Отважным в жизни надо быть,
Со страхом в сердце трудно жить —
За честь и совесть в бой вступать,
Бороться смело, побеждать!
Мама, мамочка! Откуда ты взяла эти слова? Кто их сложил? А может, ты сама их придумала? Я же помню, как ты мне и маленькому Тадеку сказки без конца рассказывала. Такие, каких ни в одной книжке я прочесть не мог. Почему именно эти слова: «Отважным в жизни надо быть… За честь и совесть…»? Наизусть, мамочка, выучил я эти твои слова. На память знаю.
Поляки переправились через Золотушку. Дорога по глубокому ущелью круто карабкалась вверх. Серко, упершись в хомут, с трудом тащил тяжелую повозку. Они помогали ему, толкали воз. Когда забрались в гору и углубились в тайгу, Сташека потянуло вернуться и еще раз бросить взгляд на раскинувшееся в долине за рекой Булушкино.
С высокого берега была отчетливо видна вся деревня. Стоял солнечный майский день. Раннее утро. Дед Микишка, он был в этом году пастухом, собирал по деревне коров гнать на пастбище. «Куда погонит? Наверное, в сторону Казацкой поляны… Доярки, медведи, Любка, Анюта, охота с Митричем, глаза подстреленной косули, мертвый бродяга, бегство от волков, дед Митрич, гнилая картошка весной, конец войны, Нюрка…» Сегодня утром, до того как запрячь Серко, Сташек постучал ей в окно. Заспанная Нюрка открыла дверь.
— А, Стасик!
— Ты просила что-нибудь на память о Польше для малыша, вот возьми. Только это нашлось.
— Ой, Стасик, спасибо тебе, спасибо! А что это? Птица какая-то?
— Птица. Орел! Польский герб. Наши солдаты на шапках носят, как ваши — красную звездочку.
— Ааа! Понятно… Расскажу Броньке когда-нибудь, что отец его на фронте такого орла на шапке носил. Спасибо, Стасик. Дай, я тебя поцелую на дорожку!
Сташек смотрел на Булушкино. От конюшни в поля ехали парни. Стадо коров направлялось берегом Золотушки в сторону Казацкой поляны. А там, у той дороги, он прощался с уходящим на фронт отцом. Где он сейчас? Жив ли, здоров?..
Уже второй день поляки из Волчьего хутора пробираются лесной дорогой в Тулун. Дарья часто дает лошадям отдохнуть. Сташек не отходил от Серко, кормил и поил его.
— Еще в Польшу его заберешь, — шутит Дарья и тут же присоединяется к женщинам, вступает в их бесконечный бабский разговор.
Когда они вчера остановились на ночлег в Осиновке, Дарья полночи проболтала с Гоноркой Ильницкой, сухой нитки не оставили бабы на Нюрке с Бронеком Шушкевичем. Гонорка никак не хотела поверить, что ребенка Нюрка прижила с «ее» Бронеком.
— Свечку там я не держала, но точно знаю, дитя Нюрке ваш поляк смастерил. Когда на квартире у нее стоял, пока ваши на фронт не пошли.
— Вот бугай! Как он мог? А теперь собственного ребенка в тайге на произвол судьбы оставил.
— Ты что, Гонорка, мужиков не знаешь? Их только пусти, а там пусть у бабы голова болит…
В Тулуне Дарья подвезла их прямо к баракам на лесопилке. Пани Корчинская им очень обрадовалась.
— Вовремя приехали! Как раз вовремя, дорогие мои! А мы уже с Сильвией беспокоились, кого бы за вами послать, вот-вот первый транспорт в Польшу пойдет.
— Едем в Польшу! Едем в Польшу! — Тадек и ребятишки Ильницкой радостно верещали и прыгали вокруг повозки.
Сташек гладил Серко. Конь, как будто понимая, что они прощаются, тихонько ржал и бархатными губами хватал мальчика за рукав…
20
Только весной 1946 года настало для польских ссыльных время возвращения в Польшу. От края до края сибирской тайги, даже в самые ее далекие и дикие уголки, где находились польские ссыльные, рано или поздно, иногда благодаря каким-то совершенно неправдоподобным стечениям обстоятельств, приходили сообщения об официальной организованной репатриации в Польшу. Каждый из ссыльных, кто хотел и имел право вернуться в Польшу, должен был явиться в НКВД, где его проверяли и вносили в репатриационные списки. При первых же слухах о репатриации, кто был в силах, немедленно бросал все и в горячечной спешке, не считаясь ни с чем, собственными силами пробирался к транссибирской железной дороге. Да, их отделяли от железной дороги почти всегда сотни километров чащоб и бездорожья. Что же, этих людей судьба уже давно не баловала…
В ту весну со всех концов тайги стекались поляки на станции поселков, городов и городишек. От Омска, Томска, Новосибирска, Красноярска по далекий Иркутск на Байкале, Улан-Удэ, Читу, Бодайбо, и еще дальше до самой китайской границы и Владивостока на Тихом океане, не было такого полустанка или железнодорожной станции, до которых той весной не добрался бы хоть один польский ссыльный, окрыленный надеждой на скорое возвращение домой.
В Тулуне на лесопилке, где собралось самое большое в этом городе количество поляков, стало тесно. Добирающиеся из тайги в город поляки по прибытии искали если не временного пристанища у земляков, то хотя бы достоверной информации: когда и как в Польшу? Здесь они узнавали, что с некоторых пор в Тулуне действует советско-польская комиссия по вопросам репатриации. Там следует совершить все необходимые формальности, связанные с возвращением.
