— Нет, не все, Энгель…
Тот уже ничего не ответил Беку, только прикрикнул на парней, разозленный их нерешительностью:
— Берите и марш на склад! Ну, раз-два!
Быть может, в другой раз они с Беком как-нибудь и поладили бы, но только не сегодня. Капо ревира был пьян и зол. У капо ревира уже гуляли по жилам несколько лишних рюмочек, которые он успел пропустить. И за плечами у него слишком много лет лагерной службы, чтобы спокойно сносить окрики брадобрея Энгеля, который за здорово живешь затесался туда, где место людям совершенно иного покроя. Вот только что, подымая тосты за праздничным столом, в том числе и за свою должность — капо ревира, он насчитал восемь лагерных лет. Целых восемь лет. Великолепный юбилей! Как тут не умилишься за праздничной выпивкой выносливости гамбуржцев? Бог мой, ведь Освальд Бек их плоть от плоти. Старая это история, далеко отсюда портовый город, а тоска все та же. Разве капо ревира Освальд Бек не имеет права тосковать за проволокой в такой день? А тут является какое-то ничтожество, еле душа в теле, этот рыжий брадобрей — и что? Отрывает человека от выпивки ради какой-то посылки, вдобавок совершенно напрасно присланной номеру, которому место давно уже в крематории. Да еще покрикивает, словно имеет право поставить по стойке «смирно» его, капо ревира Освальда Бека, у которого за плечами восемь лет лагеря, сын на восточном фронте и загубленная жизнь. Дома его уже никто не ждет. Старуха умерла, сын — если не замерз под Ленинградом — попадет рано или поздно в руки большевиков. Не к кому старику возвращаться. Но здесь он — Освальд Бек, старый, опытный староста, которого сам господин комендант выделяет. И он не позволит этому цирюльнику издеваться над собой. Пока его рука способна поднять палку, пока он тот, кем является, — капо ревира. Перед вверенными ему людьми его не унизит ни один брадобрей и не настоит на своем.
— Постой-ка, Энгель. Не спеши, — медленно проговорил Освальд Бек, едва сдерживая бешенство. — Успеешь и ты пропустить несколько рюмочек шнапса. Но не раньше, чем сдашь посылку…
— Номера нет, посылка возвращается. Все! — со злостью выкрикнул рассерженный Энгель.
— Номер найдется, — невозмутимо процедил Бек. — Если тебе угодно, номер найдется.
— Когда? Через год?
— Нет. Сейчас. Сегодня. В этом заверяет тебя Освальд Бек. Понимаешь, что тебе говорит Освальд Бек? А теперь хватит верещать!
— Но как это…
— Пусть у тебя об этом голова не болит. Сказано, посылка будет вскрыта при номере.
И Бек подозвал Винярека, не обращая больше внимания на нытье капо Энгеля. Винярек довольно непринужденно подошел к своему шефу, держась огромной ручищей за шею. Он сунул ее за ворот расстегнутой на груди куртки и почесал плечо. Все в ревире знали, какой ценой Винярек добился права на эту фамильярную позу. Он пользовался этим правом с особым удовольствием. Винярек купался в блеске лагерной славы Бека, как малявка в чреве щуки. Он был сильный и знал об этом. Но знал также, что, попади он в каменоломню, через неделю станет слабым, как утопленник, извлеченный из воды.
— Пойдешь в крематорий, — сказал Бек.
— Слушаюсь, господин капо.
— Найдешь ребят из зондеркоманды, что были сегодня утром…
— Слушаюсь, господин капо.
— И поговоришь с ними…
— Слушаюсь, господин капо.
— Знаешь, что надо сказать?
— Знаю, господин капо.
— Иди и поскорее возвращайся!
— Слушаюсь.
Винярек вышел и, прихватив складскую тележку, направился к крематорию. Санитары вернулись в свой угол и опять принялись чистить «инструмент». Доктор Бромберг снова мерил барак неторопливыми шагами. А больные на нарах не могли уснуть, дожидаясь той минуты, когда будет вскрыта огромная посылка.
— Вот придумал, — тихо произнес один из санитаров.
— Чего ты хочешь, — сказал второй, — он под мухой. Не знаешь его, что ли? Спьяну он еще и не такое выделывает.
— Так-то оно так, — согласился первый. — Спьяну чего не выкинешь.
— Был у нас такой в Тлуще, — не унимался второй, — так он спьяну в бабу топором швырял…
— Что ты говоришь? — удивлялся от нечего делать первый.
— Да. Я сидел с ним, так он мне сам рассказывал. Почти каждую неделю его забирали. А случались такие невезучие месяцы, когда он всего пару дней бывал дома, не больше. Жена, как только он на нее набрасывался, окно настежь — и давай орать на весь двор. А дворник был ею заранее подкуплен. Ну, тот прямым ходом к постовому. Постовой мужика за шиворот и под арест. Вредная была баба, жизнь ему погубила.
— И долго так было?
— Да, тянулось. Но как-то раз угодил он в нее и все кончилось. Упрятали его на пятнадцать годков. А мог бы мужик карьеру сделать. Всех полицейских знал в лицо, будто детей родных. Они ему частенько говорили: «Ты, Гжеляк (Гжеляком он звался), погибнешь, если в полицию не вступишь».
— И не согласился?
— Нипочем. Что поделаешь!
Доктор Бромберг, устав ходить по бараку, незаметно приблизился к санитарам и жадно слушал захватывающую историю Гжеляка, у которого было много хлопот с женой и блестящее будущее и который вдруг угодил в тюрьму, перечеркнув тем самым все надежды, какие связывали с его персоной блюстители порядка и граждане города Тлуща.
