Бригады, выстроенные пятерками, стояли молча, настороженно, готовые выполнить любое приказание, какое бы ни соблаговолили отдать господин комендант, господа офицеры и капо, а ряды непокрытых голов, остриженных наголо или просто лысых, как бы свидетельствовали перед небом, землей и луной, которая уже взошла, и комендантским псом, который скулил, адресуясь к лунному сиянию, что заключенные чтят дисциплину и порядок, а если нашелся среди них заблудший дурак, возымевший желание смыться, то остальные знают, что им положено, и готовы за него отвечать, ибо порядок, как известно, должно блюсти.
Это и есть те грязные бригады, которые трудятся в каменоломне. Люди тут неделями не моются и не чистят одежду, так что полосатые куртки разбухли от пыли, словно матрацы, и, когда господин комендант попробовал кого-то из них ударить, поднялось облако известковой пыли, которая осела на мундир, комендантский мундир. Господин комендант не любит грязи и предпочитает, чтобы люди у него ходили чистыми. Но что поделаешь, если фирму, которая должна была подвезти воду этим бригадам, обязали работать на нужды фронта. Поэтому господин комендант отходит от строя и зовет на помощь пса. А потом велит всем лечь, ибо хорошо известно, что нет ничего полезнее в таких случаях, как полежать на снегу. Затем господин комендант приказывает встать. Это тоже выполняется.
— Смотри, — обратился Зигмусь к напарнику, — вон тот, кажется, готов, верно? — И с любопытством воззрился на заключенного, которого комендантский пес уже оставил в покое.
Обмороженный едва повел взглядом за указующим перстом Зигмуся и лениво буркнул:
— Возможно. — И озабоченно склонился над своими вылезшими из башмаков портянками, насквозь промокшими оттого, что без конца втаптывались в снег и грязь.
Тепло ног не давало портянкам обледенеть. Он попытался отжать их концы, а потом аккуратно, четкими движениями обернул ступню и щиколотку и только тогда втиснул обмороженную, распухшую ногу в башмак. Во время этой манипуляции она слегка побаливала, однако на сей раз еще уместилась, вошла. Он подумал, что надо надрезать верх башмака, как только представится возможность, не то в один прекрасный день он просто не выдержит боли, втискивая ногу в эту деревяшку.
Собаки заливисто лаяли, капо носились вдоль шеренг и, прикидываясь перед начальством ревностными служаками, хлестали заключенных, а господа офицеры и лично комендант с нетерпением подумывали о том, что их дожидается праздничный стол, — так проходил штрафной апель по вине исчезнувшего беглеца, во имя утверждения порядка и во славу тысячелетнего рейха, который научил своих сынов карать и приобщать к порядку нынешнее и будущие поколения.
Капо Энгель пошел потолковать со знакомыми — надолго ли это, они не знали, поскольку дело было в том, что староста, забивший тревогу, просто обсчитался и все как будто на месте, о чем коменданту не доложишь, ибо старосту за это бы вздернули, следовательно, ничего не остается, как подсунуть какой-нибудь номер или доложить, что пропавший найден мертвым в уборной или где-нибудь в другом месте. Нельзя же обнаружить перед господином комендантом и офицерами, что все это липа и что апель устроен без толку. Мало одного — все старосты этого «поля» угодили бы в печь!
Энгель вовсе пригорюнился, узнав, насколько плохи дела, и вспомнил о литровке спирта, которого ему, видимо, так и не понюхать сегодня.
Зигмусь и парень с обмороженными ногами сидели на тележке и ждали, когда все это кончится, дорога освободится и они смогут доставить посылку больному в ревир и обретут покой. Но пока ничто не предвещало окончания штрафного апеля; капо носились как угорелые и лупили заключенных, офицеры нервничали, а господин комендант курил сигарету за сигаретой. Оно и понятно, подобные вещи в лагере нечасто случаются. Да еще в такой день!
— В ревир идти советуешь, — продолжил прерванный разговор парень с обмороженными ногами, просто чтобы сказать что-нибудь.
Не так-то легко сидеть на морозе с пустым желудком, опухшими ногами и не двигаться. Тотчас появляются мысли о жратве, донимают человека, доводят до тошноты и неотступной сосущей боли под ложечкой. Надо о чем-то говорить.
— Только в ревир, — подтвердил Зигмусь.
— Тогда уж лучше вернуться в каменоломню, — возразил обмороженный. Он помолчал с минуту и объяснил: — Видишь, зима.
— Ну, зима, — согласился Зигмусь, — И что из этого?
— Много чего, брат, очень много. Ровно столько, чтобы туда не соваться. Попробуй сунься зимой в ревир, когда там нету окон.
— С каких это пор? — спросил Зигмусь.
— Да с некоторых пор, — уклончиво ответил обмороженный, но, видя, что тот не настаивает на уточнении, добавил: — Старший врач еще осенью приказал выставить стекла, чтобы больные закалялись да побыстрее выздоравливали. А ты мне советуешь в ревир. Чего я там не видал? Ни ложки, ни миски собственной, все отбирают. Так уж лучше в рабочей бригаде. По крайней мере барахло на тебе, — пояснял он не спеша, — и под одеяло в нем можешь залезть. А там, в ревире, велят спать нагишом, и господин Освальд Бек блюдет инструкцию.
