Она беспокоилась о нем. Люди говорили:
— Плат при жене — это лесничий. Плат в сторожке — лесничий и пьяница.
И все-таки, при всем при том, он был настоящий парень.
— Смотрите, ребята, — говаривал он, захмелев, — бутылка.
— Бутылка, — соглашались мы.
— Ну а теперь смотрите дальше.
Он захватывал бутылку своими длинными худыми пальцами и раздавливал ее, при этом ни разу не покалечившись. После этого он сообщал:
— А когда-то говорили, что я вырасту хиленьким.
Мы встречали это взрывом смеха.
Говоря по правде, Плату без Эльки приходилось худо. Его летнее жилище было завалено поленьями, бутылками и еще чем попало.
Раз в неделю он появлялся в Грохолицах. В таких случаях он подъезжал к своему дому на высокой худой лошади. Спрыгнув с седла, входил в дом. Его много дней не мытое лицо сияло. На другой день, когда уезжал, он был уже совершенно другим — свежим, выбритым. В руке он обычно держал небольшой сверток с чистыми рубахами и выслушивал, как Элька в окружении нескольких свидетелей напутствовала его:
— Пораньше вставай да себя сначала приводи в порядок.
— Ладно.
— Завтракай, а потом уже за работу.
— Ладно.
— Не пей.
— Верно.
— Смотри, чтоб в доме порядок был.
— Ладно.
Потом Плат целовал Эльку и уезжал. И всю неделю сидел в уединении, неделю, в течение которой он мог думать, о чем хотел, и прежде всего об Эльке, о том, что она хорошая жена и что в Грохолицах все знают об этом. Но лучше всего это знает он сам, потому что он не из тех мужей, которые не понимают достоинств своих жен.
Плат любил людей и не выносил одиночества. Временами он говорил:
— Знаете, ребята, вот я иногда вечером подхожу к дому и заглядываю в окно, будто надеюсь увидеть там кого-нибудь. А иногда и вижу… — Тут он встряхивал головой, размышляя о чем-то. — Олека Плата. Так всегда бывает, когда я долго здесь сижу. Но ведь я пью, пью, ребята. Все меня сторонятся, кроме одной Эльки, кроме нее.
Он быстро менял тему разговора.
Говорил о разных вещах и о том, что хотел стать парикмахером, но стал лесничим. Да и ни к чему об этом вспоминать, потому что теперь это все равно. А может, даже и лучше, потому что, если бы он пил, будучи парикмахером, наверняка бы приключилась трагедия.
А еще мы ходили стрелять. У Плата были отличные ружья, за ними-то он действительно ухаживал. Ну, а потом нам надо было возвращаться, ехали мы медленно, очень медленно, потому что эти першероны никогда слишком-то не торопились.
В тот день у нас было отвратительное настроение.
С песков дул ветер, сильный, сухой, заунывный. Кажется, в Италии, где-то на юге, такой ветер называют сирокко. Только я не помню, откуда он там дует — с моря ли или из пустыни. У нас он дул с песков. С нескольких сот гектаров желтой поверхности, и этот мучительный ветер всегда налетал с той стороны. Люди в Грохолицах чувствовали себя тогда неспокойно и между ними легко возникали ссоры.
— Выглядят так, будто у них вши завелись под пятками, — определял Рыжий.
Сидели мы с ним тогда на ступеньках бара, не того, где работала Элька, а того, другого, нового, облицованного, и слушали музыку, хоть была она такая же беспокойная, как и наш сирокко. Вдобавок ко всему за соседним столиком сидел мой бывший учитель Панек. Панек поглядывал на нас.
— Таким молодым не следовало бы курить, — сказал он.
— Извините, пожалуйста, а может быть, нам кашку есть тоже нельзя? — огрызнулся Рыжий.
Панек отвернулся.
Рыжий заказал зразы с луком, а я искал, есть ли в меню рубец. Рубца не было, и как раз в тот момент, когда я соображал, что мне заказать, с Панеком поздоровался какой-то мужчина.
— Могу я достать здесь свечи для мотоцикла? — спросил он.
— В баре, пожалуй, нет, — пошутил Панек. — Ну а если по-серьезному, то достанешь их в четвертом доме за костелом.
Официантка сначала подала котлеты им, а потом мне. Когда она отходила от нашего столика, незнакомец окликнул ее:
— Пол-литра, ладно?
— Да ты что? — воспротивился Панек.
— Я должен малость пропустить перед тем, как к ней пойду, — сказал мужчина.
— Она приучена к этому, — рассмеялся Панек.
— О да. Она сама мне об этом говорила. И не хочет, чтобы я пил. Говорит — хватит с меня того, что Олек пьет.
— Тс-с…
— Но немножко я всегда, тогда я не так глупо чувствую себя в его доме.
Мы с Рыжим начали более внимательно прислушиваться к разговору.
Официантка поставила перед ними бутылку и рюмки. Они выпили по одной и опять завели разговор.
— Понимаешь, дружище, тут я ни при чем. Так по крайней мере мне кажется. Клянусь, как перед богом, я не вижу виновного…
Панек беспокойно оглянулся. Мы с Рыжим ели как ни в чем не бывало. Когда тот отвернулся, Рыжий толкнул меня под столом. Мы сидели и медленно ели. Те успели еще выпить по одной и еще, и в конце концов Панек перестал утешать незнакомца.
— Плат сам виноват во всем, — сказал он наконец. — Ну, так идем за свечами?
Я взглянул на Рыжего. Он тупо уставился в тарелку и не поднял головы, когда те выходили.