VI
От ревира до крематория рукой подать, не может эта дорога быть длинной: больным ближе всех к печам. Об этом не забыли инженеры, строившие лагерь. Едва успел Винярек перекинуться на ходу словечком с Кудлинским, тем, что с четвертого «поля», как уже очутился возле крематория.
Тут никто не шлялся. Прожекторы у колючей проволоки были потушены, но в здании горел свет. Слышались голоса — ребята из зондеркоманды еще бодрствовали.
Отворил Виняреку высокий угрюмый «трубочист» и, даже не выслушав, зачем он в такую пору пришел, взял его под руку и рывком втащил в помещение. Винярек почувствовал, что «трубочист» уже пьян.
Здесь было тепло и светло. Ребята из зондеркоманды уже разложили возле печи свои матрацы. Двое готовили ванну лейтенанту. Ибо лейтенант Гирш, уже год являвшийся шефом зондеркоманды, приказал установить себе здесь фаянсовую ванну и, чтобы подчеркнуть частный, сугубо личный характер оной в таком месте, распорядился поместить ее скромно, в самом уголке, и огородить деревянным барьером. С тех пор как он принимал ванну в крематории, он ни разу не простужался, хотя имел к этому исключительное предрасположение, от которого прежде очень страдал.
Надо сказать, что лейтенант Гирш лучше всего чувствовал себя среди своих людей и, как бывший дезертир, разжалованный и обесчещенный, которому только в лагере вернули звание, избегал — то ли по причине врожденной гордости, то ли из-за стыда — торжественных собраний офицерского состава. Например, такого, как сегодняшнее рождественское, отнюдь не носящее служебного характера и посему не требующее обязательного присутствия всех лагерных чинов. Подлинной страстью лейтенанта, страстью, равной, быть может, его любви к чистоте, была музыка. Об этой его склонности знали почти все, а уж особенно славные ребята из зондеркоманды. Он заставляет их петь величественные маршевые песни и постоянно разучивает с ними новые. И даже сам господин комендант, вызывая к себе лейтенанта Гирша, не забывает осведомиться об «успехах его хора» — шутливо, но отдавая должное склонностям своего офицера.
Сегодня зондеркоманда тоже поет. Когда Винярек появился на пороге, все разучивали новую песню, песню об Анне-Марии. Восхитительная песня! А как совершенны ее слова и мелодия! В первом куплете солдаты спрашивают Анну-Марию, куда она идет, а она им отвечает, что в город — в город, где стоят солдаты. А во втором куплете солдаты спрашивают Анну-Марию, что она ищет в городе, а она им отвечает, что ищет одного солдата — солдата, который ее полюбит.
Через минуту и Винярек пел вместе с зондеркомандой восхитительную песню об Анне-Марии, а лейтенант Гирш в истинно праздничном настроении дирижировал с помощью своего хлыста, с радостью предвкушая омовение, приятный вечер в кругу своих парней, третий — самый прекрасный — куплет об Анне-Марии и предполагаемый в недалеком будущем отпуск, который он недурно проведет в своем родном Любеке.
Ребятам из зондеркоманды неплохо живется со своим шефом. Конечно, работы хоть отбавляй, бывает, даже выспаться некогда, особенно последнее время, с тех пор как начали поступать все новые и новые транспорты из восточных лагерей, оказавшихся в опасности. Мало того, что сутки напролет, без передышки приходится сжигать трупы, так прибавилось новое занятие: укладка штабелей. Правда, каждый транспорт кое-что привозит, даже самый бедный, а в чьи руки все это попадает, если не в руки парией из зондеркоманды? Лейтенант Гирш не запрещает брать и, чего не заметит, того не отберет. А то, что он любит песенки и велит их петь, ну разве это уж такая большая беда?
Каждый что-нибудь любит: комендант — породистых лошадей, штурмфюрер Коблер — мальчиков, а лейтенант Гирш — красивые маршевые мелодии и омовения в ванне рядом с топкой крематория.
Никто в лагере не знает, какая его ждет судьба. А вот зондеркоманда знает все — и о своем будущем и о планах своего шефа. Если лейтенант Гирш в хорошем настроении и ванна пошла ему на пользу, печь вычищена и тяга так безупречна, что нет с нею никаких хлопот, то он обещает своим ребятам: вот наведем порядок по всей Европе и России, и тогда отправимся все вместе, вот так, как сейчас, под его, лейтенанта Гирша, руководством наводить порядок в США. Да, ребята из зондеркоманды знают, что они еще долго будут нужны шефу. «В нынешние времена, — говорит лейтенант, — у нашей команды самая почетная миссия. И моей бригады не заменит никто». В мастерских, во всех рабочих бригадах хорошо известна траурная форма зондеркоманды. А когда появляются их автомашины, говорят: «Сковорода едет».
После третьего куплета об Анне-Марии лейтенант погрузился в ванну и потребовал огня из топки, чтобы прикурить сигарету.
Винярек отыскал одного из тех, кто был на утренней селекции в ревире, и сказал ему, в чем дело. Что для оформления приема посылки нужен больной или мертвый номер — все равно. Лишь бы это был номер 886021. И что Освальд Бек желает, чтобы этот помер снова оказался на нарах. Ну хотя бы на одну ночь. Завтра его вернут. Винярек лично проследит за тем, чтобы его вернули в штабель. Но Винярек не знает, где он лежит. Не мог бы кто-нибудь показать ему? Они должны помнить, где складывали сегодняшний штабель. Тот, к кому обращался Винярек, сказал, что не возражает, но для порядка лучше спросить у лейтенанта. Тогда Винярек подошел к барьеру и, не глядя в ванну, еще раз, теми же словами изложил суть дела лейтенанту Гиршу.