Ты касаешься моих рук, Анна, вернее, касаешься той силы, которая заключена в них, и не можешь представить, что эти руки переплыли море. Целое море. Широкое, очень широкое, самое широкое изо всех широких и самое глубокое из всех глубоких.
Который час, Айна? Неужели так поздно? Знаешь, у меня нет сил открыть глаза и посмотреть на тебя. Нет, нет, не зажигай света. Я вижу тебя достаточно хорошо. Я положу голову на твою грудь, на грудь, которая выкормила Агнешку, на грудь единственной женщины, к которой возвращаются. Так приятно лежать возле тебя и засыпать возле тебя, правда, Анна? Ты знаешь, война умерла, как тяжело раненный хищный зверь. Торпеда, которая попала в наш корабль, не была, правда, последней торпедой этой войны, но кто знает, не была ли она одной из последних торпед всех войн. В этом случае я не сожалел бы даже о том, что погиб «Громовержец». Во всяком случае, он защищался и атаковал с честью до последней минуты.
Что ты сказала? Этого я точно не помню, Анна. Видишь ли, когда плывешь столько времени, чувства притупляются. Ага, припоминаю. Я боялся, что буду еще жив, когда стану тонуть. Я хотел умереть, держа голову на поверхности воды, а не задохнуться под водой. Это было одно из моих последних желаний до того, как я заметил колыхающееся на воде бревно.
Прошу тебя, Анна, не пускай в наш дом никаких журналистов. Я устал. Я вас всех очень прошу, оставьте меня в покое. Не называйте меня «человеком, который победил море». Я вовсе не победил моря. Я одержал победу только над самим собой. Я не герой, вы слышите! Это обыкновенный страх перед смертью и ничего больше. Если я и решился плыть, то лишь затем, что хотел отдалить хотя бы на одно движение рук, на одно движение ног то самое ужасное страдание, какое может изведать человек: сознание, что жизнь уходит, как пена за плывущим кораблем, и что на ту сторону с собой ничего не берут, даже часов, которые хоть как-то позволили бы разнообразить вечность. Приходите ко мне завтра после полудня. Я расскажу вам, как сражался «Громовержец». Это будет гораздо интереснее. А что обо мне?! Плыл, плыл, плыл — и это все. Был ли я измучен? Да, очень, но именно поэтому мне некогда было скучать.
Наконец-то мы одни, Анна. Ты говоришь, что Агнешка рисует? А что она рисует? Птиц, лошадей, бабочек. И никогда не забывает нарисовать им глаза? Что? Ах, так, даже начинает рисовать прямо с глаз? Ну, правильно, ведь глаза — это самое главное. Глаза произошли от тоски, Анна. Поцелуй меня еще раз и давай уснем. Поцелуй меня крепче. Еще крепче, крепче, крепче, крепче, крепче… Я уже за еыпаю, Анна, спокойной ночи.
В глубину моря медленно опускается обнаженный человек. У него вытянуты руки и ноги. Он похож на кусочек солнечного луча, который чересчур глубоко ушел в воду, потерял сверкание и утонул. Часы на левой руке показывают десять. Скоро они остановятся, так как сегодня вечером их никто не заведет. Пальцы правой руки крепко стиснуты. В них зажата спичка.
ЧЕСЛАВ КУРЯТАЯкуб после воины
Лучи солнца, скользя по кустам, протискивались сквозь сучья деревьев, подсекали высокие яблони, покрытые сочными белыми цветами. Весна чувствовалась везде; столько весен уже прошло, столько их Якуб пережил, а хоть одна изменила разве что-нибудь в его жизни?.. Может, как и все на свете, его жизнь тоже изменялась, но так медленно и по мелочам, что он не смог ничего заметить. Вот если бы он мог встать на некотором расстоянии от себя, может, тогда он и заметил бы эти изменения, увидел бы себя отчетливее. Тогда ему не нужно было бы задумываться над тем, что думают о нем люди, перестал бы думать об этом, как теперь, до боли в висках. Ему казалось, что он ужо очень старый — в действительности же ему было только тридцать два года. Сколько же лет прошло после войны!..
Когда он вернулся, Кат была еще ребенком — он рассказывал ей забавные военные приключения, говорил об отваге, сильной воле, благородстве. Да, война — это сцена, это экран, на котором человек обнажен, будто с него содрана кожа. Якуб вспоминал годы войны с тяжелым чувством — столько он потерял тогда друзей, вернулся с плохим зрением. Но с войной у него связаны и добрые чувства — там, как нигде, отвага, героизм и благородство не были фальшью, эти вещи там не подделаешь. Вот уже почти десять лет как наступил мир, после отца ему досталось хозяйство; сколько у него теперь забот, препирательств с торговцами, с чиновниками. Всяк хочет каждого обмануть, теперь только одно в цене — ловкость и хитрость. Его уже не раз надували, как при продаже зерна, так и при покупке нужных в хозяйстве орудий. Якуб проигрывал на каждой торговой сделке; не мог он торговаться во имя наибольшей для себя выгоды. На войну он пошел молоденьким пареньком, она его и воспитала. На фронте никто никого не обманывал, не обижал, все были равны перед лицом смерти. Теперь все в корне изменилось. Угроза смерти ушла бесповоротно, хотя люди продолжали умирать. Каждый рассчитывал жить более ста лет и потому делал запасы и собирал деньги лет на пятьсот. Якуб часто бунтовал против этого; самыми худшими были для него годы сразу после войны. Теперь же он отчетливо увидел, что отказывается от себя самого, от своих принципов и вопреки своей воле приемлет основной девиз окружения: прибыль, еще раз прибыль и стремление к завоеванию наиболее видного положения. И год от года становился Якуб все более печальным, все более хмурым и менее общительным. Соседей он сторонился, не выносил их лицемерия. Уже несколько лет он заботливо занимался хозяйством, а помощницей ему была только старая глухая тетка, которая выполняла всю женскую работу. За последние годы Кат стала взрослой девушкой и начала помогать слабеющей тетке. Но все равно работы по хозяйству было много.
— Якуб, чего ты, наконец, не женишься, с хозяйкой да при твоем хозяйстве ты бы мог стать на ноги, выбиться, — говорили ему.
На все это у Якуба было собственное мнение. Сначала он выдаст замуж Кат; когда у нее будет семья, тогда он подумает и о своей. Уже сколько лет он был единственным опекуном сестры, заменял ей и мать, и отца, и родственников, которые жили где-то далеко в горах и к ним заглядывали редко. Он знал, что пришло время, когда Кат надо выдать замуж. Сестра родилась среди грома пушек, освещенная взрывами бомбардировки — может, отсюда ее суровая, но прекрасная красота. Якуб мечтал о том, чтобы она выбрала себе в мужья самого благородного человека. Через их дом прошло много претендентов, к некоторым из них сестра даже начинала привязываться. Но ему ни один не был по сердцу, всегда случалось так, что кандидат не отвечал какому-то из обязательных условий. Каждого ухажера Якуб подвергал «испытанию огнем» — и если убеждался, что нет у парня романтического обожания женщины, то тут же отвергал его. Он считал Кат достойной самого возвышенного алтаря, когда-либо построенного женщине мужчиной. В глубине души он хранил образ милой, черноволосой девушки, с которой познакомился во время военных действий в Италии; они долго переписывались, но потом следы ее затерялись. Кажется, во имя той итальянки, во имя своего взлелеянного идеала он хотел, чтобы его сестра стала для кого-нибудь тем осуществлением мечты, которого не достиг он. Пусть Кат будет для кого-то той женщиной, о которой он мечтал всю жизнь; пусть Кат будет для этого человека всем, пусть он доверяет ей больше, чем себе, даже не требуя на то доказательств. Первый претендент на руку сестры осрамился совершенно. В разговоре с Якубом он со всем соглашался, иногда угадывал его мысли, и это доставило Якубу необычайное удовольствие. Во время второй атаки он дрогнул — и пропал.
— А будет ли Кат верпа вам, верите ли вы ей? — спросил он, будто ненароком затаив хитрость.
— А, привыкнет, потом постареет, да и следить я за ней стану, — уверенно рассмеялся молодой человек.
Тогда произошло что-то очень нехорошее, известно лишь, что этот молодой человек уже никогда больше у них не появлялся.
Так же было и с другими, хотя Якуб раз от раза предъявлял все более низкие, с его точки зрения, требования. До сих пор никто не выдерживал его «испытания огнем». Люди уже начали поговаривать, что Кат до скончания века останется в девках, а виной всему ее деспот братец. Что он себе думает. Только испортит жизнь красивой и умной девушке; столько к ней сваталось хороших парней — и все хозяйские сыновья.
Якуб раздумывал и так и этак, хорошо ли он поступает; и всегда приходил к выводу, что для блага Кат стоит даже стерпеть людскую ненависть, ненависть Кат. Несколько раз он собирался объяснить ей существо дела, растолковать, что ему надо, но не знал, как с ней говорить, чтобы она правильно поняла его. Он еще и боялся, как бы Кат, выслушав его соображения, не высмеяла его, не поняв, чего он добивается. Бывали минуты сомнений в реальности замыслов, в их смысле. Может, это все недостижимая фантазия? Такое состояние угнетало его, к тому же он знал: Кат тоже мучилась.
— Уедем отсюда в горы, продадим все и уедем как можно скорее, — часто просила она.
Он даже никогда не спрашивал у нее, почему, по ее мнению, будет лучше, если они уедут, и изменит ли это что-нибудь. Он только догадывался, что с отъездом она связывала какие-то перемены, думала о новой жизни для себя и для него. Якуб все время ходил понурый и осовевший. Теперь, когда ранняя весна оживляла весь мир, он был погружен в печальную задумчивость и раздумья. Мысли не давали ему покоя даже за плугом, а сон приходил с трудом. Почему спустя столько лет после войны он никак не может устроить свою жизнь, не может навести в ней порядок?
День был необыкновенно красивый, земля пахла почти как свежий хлеб. Якуб возвращался с поля. Кат сегодня исполняется двадцать лет. День ее рождения они всегда проводили вместе, это был их большой семейный праздник. День воспоминаний, исполненный торжественности — даже старая, едва держащаяся на ногах тетка одевалась в праздничное платье. Как раз год тому назад появился один из самых серьезных претендентов в мужья Кат, неофициально даже поговаривали о свадьбе, Кат была счастлива. Однажды после умного разговора — достаточно умного и, как пристало взрослым людям, достаточно серьезного — Якуб по своему обыкновению атаковал молодого человека. Но и этот парень не выдержал испытания. Тогда Якубом овладело бешенство, он подошел и грозно посмотрел ему в лицо. Молодой человек опустил глаза и начал дрожать. Это уже для Якуба было слишком.