«царь, Бог и военачальник». Такой образ жизни бывших фронтовиков всем выходил боком.
А тут еще новая война с Японией вызвала волну паники в деревне. Бабы никак не могли понять: они что же, мужики эти наши, всю жизнь теперь воевать будут? То немцы с Гитлером, а теперь какого-то косоглазого японца лихо принесло. А мужик он и есть мужик, тут же на новую войну засобирались. «Все для фронта, все для победы!»
— Бездельники, пьяницы горькие, ишь, как им война по вкусу пришлась! Ты, баба, мучайся тут, детям задницы подтирай, а они воевать пойдут, ордена себе цеплять, водяру жрать и по чужим бабам таскаться! Мало им было разных немок, японок они еще не пробовали!
Так пришла в Булушкино первая послевоенная зима. До того, как снег замел тайгу, а реку сковали лютые морозы, Сташеку еще два раза пришлось прятаться в тайге от милиции. К счастью, милиционер не особенно рьяно рвался на поиски.
В совхозе обычная зимняя работа. Сташек с Серко ездил в тайгу за дровами, возил сено из стогов на прибрежных лугах. И как каждую зиму ночь на работу выгоняла, ночь и домой загоняла. Работа, повседневные заботы о том, чтобы добыть пропитание для семьи, оставляли все меньше времени для грустных мыслей — когда?! Когда же, наконец, придет из Тулуна на Волчий приказ: «Погрузить на подводы всех ваших поляков, какие только есть, и немедленно отправить на станцию Тулун! Домой, в Польшу ваши поляки возвращаются!» Но вызова такого все не было и не было. Боже! Скорее бы весна, уж тогда наверняка. Наверняка!..
В то утро санным обозом они ехали в верховье Золотушки за сеном. Еще только начинало светать. Дорога вилась руслом реки. Не прекращавшиеся несколько дней метели замели реку высокими сугробами. Путь был нелегким. Но в совхозе кончилось сено, и надо было его привезти, невзирая на погоду. От коней валил пар, они с трудом преодолевали глубокий снег. Сташек тащился предпоследним, чему даже радовался — Серко шел по протоптанной дороге. Хотелось есть, Сташек стучал зубами от холода, сидел спиной к коню, пытаясь укрыться от колючего снега. Из задумчивости, а может и из дремы, вырвал его едущий за ним следом Павлик.
— Не спи, ограбят!
— Что? Что? Чего стоим?
— А вот чего стоим, я не знаю. Пойдем, посмотрим, что там случилось, из-за этой чертовой вьюги в двух шагах ничего не видно.
Первыми санями правил Виктор Богатулин, фронтовик, единственный из вернувшихся недавно с войны, кто не напивался в усмерть, а взялся в совхозе за работу. Когда ребята добрались до него, он стоял у саней и показывал в направлении просвечивающей сквозь стволы деревьев поляны. Уже было довольно светло. Сташек подумал о волках, но, выглянув из-за укутанной снегом елки в сторону поляны, замер от удивления. На поляне было полно… людей! Издалека трудно было разобрать, что за люди. Горело несколько костров. Люди стояли вокруг них, сидели на снегу или на корточках рядом. Парни стали обсуждать, кто бы это мог быть, но тут из-за сосны выскочил часовой с автоматом. Молодой солдат в белом кожухе и высоких валенках со строгим выражением лица.
— Кто такие? Что тут делаете?
— Мы из совхоза. За сеном едем. Там на поляне наши стога стоят.
— За сеном — не за сеном, я вас дальше пустить не могу: приказ есть приказ! — солдат как будто оправдывался, что, похоже, почувствовал Богатулин.
— Думаешь, я не знаю, что такое приказ? Я сам недавно с фронта вернулся, до самого Берлина дошел. Но скотина без сена жить не может. А ты сам откуда? Из деревни, из города?
— Из деревни, а что?
— Значит знаешь, как это без сена. Долго вы тут еще стоять будете?
— Ночевали… Наверное, скоро двинемся.
— А если не уйдете? Может, старшего позвать?
— Меня сменят вот-вот. Сейчас, верно, подойдут…
— Закуришь?
— Что ты! Мне даже разговаривать с вами нельзя.
— Ну, спрячь на потом. Я-то знаю, как это бывает… Заключенные?
— Японцы. Военнопленные, если тебя это так интересует.
— Японцы? Откуда тут японцы?
— Что это ты такой любопытный? Говорю, отойдите! Дальше нельзя! — конвойный закричал неожиданно громко, явно, чтобы его услышал идущий ему на смену караул.
Ни разводящий караула, ни комендант конвоя не разрешили им приблизиться к поляне. Они отвели коней вглубь леса и решили ждать: без сена возвращаться нельзя. Мальчишки умирали от любопытства, так хотелось увидеть японцев. Уговорили Богатулина разрешить им залезть на высокий скалистый откос, откуда они могли заглянуть на поляну с пленными японцами.
— Осторожно только, не лезьте конвою на глаза: такому человека застрелить, раз плюнуть, — предупредил оставшийся с лошадьми Богатулин.
Ребята затаились среди согнувшихся под тяжестью снега еловых лап и стали наблюдать. Японцев было около ста человек. Невысокие, коренастые, смуглолицые. Одеты в песочно-оливковые мундиры, шапки с длинными ушами и козырьками, похожими на красноармейские буденовки, в ботинках с обмотками до колен на брюках — гольф. Японцы как раз выстраивались послушной очередью перед двумя котлами. Протягивали кашевару котелки, поспешно отходили от дымящихся котлов и тут же принимались есть.