Люди из Булушкино не имели с этим проблем. Все семьи отправили своих мужчин на фронт, что легко было подтвердить не только «похоронками» и письмами с фронта, но и справками из тулунского военкомата. На этом основании они все без проблем были внесены в тулунский регистрационный список. Теперь им оставалось только ждать сигнала на выезд. К сожалению, когда это произойдет, никто в Тулуне не мог им точно сказать. Маленькая комнатенка представителя была забита толпой репатриантов с утра до вечера. Даже ночью люди старались не отходить далеко, чтобы, не дай Боже, не пропустить чего-нибудь важного, связанного с выездом.
— Не знаем, правда, не знаем! Может, завтра, а может, через неделю. Или еще позже. Эшелон, к которому будут цеплять наши тулунские вагоны, еще только формируется в Иркутске. Мы ждем сообщения из Иркутска. Кто уже зарегистрировался, не опоздает. Транспорт — это не экспресс, дня два в Тулуне постоит. Все равно, перед самым отъездом каждый должен будет получить у нас талон на место в вагоне.
Пани Корчинская, которая после поездки в Иркутск, активно включилась в деятельность Союза патриотов, в эти дни возвращалась домой очень поздно и не всегда с хорошими новостями… Они давно жили вместе с Сильвией Краковской и ее маленьким Павликом, сыном россиянина Пашки Седых, который погиб на фронте. Павелек относился к Корчинской как к собственной бабушке, а она любила его как внука. Только когда малыш уснул, Корчинская решилась сообщить Сильвии грустную для них всех новость:
— Ты только не волнуйся, Сильвия, но я должна тебе сообщить что-то важное. Наш представитель сказал мне по секрету, что НКВД возражает против твоего возвращения в Польшу.
Сильвия бессильно опустилась на край постели рядом со спящим сыном.
— Я думала, у меня сердце разорвется… Они тебя хотят тут с Павликом оставить. Боже, я этого не переживу!
— Но почему? Почему?
— В НКВД вынюхали, что ты официально не Краковская, а Седых, по мужу. Паспорт у тебя русский, пенсию получаешь за погибшего мужа, Павелек считается по здешним законам русским, советским гражданином. С тобой еще, может, что-то и получится, а Павелка они тебе не позволят в Польшу вывезти.
Почти всю ночь они проплакали. К утру Сильвия в полном отчаянии решила, что если ее с сыном не пустят в Польшу, она… Но слово это она даже в мыслях боялась произнести, не то, что вслух. Сон, в конце концов, сморил Сильвию. Пани Корчинская тоже задремала, утешая себя слабой надеждой на помощь Зярнецкого, который безраздельно властвовал в СПП всей иркутской области. Однако в признании права на репатриацию решающее слово было все-таки за НКВД. Капитан Куликов обычно сидел на заседаниях квалификационной комиссии со скучающим видом, и, казалось, дремал. Но когда бросал ссыльному только два слова: «Ваши документы!», его маленькие глазки насквозь сверлили стоящего перед ним человека. Достоверными Куликов считал только выданные НКВД свидетельства об амнистии, свидетельства, полученные от комендатов поселений, начальников лагерей, и письма военкоматов. Приветствовалось подтверждение таких бумаг справкой с последнего места работы или жительства. С польскими документами Куликов мало считался, а ссылки на свидетелей вообще не признавал.
— Знаем мы ваших свидетелей… Черту душу заложите, только бы в Польшу вернуться! Документы, документы, пожалуйста!
Случалось, что документы ссыльного были в порядке, а капитан Куликов коротко бросал «нет!». Или задавал дополнительные вопросы:
— Так какой вы национальности?
— Украинец.
— Нет!
— Но мы польские граждане! До 1939 года мы в Польше жили, из Польши нас в Сибирь вывезли.
— Нет!.. Это вообще никогда не было Польшей, это была Западная Украина. А теперь и тем более там не Польша. Вы украинцы, советские граждане. Советский Союз теперь ваша родина, а не Польша, куда вы собираетесь ехать? Нет!
— … Белорус. Но я из Гродно, польский гражданин.
— …Литовец, из Новой Вилейки, польский гражданин, служил в польской армии.
— Литва — это Советская союзная республика. Нет!
— Еврей. Из города Львова, товарищ начальник, я тут случайно оказался.
— Львов теперь на Украине, у нас. Зачем тебе Польша? Хочешь, что тебя опять жидом называли?
— Какая мне разница, жид или еврей, пан начальник? Но я как-то Польшу, товарищ начальник, лучше знаю, причем с самого рождения. Польский я еврей, товарищ начальник, пусть уж лучше так и останется.
Евреев, польских граждан по состоянию на 1939 год, капитану Куликову, хотел он того или нет, приходилось отпускать в Польшу, если только документы были в порядке — это было четко оговорено в польско-советском договоре…
Сташек целыми днями бродил по Тулуну в надежде добыть какую-нибудь еду. Но с этим было по-разному. Выменяли на базаре уже все, что было можно из одежды. Сташек даже свой пиджак, полученный в Иркутске, и шнурованные ботинки, которым он так радовался, выменял у колхозников на картошку и пару лепешек. Теперь шлепал по Тулуну в старых валенках деда Майки и поношенной фуфайке. Воровать не хотелось, поэтому на базаре он избегал встреч с Санькой и его бандой.