Сперва лейтенант долго скреб спину губкой — подарком к рождеству, присланным из Любека, потом отер лицо и велел сменить воду. Споласкивая под душем ноги, он заметил Винярека в спросил, что ему надо. Тогда Винярек скромно потупил очи и попросил номер 886021. Поскольку лейтенант ничего не понял, Винярек повторил, что у Освальда Бека, капо ревира Освальда Бека, просьба к лейтенанту, чтобы один номер из отобранных утром вернулся на ночь, только на одну ночь, в ревир. Утром они вернут этот номер. Сам Винярек присмотрит.
Лейтенант Гирш понял и согласился, а поскольку он был человеком, то долго смеялся и наконец велел передать старосте: что касается его, лейтенанта Гирша, то он готов в качестве подарка преподнести Беку еще несколько номеров, и пусть тот хранит их до светопреставления. Винярек сказал, что передаст это, а вся зондеркоманда громко смеялась. Лейтенант вышел из ванны, а Винярек в сопровождении угрюмого «трубочиста» направился к штабелям.
Они прошли немного по снегу, «трубочист» буркнул, что вот здесь, и повернул назад. Винярек остался один.
Не так-то легко отыскать в штабеле нужный номер. Хорошо еще, что сегодня ярко светит луна. И номера выбиты на жетонах, а не вытатуированы на руке. В каком-нибудь другом лагере ну просто немыслимо было бы выполнить желание старосты. Ругая Энгеля, который столько хлопот натворил своим поздним визитом, отправителей посылки и ее адресата, а особенно своего старосту, который на старости лет совсем из ума выжил и спьяну такие номера откалывает, что диву даешься, Винярек топтался на снегу, вороша штабель. Слыханное ли дело людей по ночам мытарить, заставлять их штабеля разбирать в поисках злосчастного номера. Кому какая от этого польза?
Посылка, посылка! И без нее Винярек выживет в этом лагере, а бог даст, кончится война, вернется он в свой Глухов, матери и отцу руку поцелует и выйдет пахать в поле. Так нет же, понадобилось капо ревира показать, на что он способен. Ведь и ему эта посылка ни к чему. Разве Освальд Бек с голоду умирает или сидит на одной брюкве? Старик еще ни одного дня в лагере без сала не прожил. От Винярека такое не скроешь, собственными глазами видел. Есть у Бека что пожрать и выпить. И на обмен кое-какой товар найдется. И на волю переправлял не раз. Сколько? Двух недель не прошло, как штурмфюрер Коблер отправил посылку в Гамбург. Винярек знает об этом, сам относил на склад.
Луна ярко сияла над лагерем в ту рождественскую ночь, на снег падала длинная тень от трубы, а над лагерем плыла красивая песенка зондеркоманды об Анне-Марии, а Винярек по колено в грязи брел, то и дело останавливаясь, вытаскивая из штабеля руки с жетонами. Дзпнь — следующий, дзинь — следующий. Вот как было.
Долго он не мог отыскать номер 886021. Уже три раза выходил угрюмый «трубочист» поглядеть, чего он так копается. Выйдет, потопает ногами в деревяшках — морозец-то крепчал — и издали крикнет Виняреку:
— Нашел?
— Нет еще! — отвечает Винярек.
Но поскольку в лагере ничего не пропадает, Винярек в конце концов нашел то, что искал.
VII
Кудлинский слышал, как Винярек въехал на четвертое «поле», возвращаясь в ревир. Поскольку ему не спалось и от лежания ныли все кости — особенно докучала исхлестанная кабелем поясница, — он вышел из барака. В полузабытье привиделась ему Ганна, его жена. Не к беде ли это? У парикмахера встретились! Может, это не к добру. Столько несчастий теперь по свету бродит, больше, чем дурных снов. Как она там одна справляется? Ему по крайней мере ежедневно миска супу обеспечена; известное дело — лагерь. А каково ей там? Ревматизм и огорчения лишали его сна.
— Ну что, Винярек, нашел?
— Нашел. Почему бы не найти?
Винярек приостановился. Кудлинский подошел к тележке и заглянул в лицо лежавшему. К его волосам и подбородку примерз снег, обледеневшая полосатая куртка задубела. Он лежал так, как его швырнули, а руки и ноги свешивались через борта. Кудлинский протер жетон и громко прочел:
— 886021!
Да, тот самый. Он пробыл в его бараке несколько месяцев и поэтому хорошо запомнился. Но Кудлинский всегда считал, что этот малый так быстро не сдастся. Ведь он был молод и силен. А головастый и ловкий — как старик. Кудлинский всегда желал ему добра и даже любил ого. Этот парень располагал к себе.
— Чего это ваш капо чудит?
— Ты его спроси. Все спятили.
— Выпил, верно?
— Выпил. И нет на него управы. До чертиков, сукин сын, допился. Ну я поехал, поздно.
Винярек задрал голову и посмотрел на небо. Снег уже не падал. Над лагерем спустилась ранняя зимняя ночь. Близко, так близко, что казалось, протяни руку — и достанешь, вздымались во мраке огромные белые горы, достигающие звезд.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
И тележка покатила дальше. Когда она уже выезжала с четвертого «поля», Кудлинский спохватился, что забыл спросить Винярека о сигаретах. Он падок на шоколад, как никто другой. Жаль! Кудлинский приберегал для него не одну плитку. Как это он забыл? Когда теперь Винярек появится на четвертом «поле»? Никто сюда не заглядывает, такое место — пропади оно пропадом! Разве что капо Энгель с почтой. Но тот в последнее время загордился, не подступишься к нему. Отбился от рук, рыжая падаль. Сыт по горло. Склад — золотоносная жила. Станет он заниматься мелкой торговлей со старостой барака! Ой голова, голова. Надо бы договориться с этим Виняреком. Ведь Освальд Бек не курит. А в этой посылке, огромной посылке для номера 886021, должно быть, полно курева. Бек непременно все заберет для своего любимчика. Бек всегда так делает. Как мог Кудлинский забыть о таких вещах? Но ничего не поделаешь, проворонил. Завтра Винярек сходит к парням в крематорий, а у тех найдется, что обменять. Конечно, найдется.