— О Иезус! — отозвался он наконец, так и не поднимая головы.
«О Иезус!» — в душе повторил я.
— Плат наш друг, а они измываются над ним.
«Точно, измываются».
— Его бросить так нельзя!
«Нельзя».
Мы словно по команде вскочили. На улице ветер дунул нам песком в глаза. Мы бросились в конюшню за лошадьми. На полдороге я схватил Рыжего.
— Слушай, за сколько мы туда доберемся лошадьми?
— Вообще-то там порядочный кусок дороги! — Рыжий задумался на минуту, потом сказал: — Подождем малость, а когда тот тин пойдет к ней, возьмем его мотоцикл.
— Рыжий… Ты что?..
— Ничего. Ничего нам не сделают. А в случае чего мы скажем, о какой мрази шла речь.
— Ладно, только бы свечи были.
Мы медленно пошли к дому Плата, проклиная песок, который свирепствовал на улице, вздымаемый этим адским грохолицким сирокко. Потом, когда уже показался дом, мы остановились.
— Давай лучше зайдем за те овины, — посоветовал Рыжий. — Там нас никто не увидит.
Мы стояли между двумя овинами и не могли дождаться, когда наконец тот придет.
— Я прямо-таки думать об этом не могу, — сказал я.
— Много дряни ходит по свету, — подумав, ответил Рыжий. Он был очень серьезным. Я тоже.
Осторожно я выглянул из-за овина.
— Идет.
Незнакомец загнал мотоцикл во двор, немного покрутился около него и вошел в дом. Рыжий зажег сигарету.
— Ну что, идем?
— Дай закурить, — ответил я. — Покурим, тогда пойдем.
— Ну, Плат ему даст, — задумчиво проговорил Рыжий. — Как приедем, скажем ему: «Плат, садись на мотоцикл и лети домой». — «Зачем?» — спросит. «Поезжай, посмотришь, что она там вытворяет». А если до него не дойдет, в чем дело, скажем ему прямо: «Элька тебе изменяет! Вот тебе мотоцикл, поезжай!». О Иезус, скажем ему сразу, прямо. Настоящие друзья так и поступают.
— Не хотел бы я быть на месте того.
— Еще бы. — Рыжий погасил сигарету.
Мы осторожно подошли к дому.
— Теперь можем ехать, — сказал Рыжий, — Нужно только мотоцикл немного отогнать, чтобы она не услышали.
Он снял мотоцикл с подставки. Минутку поколебался и поставил его обратно.
— Ей-богу, я взгляну, — сказал он.
Мы обошли дом.
— Пожалуй, вот это окно, — заметил я.
Рыжий заглянул.
— Нет.
Мы заглядывали во все окна подряд и, когда наконец решили больше этого не делать, увидели их в маленькой комнате, в которой у Эльки помещалась ее портновская мастерская. Она подрабатывала шитьем. Сейчас там было все подметено; собственно, первое, что мы заметили, — что там пусто, чисто. И их обоих.
Рыжий присел под окном. Потом тряхнул головой и выпрямился. Мы быстро обогнули дом, бросились к мотоциклу. Спустя минуту мы уже мчались в сторону леса. Рыжий ничего не говорил, только поддавал газу.
— Не надо было заглядывать, — сказал я.
Рыжий увеличил скорость.
— Сам не знаю, зачем мне понадобилось поглядеть, — сказал он.
— Перестань, — попросил я.
— Нам бы только успеть, а остальное — дело Плата, — ответил он.
И снова он увеличил скорость, теперь нельзя было даже разговаривать, лишь шумели деревья, мимо которых мы мчались. А потом, когда мы спускались с горы, казалось, что луга накладываются один на другой. Наконец мы влетели в лес.
Олека Плата во дворе не было. Мы уверенным шагом направились в дом. Плат спал во второй комнате. На столике около кровати стояла пустая бутылка и пепельница, полная окурков.
— Эй, Плат! — потряс я его за плечо.
— Проспись, — сказал Рыжий.
Спящий махнул рукой и вздохнул.
— Ну проснись же, — тряс я его все сильнее.
Плат медленно сел и только тогда открыл глаза.
— Это вы, ребята?
— Мы.
— Вот и хорошо.
— Мы приехали по такому делу… — начал Рыжий, но Плат прервал его:
— Да не спеши, не спеши… Перво-наперво закурим.
Мы закурили. Плат взглянул на свои босые ноги и полез под кровать.
— А черт, носков нету. Погляди-ка… — Он посмотрел на меня. — Они, должно быть, в кухне.
Я принес ему носки.
— Ну так что? — спросил Плат, натягивая носки. — Ой-ой-ой, дырка!
Он пошевелил большим пальцем, вылезшим из дырки.
— Ну так что там у вас?
Рыжий как-то теперь не проявлял желания говорить. Он просительно взглянул на меня. Я сделал какой-то жест рукой и отошел к окну.
Плат сидел и укоризненно посматривал на рваный носок.
— Глотки, что ли, вам позаклеивало? — спросил он.
— Мы приехали от тебя, из твоего дома, — отозвался Рыжий.
— Случилось что-нибудь? — Плат поднялся с постели.
— Э-э-э… ничего. Но в общем — да! — сказал я.
Плат погасил сигарету и вышел из дома. Мы шли за ним.
— Это мотоцикл Гайция. — Он кивнул на машину, стоявшую посередине двора. — Когда я спал, мне послышался какой-то шум. Это вы на нем приехали?