Доктор Бромберг частенько повторяет, что, если его не оставят в покое с этими флегмонами и чирьями, он уйдет отсюда и тогда старший врач назначит вместо него какого-нибудь негодяя, который наверняка не будет с ними цацкаться, как он, доктор Бромберг, а просто всех сразу отправит в печь, куда им уже давно дорога. Но это только слова, доктор Бромберг не бросит ревира по своей воле.
Доктор Бромберг! Некогда, в те далекие времена, когда их здесь не было и еще ничто не предвещало, что в этом очаровательном уголке, куда приезжали на зимний сезон туристы кататься на лыжах и загорать под бодрящими лучами зимнего солнца, будет каменоломня и лагерь, в те времена, когда еще здравствовала его жена и пела в оперетте «Я жажду счастье дать тебе-е-е…» — красивую арию, прерываемую аплодисментами, доктор Бромберг служил ординатором в будапештской клинике, закончив медицинский факультет в Вене. Тогда доктор Бромберг не представлял, что с помощью перочинного ножика и еще нескольких столь же несовершенных инструментов ему придется делать резекции, требующие хирургического ланцета. Он не предполагал, что толпу ассистентов, операционных сестер, подхватывающих на лету его указания, могут заменить два грязных контрабандиста из Тлуща, которые во время процедур зажимают больному рот, чтобы тот не кричал, а после операции заматывают раны бумажными бинтами.
В свободное от подобных операций время оба ассистента доктора Бромберга чистят золой и мокрыми тряпками перочинный ножик и остальные побрякушки, с помощью которых удаляются здесь из человеческого тела гноеродные очаги. И кроме того, целыми днями рассуждают о вещах, которым не было места в прежней жизни доктора Бромберга. Доктор сам себе удивляется, но подслушивает их разговоры и вынужден признать, что получает от этого большое удовлетворение.
Ибо ассистенты доктора Бромберга целый день говорят о бульоне. И ожесточенно спорят, какой способ приготовления лучше, призывая на помощь авторитет своих жен, которые остались с семьями где-то там под Тлущем.
Когда в дверях ревира появился капо Энгель, санитары в своем уголке у печурки лениво полировали инструмент и при этом тихо беседовали, наблюдая за доктором Бромбергом, который взволнованно прохаживался по бараку, заложив руки за спину и стиснув пальцами локти.
— В чем дело, капо? — сварливо осведомился доктор Бромберг, — Чирей вскочил по случаю праздника?
— Нет, — ответил Энгель.
— Так что же? Что привело тебя к еврейскому доктору? Обожрался грудинкой? Говори, а то поздно.
— Нет, я не обожрался грудинкой, — сладеньким голоском ответил капо, ибо этот еврей действовал ему на нервы.
Но поскольку доктор не имел никакого отношения к делу, Энгель спросил уже другим тоном, громко, оглядывая больных и санитаров, тут ли староста, где староста Освальд Бек, потому что ему надо сдать посылку и получить расписку.
Но Освальда Бека не было поблизости, что вполне естественно в праздничный вечер — ведь и старосте ревира надо хотя бы раз в году отдохнуть от больных, где-нибудь выпить шнапса с дружками, спокойно покурить, — поэтому один из санитаров отправился его искать, а капо Энгель, не желая любоваться физиономией этого венгерского еврея, вернулся к тележке, где его ждали парни со склада.
Он встал рядом и закурил. Держа в ладонях пляшущий огонек, он вдруг вспомнил, как жена в давние времена, еще дома, в Шарлотенбурге, на Розенштрассе, 27, вытаскивала у него изо рта сигарету и сама жадно затягивалась. «Ты слишком много куришь, — говаривала она, — слишком много куришь, Карл!» Но вовсе не поэтому она так делала, попросту она была ленива, ужас как ленива, его Лотхен. Такая лентяйка, что ей неохота было даже протянуть руку за спичками. Наверное, такой и осталась. И сейчас тоже из-за лени выхватывает у Германа сигарету изо рта и жадно затягивается.
Капо Энгель воздел глаза к звездам и ощутил прилив невыносимой обиды. Впервые с такой ясностью он осознал свою невиновность, полнейшую невиновность и то, что самого всеведущего кто-то ввел в заблуждение, иначе бы он, Энгель, не сидел бы здесь, в этой мертвецкой при каменоломне. Виновата старая Фридманша, виноват этот сукин сын Герман. Они должны сидеть, а не он. И Лотта тоже. Пусть помнит, что у нее есть муж. И капо понял, что ненавидит их всех: Германа, Фридманшу и Лотту, но пуще всего — этого венгерского еврея, который только потому не угодил в топку, что он врач.
В ревире все пронюхали, что привезли посылку, огромную посылку с едой, а поскольку никто еще не знал номера, ее ждали все. Надежда приподняла головы на нарах, и ревир наполнился приглушенным гомоном голосов. Огромная посылка. Боже мой, огромная посылка! И это в то время, когда самые тяжелые больные были убеждены, что им достаточно и двух сухариков, чтобы продержаться до следующей селекции. Много ли человеку надо, чтобы выжить? Если он может стоять прямо на апеле, спуститься и взобраться на нары, не отставать от других, вовремя увернуться от удара — тогда полный порядок, да, тогда все в порядке, поскольку староста ревира Освальд Бек не должен на такого махнуть рукой и отставить в сторону. Говорят, посылка-то огромная — ну, раз так… Уже весь ревир ждал эту посылку.
