервов в руке он медленно протискивался сквозь плотную базарную толпу в поисках баб, продающих сало. Глазом не успел моргнуть, как вокруг него забурлила толпа базарных голодранцев, и мешок моментально выскользнул из-под его руки. Так проморгать, так глупо дать себя обмануть! К счастью он хорошо знал этот базар и обычаи местных воришек по собственному опыту. Не теряя времени, Сташек вскочил на пустой прилавок и с высоты успел заметить мальчишек, удирающих с его мешком. О том, чтобы их догнать, не было и речи, тем более что они уже исчезли из виду между лотками. Что делать? «Надо Саньку поискать, он поможет. Только бы его найти». Сташек соскочил с прилавка и с несчастной банкой тушенки в руке поспешил в сторону ближайших путей, где среди полуразвалившихся будок находилось известное место сбора базарных воришек. Он помнил, что тут шпана обычно передавала краденое своим главарям — «паханам». Там он надеялся встретить Саньку и его банду. «Если мешок украли Санькины парни, то все в порядке, вернут обязательно, хоть нужно будет поделиться с ними. Ну, а если чужие, Санька будет знать, кто…»
Перед старой, полуразвалившейся будкой его встретили трое угрюмых парней. Не было среди них убегавших с его мешком.
— Чего надо? — рыкнул один, а другой щелкнул пружинным ножом.
— Дело у меня к Саньке.
Парни на мгновение как бы утратили свою наглую уверенность, пошептались между собой.
— А ты кто такой?
— Ну, Сташек. Санька меня знает.
— А мы не знаем… Погоняло?
— Скажи ему… Поляк!
Двое остались с ним, а третий исчез среди развалин. Вернулся быстро.
— Нормально, Санька велел его привести.
Санька оценил дело как трудное, но небезнадежное.
— Это не мои парни. Скорее всего, люди Амира. Нос, давай лётом к Амиру. Слышал, о чем речь? Скажи, Санька, мол, приглашает, дело есть. Только мигом, Нос, мигом! А своим чередом, Стас, что-то ты совсем «деревней» стал, кому попало дать себя ободрать! Что за консервы? Молоко? Я молока не пью с тех пор, как меня покойница мать от груди отняла. Мясных нет? На закусь лучше нет свиной тушенки. Так по какому такому делу ты до самого Иркутска наяривал?
Поговорить долго не пришлось, в будку вошел черный, хорошо сложенный парень в обществе еще двоих, похожих на него ребят. Один из них держал мешок Сташека.
— Привет, Сань.
— Привет, Амир. Клево, что ты пришел.
— Об этом барахле речь? Твой мешок?
Сташек молча кивнул головой. Амир блеснул белыми зубами в кислой, презрительной ухмылке. Санька продолжал переговоры:
— Кореш мой, человек… Кликуха Поляк. И по жизни поляк. Как ты, на параше у ментов. А мешок, что твои нашли, в деревню нес, родным. Из Иркутска через базар возвращался.
Амир рассмеялся во весь голос и буркнул что-то на непонятном Сташеку языке парню с мешком. Тот без слова бросил мешок Сташеку под ноги.
— Проверь.
— Что ты! Там кашне есть, хочешь? Заграничное.
Амир презрительно отмахнулся, подал руку Саньке, и все трое исчезли из будки.
— Не русский Амир этот? Грузин?
— Тоже кавказский человек, чеченец. Так же как ты, спецпереселенец. Свой парень, но бешеный, как сто чертей. Раза три из тюряги сбегал, пока в Тулуне не осел. Не хотелось с ним цапаться, пацанов жалко, вот я с ним миром и договорился. В Бодайбо, в колонии тамошней, когда мент его младшего брата избил, ему Амир горло перегрыз, мент только пятками дрыгал. Чеченец, братец, без семьи и ножа жить не может на белом свете. Амир на нашем базаре в основном за жратвой для своих охотится. Навезли сюда этих чеченцев до черта, теперь целыми семьями от голода и холода дохнут. Тряпки Амира не интересуют.
Новостям, привезенным Сташеком, обрадовался весь Волчий хутор. «Скоро в Польшу поедем! Теперь уж наверняка. Скоро, скоро!» И наступило на Волчьем великое ожидание — когда же придут из Иркутска вести, что пришло время возвращаться в Польшу.
Из-за этой поездки в Иркутск Сташека на работе не было почти месяц. Когда он появился в конторе, Астафьеву нечем было его порадовать:
— Плохи твои дела, парень… Я тут рискую, отпускаю на пару дней, а тебя почти месяц нет! Ты что, забыл, черт тебя подери, что за прогулы — тюрьма? Зинка, б…дь, донесла, милиционер дело на тебя завел. Честно говоря, я должен тебя связать, как поросенка, бросить на воз и в милицию. Да, черт с тобой, ты свое и так получишь. Бери Серко, запрягай подводу, поедешь на другую заимку картошку возить. Копаем сегодня, надо торопиться, перед первым снегом успеть.
— Спасибо, Иван Иванович.
— Брось! Хоть удалось там что-нибудь сделать? Об отце узнал что-нибудь? Когда в Польшу возвращаешься? Ты, говорят, в самом Иркутске был?
— Об отце ничего… А в Иркутске мне сказали, что скоро нас выпустят в Польшу. И сюда сообщат, в совхоз.
— Если тебя раньше милиция не заберет. Ну, за работу, сынок, за работу, хватит бездельничать. Смотри, какой ушлый, до самого Иркутска добрался! Ну-ну.
Картошка той осенью уродилась, совхозные бабы радовались, что ее хватит на всю зиму. Но вообще-то они были злые и раздраженные, как рой ос над разоренным гнездом. Ну как же так? Война давно закончилась, а в их бабской жизни никаких перемен к лучшему не видно: каторжная работа в совхозе с рассвета до заката на голодный желудок. И дома все на их плечах. Давно забыли бабы о той спонтанной радости, которая охватила их, когда пришла весть об окончании войны. Когда они, как наивные дети, поверили, что раз война окончена, их невзгодам и мучениям скоро тоже придет конец. Со дня на день вернутся с фронта мужчины, займутся полем, тайгой и совхозом, починят разваливающийся дом, позаботятся о еде для оголодавших детишек, а их обнимут, выслушают их горькие бабские рассказы и жалобы. И Булушкино превратится в край сплошных радостей. Но время шло, а в совхозе ничего такого не случилось, такие стойкие до сих пор женщины испытывали все большее разочарование и досаду, теряли инициативность, веру в свои силы и, опустив руки, ждали, что пошлет им судьба.
И только теперь, после окончания войны, стали вдруг в Булушкино подсчитывать, кто из деревни ушел на фронт, кто с войны вернулся, кого все еще нет, а кто уже никогда не вернется. Результат получился трагический. Большинство здешних мужчин на войне погибли. Несколько человек стали инвалидами на всю жизнь. Только шестеро из тридцати призванных на фронт вернулись в Булушкино живыми и здоровыми. Но и они, отравленные гарью войны, никак не могли прийти в себя: пили без всякой меры, ругались с бабами, орали охрипшими с перепоя голосами фронтовые песни, без конца рассказывали о своих героических победах, о дальних странах, непонятных, буржуйских, где нет ни колхозов, ни совхозов, где каждый мужик сам себе