Недавно сам лейтенант Гирш, сам Гирш, обожающий купание и песни, добрый лейтенант Гирш был вынужден навести в своей команде порядок, а иначе о некоторых неблаговидных делишках мог бы дознаться комендант. Двоих даже отправил в штрафной бункер, а одного пристрелил. Это, видимо, за золото из последнего транспорта, которое они не успели припрятать. А за такой товар пощады не жди. Все знают, и те тоже знали.
Человек знает, что его ждет, но обольщается и рискует головой. Жрать нечего, а не курить не может. Топор над головой висит, а золото прячет. На работе надрывается, а вернувшись в барак, молится, вместо того чтобы спать. Да разве только это видел Кудлинский? Он помнит старого еврея — не отсюда, а из-под Скаржиско, где сидел прежде, ведь Кудлинский натер мозоли на заднице не об одни нары, — так тот еврей прятал в лагере молитвенное покрывало. Фамилия его была Хаскель, а работал он в тринадцатом цехе. Точно, в тринадцатом. До сих пор Кудлинский помнит эту проклятую бригаду.
Таковы люди. И зачем надо было этому старому еврею из Лодзи прятать в лагере такую вещь? Где тут разум? Там, под Скаржиско, постоянно происходили взрывы на работе. Ясное дело — пикрин и тротил. Вначале еще стены приказывали закрашивать, чтобы следов не оставалось. А потом!.. Кудлинский работал с малярами и кое-что может об этом рассказать.
Потом, когда перестали закрашивать, Кудлинского и еще кое-кого отправили дальше. И он попал сюда, в этот небольшой лагерь в горах. Тут совсем другое дело. Но тоже находятся такие, кому жизнь не дорога, и, хоть знают, что за припрятанное золото пристрелят, все же рискуют. Тому хотелось молиться, хотя, работая с пикрином, разве можно быть уверенным в завтрашнем дне, а этому — золото.
Один черт! Жизнь всегда дорога. И кому охота ни за что угодить в печь? Нет, Кудлинский на это не клюнет. Он свое знает. Ведь когда-нибудь все кончится, не может это продолжаться вечно. И настанет день, когда Кудлинский выйдет за колючую проволоку и, свободный, вернется домой. Ради такого дня стоит поберечься. Пойдет Кудлинский куда захочет и будет делать что захочет. Хорошо идти вперед и знать, что тебя не остановит часовой. Кудлинский хочет еще раз испытать такое и поэтому глупостей не натворит. Велят так — пусть будет так. Велят этак — тоже хорошо. Лишь бы выжить. Люди, ведь должно же это когда-нибудь кончиться!
Разве эдакое может долго тянуться? Не бойся, иначе бы не гнали с востока все новые и новые транспорты в наш небольшой горный лагерь. Видно, им там здорово достается. Куда же это годится — так забить лагерь за одну зиму? Крематорий совсем не справляется. И штабеля растут. Вскоре наш маленький уютный лагерь превратится в настоящую мертвецкую. Вчера доктор говорил, что у нас за проволокой уже восемьдесят тысяч. В четыре раза больше, чем запланировано. Если и дальше так пойдет, кухня не справится с готовкой. Уже есть трудности со снабжением. Говорят, со склада ходили к коменданту, докладывали обо всем. А что он им даст? От себя оторвет? Норму маргарина урезали, а в ревире вообще перестали давать.
Вот раньше была жратва! Еще полгода назад. Нет, тогда грех было жаловаться. Кудлинский всегда что-нибудь доставал себе. А разве мало с другими менялся за курево или отдавал просто, так? И себя обеспечивал и другим разрешал попользоваться. Известно, что значит миска баланды. Миска баланды. Без нее не выживешь. А выжить хочется. И Кудлинский выживет наверняка. Молиться не станет, золота прятать не будет, в бункер не угодит. А если миску баланды продаст, шоколаду или еще чего раздобудет, а потом на курево обменяет, так это мелкая коммерция, и никто его за это преследовать не будет.
От этих размышлений отвлек его чей-то крик, и когда он вышел из барака, в третий раз за сегодняшний вечер увидел Винярека, который стоял с тележкой и обшаривал свои карманы.
— Не прочтешь мне письмо? Получил сегодня. Прочтешь?
— Ты лучше его вот отвези, поздно ведь.
— Да ну, капо подождет. А ему, — он кивнул на извлеченного из штабеля, — посылка уже не поможет.
— Как хочешь.
Винярек, заботясь о своем добром имени, скрывал в ревире, что не умеет читать. Было в этом немного боязни оказаться посмешищем, а более здорового инстинкта. Он приносил письма Кудлинскому как ровне и в то же время не связанному с ним по службе, а может, еще и потому, что они были земляками. Кудлинский, зная эту слабость Винярека, пользовался ею и выговаривал для себя кое-какие мелочи, разумеется в пределах того, что заслуживал. И теперь, приступив к чтению, был уверен, что сигареты получит.