Конечно, нужно поделиться со старостой. Освальд Бек сам выберет, что ему понравится. Это его право, и никто ему не может в этом отказать. На то он и староста. Но сухарей и хлеба он наверняка не возьмет, они ему не нужны. И лук тоже не нужен. Самое большее — грудинку, сигареты. Вот это — да. А остальное оставит. Все больные ждали этой праздничной посылки. Даже самые слабые, потому что завтра будет селекция, будут отбирать в крематорий.
Наконец пришел Освальд Бек, без лишних слов принял посылку и велел втащить ее парням со склада, которые прикатили сюда с тележкой и теперь только и ждали, когда все это кончится. Капо Энгель тоже не испытывал желания задерживаться здесь и смотреть на доктора Бромберга. А Освальд Бек хотел еще вернуться к своим и закончить праздничный ужин. Поэтому он приказал тут же, в дверях, вскрыть посылку, чтобы посмотреть, нет ли там чего-либо подходящего.
Именно тут и вмешался доктор Бромберг, и по его вине капо Энгелю и двум парням со склада пришлось потерять в ревире драгоценный час праздничного вечера. Дело в том, что доктор не позволил вскрыть посылку, пока не будет найден адресат, и кричал — хотя он никакого отношения к этому не имел, — что у них в ревире таких порядков нет и не будет до тех пор, пока он, доктор Бромберг, имеет тут право голоса.
Обычно он не вмешивался в такие дела, на это был староста; староста сам распределял содержание посылки между собой и адресатом. Но на сей раз Беку было не до этого, он торопился вернуться к прерванному ужину. Доктор терпеть не мог Энгеля, и сказанное относилось прежде всего к нему. Больные на нарах замерли в ожидании, помощники доктора, именуемые санитарами, швырнули в угол ветошь и вышли на середину барака, а капо Энгель окончательно распрощался со своей литровкой спирта, столь опрометчиво оставленной на попечение дружков со склада.
Когда староста выкликнул номер, которому была адресована посылка, никто не отозвался, а потом раздались голоса, что верно, был такой и лежал в этом бараке еще вчера, но, видимо, сегодня в полдень, когда проходила селекция, его стащили с нар ребята из крематория. Он был еще живой, когда его забирали, но такой слабый, что оставлять его в ревире не имело смысла.
Теперь уж и Освальд Бек вспомнил того малого. Точно, он даже сам велел его вытащить. Парни из крематория качали головой, дескать, можно и подождать, куда торопиться, ведь у них теперь тоже не очень-то много места, ну, раз уж староста велит… И они забрали его вместе с другими. Наверное, лежит где-то возле печи и даже не знает, что ему пришла посылка, огромная, тяжелая посылка, набитая жратвой. Праздничная.
V
Освальд Бек был опытным старостой, хорошим старостой. Еще не было такого случая за всю историю лагеря с момента его возникновения, чтобы он не знал, как поступить с заключенным, даже если стряслось что-либо такое, чего не предусматривали лагерные законы. И начальство не любил по пустякам беспокоить и своих людей в руках держал. В ревире он все решал сам. Такая уж была натура у Освальда Бека.
Недавно какой-то симулянт расковырял себе почти зажившую флегмону. Староста ничего не сказал, только взял на заметку того, кому так полюбился ревир. А когда история повторилась, велел поставить посреди барака бочку с водой и козлы. И тогда при всем честном пароде, обращаясь к санитарам и всему ревиру, Освальд Бек произнес речь о недопустимости поведения симулянта и о том, что он знает, что у него в ревире неплохо и люди не хотят отсюда уходить, и о том, сколько настоящих больных дожидается места, и что подобные вещи не должны повторяться, а как впредь будут наказываться симулянты, Випярек сейчас покажет.
И Винярек показал.
Когда любопытство сидевших на нарах зрителей достигло апогея, помощник старосты, этот самый Винярек — двухметрового роста детина, который знал свои обязанности и о котором Освальд Бек не сказал еще ни одного худого слова, — привязал симулянта к козлам и ознакомил его с условиями экзекуции. Он получает 25 ударов палкой, держа голову под водой. За каждый выпущенный пузырь — еще десять.
Потом Освальд Бек сказал: «Винярек, давай!»
И экзекуция состоялась. Да что толку, если больной на десятом ударе пустил первый пузырь воздуха, а когда вытащили его голову из бочки, оказалось, что с него уже вполне достаточно.
И сейчас Освальд Бек не подкачал.
— Ну, тогда я забираю посылку, — заявил Энгель. — Обратно. На склад. Что стоите? — крикнул он своим. — Тащите в тележку. Ну!
— Нет, — запротестовал Освальд Бек, который уже нашел выход. — Ты ее не возьмешь. Я еще здесь.
Парни со склада остановились с посылкой в руках, а больные беспокойно завозились на парах, так как знали — уж если их староста что-то скажет, то так тому и быть.
— Адресата нет. И я забираю посылку. Все!