— Собираются, кажется… — прошептал кто-то из ребят. И правда, конвоиры седлали коней, пленные драили снегом закопченные котлы. Раздались свистки, крики конвоиров, и японцы стали выстраиваться в колонну по трое.
— Смотри, что там японцы такое тащат? Балки какие-то, что ли?
Действительно, из-за стога по двое выходили японцы, и у каждой пары на плечах лежало что-то, напоминающее небольшое бревно. Ребята насчитали семь пар таких носильщиков. Но когда присмотрелись, оказалось, что несут они замерзшие трупы.
Впереди тронувшейся в путь колонны ехали верхом два конвоира, за ними — пара саней, нагруженных котлами и еще чем-то. За ними японцы колонной по трое. В конце колонны — носильщики с трупами и конные конвоиры арьергарда.
Весна была ранняя, солнечная и теплая. Поэтому сев на совхозных полях тоже начался рано. Астафьев и слышать не хотел, чтобы отпустить поляков до окончания посевной.
— Сжальтесь, люди добрые, помогите нам еще немного. Весна год кормит. Куда вы так торопитесь? Никто еще насчет вас не интересовался, никаких сообщений не было. В случае чего, я первый узнаю. Ну что вы, цыгане что ли, чтобы вот так без нужды по миру шляться?
Такова была малоприятная правда — никто о поляках из Булушкино никаких запросов не делал. Далекая Польша, о которой все так мечтали, молчала, как проклятая. Даже писем от близких уже давно не было.
Закончили они посевную и тут же стали готовиться к отъезду. Астафьев, человек добрый, понимающий, освободил их от работы, выписал на дорогу по дополнительной буханке хлеба, выплатил заработанные деньги.
— Ой, попадет мне из-за вас, попадет, что без приказа начальства из совхоза вас отпускаю. Ну что поделаешь, совесть не позволяет вас больше удерживать. Счастливого пути и не поминайте нас лихом в своей Польше.
К конторе, откуда они должны были отъехать, пришли попрощаться почти все булушкинские бабы. И почти каждая что-нибудь им на дорогу принесла: кто пару лепешек, кто вареное яйцо, кто кусок хлеба.
— В добрый путь!
— Что было, то было, не поминайте лихом!
— Свой край — не чужбина.
— Почта там у вас есть, дайте знать, напишите…
Дарья огрела Серко вожжами, и повозка тронулась. Бабы вытирали глаза уголками платков. А булушкинская детвора гуртом бежала за поляками до самой переправы через Золотушку.
Сташек попрощался со всеми еще вчера. Зашел и к Нюрке. У порога играл с собакой толстощекий малыш. При виде постороннего он испугался и стал громко звать маму. Выскочила Нюрка. Малыш успокоился и засунул грязный палец в рот.
— Вырос, правда? Поляк, одно слово! Бронечка, сыночек мой любимый! — обнимала и целовала Нюрка малыша. — Посмотри на него хорошенько, Стасик, чтоб отцу рассказать, если встретишь его в Польше, как его сыночек единственный, его Бронька, поляк маленький, выглядит. Ангелочек мой, картиночка, смотришь, и насмотреться не можешь. Жаль, фотографии не могу сделать, показал бы отцу, посмотрел бы, может, и дрогнуло бы его отцовское сердце. Вспомнил бы о нас, сиротках, которых он тут в неутешной тоске оставил, — не договорила Нюрка и громко заплакала.
Но Нюрка есть Нюрка, у нее от слез до смеха один шаг. Вытерла слезы и затащила Сташека в дом, на прощальное чаепитие, на стаканчик брусничного кваса…
— А нет ли у тебя, Стасик, чего-нибудь польского на память? Может, картинку какую-нибудь, чтоб Польшу вашу видно на ней было? Нет? Жалко… Может, у других ваших есть? Будь добреньким, поспрашивай. Не для себя прошу. Для Броньки, для сыночка. Понимаешь, вы уедете, напишите когда-нибудь или нет — неизвестно. А он, сиротка, отца родного, поляка, может, никогда не увидит. А так бы, когда он вырастет и все будет понимать, я бы ему показала картинку. И соврать могла бы: «Вот тебе сыночек, на память от твоего отца из далекой Польши». А может, и такой обман бы взяла на свою материнскую совесть: «Вот, сын, это единственная память о твоем отце, поляке, который геройски погиб на той страшной войне».
Возвращался Сташек на Волчий и думал, что бы тут такого Нюрке на память оставить. И ничего в голову не приходило. Не мамину же старую поваренную книгу, единственную память о ней, это он ни за что не отдаст! И вдруг хлопнул себя по лбу: орел! Польский значок орла, подаренный ему инвалидом, солдатом Адамом Бродой. Подарит он значок Нюрке, пусть у ее сына будет память о Польше. В хате никого не было, Сташек залез на печь, где под бревенчатым накатом прятал мамину книжку и этот значок с орлом. Ладно, отдаст он его Нюрке.
«Новейшая варшавская кухня с 1200 рецептами разных блюд, от самых скромных до самых изысканных». Эта старая потрепанная книжка всегда напоминала ему покойную маму. Она даже пахла ее запахом, ароматом свежее поджаренных в топленном смальце пончиков, гор посыпанного сахарной пудрой хвороста, медовым ароматом корицы и гвоздики… Какой такой инстинкт подсказал ей взять именно эту книжку в тот момент, когда их сонных погнали из Червонного Яра? О чем она думала, когда своим четким аккуратным подчерком, пером, обмакнутым в фиолетовые чернила, написала на последней странице этой книжки: