Когда Зуб сдвинул камень, венок из рыб дрогнул, ощутив слабину кукана. Еще дважды заостренный конец проволоки цеплялся за кирпичи — об этом давала знать боль, раздирающая рот, — пока течение не втянуло кукан в воду. Связка рыб, почувствовавших свободу, распласталась в широкую гирлянду и медленно поплыла по течению. Теперь рыбы могли выбрать более удобное положение. Даже плывущие кверху брюхом делали усилие перевернуться набок. Плотва, пойманная последней, еще раз попыталась вырваться и вытолкнуть кукан. Преодолевая боль, она скользнула по шнурку к проволочному упору и уткнулась в него. Течение сильнее подхватило связку, вода становилась все прохладнее и чище.
Приятель Зуба разулся и вошел по колено в воду. Жиденькая удочка гнулась под тяжестью кукана, венок из рыб продолжал плыть. Дно в этом месте круто обрывалось, песок убегал из-под ног. Подводные рифы из обломков кирпичей, камней и битой посуды ранили босые ноги.
— Болек, где рыба, ирод?
Мальчуган с тревогой посмотрел вдоль берега.
— Уплыла!
Старик одним взмахом разорвал спутавшиеся лески. Вацусь уже карабкался по откосу. Заметив преследователей, он хотел было побежать, но споткнулся и скатился вниз.
— Давай рыбу и проваливай! — гневно крикнул старик подымающемуся с земли парню.
— Какую рыбу? Кайтусь, ты слышал? — выкрикпвал приятель Зуба с наигранным возмущением, — Старик хочет отобрать у нас рыбу!
— Я говорил, что он фраер, — сказал Зуб, подходя в развалочку со стороны бульвара. — Стереги, Вацусь, рыбу, наше никто у нас не отымет.
Вацусь поднялся, сделал несколько шагов по откосу вверх и потянул за собой рыбу, облепленную песком, смешанным с кирпичной и угольной пылью.
— Тятя, отберите у него! — чуть не плача, закричал Болек.
Старик бросился вслед за Вацусем.
— Пусти, гад, а то утоплю, как котенка!
— Вацусь, он посягает на твою жизнь, — возмутился Зуб. — Позвать милицию?
Вацусь отыскал несколько уступов и, размахивая связкой, ринулся кверху. Но Болек опередил его, ловко вскарабкался по откосу и что было силы ухватился за кукан.
— Тятя! — взвизгнул Болек в отчаянии, когда приятель Зуба пнул его в колено, но кукан из рук не выпустил.
Началась возня.
Вацусь растерялся и начал поливать Болека бранью. Несколько рыб соскользнуло со шпагата. Подбежал старик и сильной костистой рукой потянул кукан к себе. Рыбы с разорванными ртами рассыпались по земле, как сорванные ладонью листья ракиты. Все трое остановились, с трудом переводя дыхание.
— Оставь им это, — сказал с бульвара Зуб. — Пусть паше пропадет.
Вацусь ждал с минуту, готовый продолжить схватку.
— На, повесься, — бросил он Болеку в лицо пустой кукан и медленно полез по склону на бульвар.
— Пойдем на канал, — предложил Зуб, — там лучше рыба берет.
— Не везет нам сегодня, — ответил запыхавшийся Вацусь.
— Я же говорил — рыба, как деньги, сегодня…
Они пошли, помахивая короткими удочками. Старик поднял небольшую плотвичку и обтер о штаны. Рыба разинула наполовину разорванный рот, запачканный скупой рыбьей кровью.
— Сукины сыны, — сказал он.
Болек отыскал своего сазана, обмыл в реке и пытался приладить к его туловищу голову, держащуюся на одной жилке.
— Боже мой, какие рыбы, — тихо причитал он, обдумывая, как их собрать.
Палочкой приподнял правую неразорванную жабру сазана и понял, что сазана ему не собрать.
— Болек, покажи, что поймал.
Болек оглянулся. На бульваре стоял Петрек-хромой с огромной удочкой.
Болек выбросил мертвого сазана в реку.
— Мелочь всякая, коту на закуску! — И добавил, обращаясь к отцу: — Темнеет, тятя, домой пора.
— Сукины сыны, — повторил старик и, запинаясь о кирпичи и камни, пошел собирать удочки.
ЕЖИ КРАСИЦКИЙНа том берегу
Море спокойно. Море совершенно спокойно. Море так же спокойно, как ты, Анна, когда спишь. Покрывало волн колышется над телом моря, но плечи его, покоящиеся на мягком дне, неподвижны, в них нет непокоя. Человек сердится всем, что у него есть: лицом, руками, ногами, всем своим нутром. Море — только Поверхностью. Даже самое сильное волнение не в состоянии нарушить покоя его глубин. Рассерженный человек безобразен. Море даже в моменты крайнего волнения не теряет достоинства. Оно угрожает, может уничтожить, но не презирает. Сколько людей, сколько кораблей, погубленных недостойной ненавистью, мирно покоятся сейчас на его дне подо мной. Не бойся, Анна. Даже если я погибну, то я погибну, зная, что не был побежден. Море уважает только тех, кто не боится его. Я никогда не боялся моря, а ведь знаю, что уже никогда не увижу тебя, Анна. Я страшно голоден. И вместе с тем я не ощущаю голода. Я плыву. Все еще плыву. Я должен плыть.
Только теперь я понимаю, что такое быть одиноким. Ни единого, хотя бы крошечного ориентира, ничто не отмечает ни той дороги, которая осталась позади меня, ни того пути, который лежит передо мною. Я очень измучен и временами на секунду, на две погружаюсь в сон. И тогда мне кажется, что я плыву в резиновой лодке по морю, поверхность которого такая же ровная и гладкая, как лед на пруду, а если гладь его чуточку вздымается, то это лишь для того, чтобы убаюкать меня. А на самом деле я плыву. Меня даже удивляет, что я еще плыву. Но я знаю, что это продлится недолго. Я теряю силы. Теряю сознание. Теряю все. Это явный признак, что конец близок. Собственно говоря, я почти механически двигаю руками и ногами, воля моя в этом не участвует. Мне даже хотелось бы остановиться. Но я не могу. Временами мне кажется, что я мог бы вот так плыть в бесконечность, значит, в никуда. Но я знаю, что это невозможно, что всегда там, где кончается какое-либо начало, начинается какой-то конец. Предел моей жизни уже приближается. Может, он ждет меня вон за той волной. Единственное, что еще напоминает мне о том, что я жив, — это боль. Я не ученый-анатом. Я всего лишь моряк. Но сейчас я мог бы безошибочно назвать каждую кость, мускул, сухожилие, сустав и все то, что вместе составляет единое целое, пмя которому — человек. То есть я. Или иначе: это все еще я.
Представляю, каким ничтожным я выгляжу сейчас. Я совершенно один между бескрайним небом, бездонным морем и землей, более далекой, чем надежда. Хотя я все еще плыву, мне кажется, что я стою на месте. Знаю только одно: если я перестану двигать руками и ногами, я утону. Мгновенно. И поэтому я не могу позволить себе отдохнуть, хотя ничего так не жажду, как отдыха. Солнце уже почти касается воды. Оно еще полыхает, но уже не греет. Мне кажется, что для того, чтобы дотронуться до него, мне достаточно лишь протянуть руку. Я, очевидно, схожу с ума. Я думал, что когда солнце наполовину погрузится в море, то я вскарабкаюсь на его верхушку и таким образом удержусь на воде. Если я сейчас потеряю рассудок, то никогда себе этого не прощу. Именно поэтому я все время посматриваю на часы.
Итак, я плыву уже почти девять часов. Вы были правы, часовой мастер. Часы, которые вы мне продали, и в самом деле оказались водонепроницаемыми. Это прекрасная реклама для фирмы. Когда я вернусь на берег, то расскажу об этом всем-всем. Вообще на все я буду смотреть совершенно иначе. Я еще не знаю как, но знаю, что иначе. Я обязательно вернусь на сушу. Ведь война еще не кончилась. Нашему военно-морскому флоту требуются отважные, выносливые и здоровые моряки. Только отдохну неделю или две дома, а затем скажу Анне, что я снова явился на линкор и получил назначение. Так как Анна ничего на это не ответит, я крепко обниму ее и добавлю: «Не бойся. Ты ведь знаешь, что такие, как я, не погибают». Тогда Анна… а я… То она снова, что… а я… Агнешка, возможно, заплачет… Хлопну дверью и пойду выпить пива. Буфетчик плеснет в пивную кружку немного рома.
Через несколько дней ты, Анна, получишь телеграмму такого содержания: «Командор военно-морского флота с прискорбием извещает…». Сразу же порви этот клочок бумаги и скажи всем, что это неправда, что ты не веришь этому. И повторяй это себе до тех пор, пока… Ты не представляешь, какая соленая морская вода. Той соли, которой я пропитался, наверное, хватит мне до конца жизни.
Я не могу больше, Анна. Я вовсе не слабый. Но у меня уже нет сил. Хотелось бы потерять сознание до того, как я начну захлебываться. Только еще раз открою глаза и посмотрю на море. Нет, не на море. Хотя — именно на море. Спасение чаще всего приходит в последнюю минуту. Посмотрю туда, где скрылось солнце. Утром ты его увидишь, Анна. Но солнце ничего тебе не расскажет. Оно, как всегда, будет жарким, ослепительным и равнодушным. Я совершенно наг. Возвращаюсь туда, откуда пришел, разве только несколько большим. Получается, что жизнь, кроме водонепроницаемых часов, ничего мне не дала. Сейчас я их сниму, Анна, и какой-то миг буду видеть, как они тонут.
Что-то плывет недалеко от меня, Анна! Закрываю глаза, открываю глаза, снова закрываю и снова открываю. Нет, это не обман зрения. Я вижу впереди большое бревно. Это, очевидно, кусок мачты. Я спасен, Анна! Бревно близко. Оно качается на волнах не дальше пятнадцати, самое большее — двадцати метров. Хотя я смертельно устал, я доплыву до него, Анна! Ухвачусь за него руками и дам отдохнуть ногам, а затем сяду на него и, гребя руками, поплыву к берегу. Ты спрашиваешь, далеко ли до берега? Думаю, что нет. Если не буду часто отдыхать, то достигну самое позднее в полдень. Какое счастье, что мир — это не только одно море, это всегда чересчур огромное, проклятое море! Прежде я думал, что люблю море так же сильно, как и тебя, Анна. Даже сильнее, чем Агнешку, которая еще ничего, кроме «папа», «мама», «ляля» и «люлю», не говорит. Помнишь, Анна, ту бабочку, которую я когда-то нарисовал Агнешке? И спросил ее — что это? Она ответила: «Это не бабочка, потому что у нее нет глаз». Действительно, я забыл нарисовать глаза. А чего стоит бабочка без глаз, правда, Анна? Я все ближе и ближе к бревну. Поэтому как только ты получишь телеграмму командора, разорви ее на глазах почтальона и скажи ему: «Не верю!». А если он посмотрит на тебя с удивлением, крикни это еще раз, крикни громче, изо всех сил. И снова крикн