— Я даже не знал, что в ревире творится такое, — сказал Зигмусь, поерзав на дощатом борту тележки, который впивался в тело. — Не знал.
— А ты пойди да загляни в окна, — продолжал обмороженный. — Настоящая мертвецкая. Если кто закалится настолько, что ему уже ничто не может повредить, то его выбросят в окно, и хорош. Снегу там намело горы, а мало, так еще подвалит. У ревира сейчас — как возле крематория.
— Я давно уж там не был, — сказал Зигмусь и опять закопошился на тележке. Немного помолчав, он дружелюбно сказал: — Оказывается, у нас не так уж и скверно.
— Конечно, — поддакнул паренек с обмороженными ногами.
— Ничего не скажешь. И жратву и кое-что другое организовать удается. Есть чем поторговать. — И Зигмусь начал перечислять, чем можно разжиться на складе, если иметь голову на плечах да не упускать удобного случая. — Так уж оставайся с нами, — заключил он доверительно, — может, какое-нибудь дельце вместе провернем.
— Почему бы и нет? — снисходительно согласился парень с обмороженными ногами. — Можно.
— Видишь ли, — оживился Зигмусь, — у меня есть немного чулок. Шеф бы купил их, наверняка купил бы. Но мне нельзя идти к нему с этим. Отнимет и еще надает по морде. — И Зигмусь еще раз подробно объяснил, почему нарушились его торговые связи с шефом склада, а напарник понимающе кивал головой. Когда вся история была обстоятельно изложена, они умолкли и повернули головы в сторону плаца.
Там все было по-прежнему, и ничто не предвещало, что апель кончится и они смогут, проехав длинное «поле», доставить огромную посылку в ревир больному номеру. Шеренги каменотесов стояли в свете прожекторов недвижимые, серые, слинявшие. Береты, полосатые куртки и башмаки покрывала толстым слоем известковая пыль. Она осела хлопьями на бровях и заросших лицах, забилась в морщины и складки одежды, ибо это были грязные бригады, эти люди редко мылись. Выстроенные рядами, они демонстрировали сейчас господину коменданту, офицерам, их псам и своре капо свое послушание и готовность держать ответ за нарушение порядка.
— Послушай, ты, — прервал молчание Зигмусь, — давно сидишь?
— А, здесь? — сказал парень с обмороженными ногами и умолк на минуту, подсчитывая в уме. — Здесь — полгода. Да, будет полгода.
— А раньше?
— До этого сидел несколько месяцев в разных местах, — неторопливо припоминал он. — Всего вместе год будет. Не меньше. — И принялся перечислять места, где сидел, а Зигмусь внимательно его слушал.
— Эти обморожения у меня еще оттуда.
— Ага, — поддакнул Зигмусь.
— Бензин впрыскивал, чтобы в ревир попасть, — сказал парень и сунул палец под портянку. — Опухоль получилась и свое сделала. Но была зима. А это для бензина время неподходящее, — пояснил он.
— Да, не тот сезон, — подтвердил Зигмусь. — Летом удается.
— Летом совсем другое дело, — сказал обмороженный и, надсадно закашлявшись, сплюнул в снег.
— А баба у тебя есть? — допытывался с любопытством Зигмусь, который попал в лагерь совсем желторотым юнцом.
— Есть, конечно, есть.
— Ты женат или просто так? — не унимался Зигмусь.
— Не женат, но девчонка была, — доверительно сообщил парень с обмороженными ногами.
— Значит, невеста.
— Да.
— А она… — Зигмусь замялся, — красивая?
— Так себе, — ответил обмороженный, — обыкновенная.
— Наверно, брюнетка? — допытывался Зигмусь.
— Нет.
— Тогда блондинка?
— Нет. Обыкновенная шатенка.
— Наверно, она красивая, — предложил Зигмусь. — Была красивая. Шатенки всегда красивые, — добавил он тоном знатока.
— Как для кого, — промолвил обмороженный и печально взглянул на размотавшуюся портянку, концы которой начинали замерзать.
Было холодно сидеть на тележке и ждать, пока кончится апель. Ветер забирался под одежду, ступни и бедра деревенели. Била мелкая дрожь, и ничто не предвещало конца апеля. Не известно, когда они смогут пересечь второе «поле» и доставить посылку в ревир. Между тем светила луна, носились капо, вытаскивая то одного, то другого из рядов, а пес господина коменданта даже помочился от большого волнения, а может, попросту озяб от долгого стояния на снегу.
За колючей проволокой белели высокие горы, и оттуда дул этот ветер. Там пролегали лыжни, катались на лыжах люди, но в эту пору наверняка никого не было, все, пожалуй, уже спустились вниз к себе, в теплые дома.
IV
Когда наконец подъехали к ревиру, над лагерем и горами спустилась ночь, а больные, расчесывая под одеялами струпья, мерзли и дожидались рассвета. Днем теплее, чем ночью, днем выдают баланду, днем можно погреть руки горячей миской. Лагерные ночи долги, а в ревире они бесконечные. Люди, работающие в каменоломне, спят крепко, и складские, набив за день брюхо, тоже не жалуются, а ревир по ночам главным образом чешется, ощупывает пролежни, малость дремлет, а чаще всего поплевывает — таковы уж люди доктора Бромберга, который постоянно твердит им, что предпочел бы ворочать камни, нежели иметь с ними дело.