— Подкрепляется, — шепнул Бомбель Гармонисту.
— Еще как подкрепляется…
— Вот это подкрепляется, а? — вполголоса сказал Шамша.
— Ну, пан Левша, значит, подкрепляетесь, — наконец громко высказался Рак.
Левша старательно жевал остатками зубов.
— Ну в что? — пробурчал он, не глядя на Рака.
— Да нет, ничего, — смешался Рак. — Я только, что вы вот, значит, подкрепляетесь. Правильно делаете, что подкрепляетесь, — добавил он с восхищением, — в тюрьме главное — это подкрепиться. Приятного аппетита. — Он неестественно засмеялся и проглотил слюну.
— Вы крошки потом подметите, — безразличным голосом проговорил Урынек. Он один мог позволить сказать что-нибудь Левше, так как у него тоже были связп. В ответ Левша еще громче зачавкал.
На свободе он промышлял по кладбищам, раскапывал могилы. Все смотрели на него и ждали, когда он съест, потому что понимали, что ему известно о тех, которые прибудут сюда, гораздо больше, чем он сказал.
Рыжий Левша закончил есть, рыгнул, вытер рукавом губы и смахнул крошки.
Развалившись на лавке, что стояла около горячей трубы, он прикрыл глаза и начал шарить по карманам. Вытащил деревянный портсигар, стукнул им по столу.
Рак тут же подлетел к нему с пачкой сигарет «Спорт».
— У меня «Гевонт», — вскочил Шамша.
Левша взял у него сигарету. Глубоко затянулся.
— Один там у них из высших, — сказал он после минутного молчания. — Генерал.
Это они уже знали. Левша немного помолчал.
— И майор есть.
И только кончив курить сигарету и достав другую, он заговорил:
— Они все были приговорены к смертной казни. Потом ее заменили пожизненным заключением. А потом скосили до пятнадцати. И теперь вот выходят.
— Они все вешались, — сказал он спустя минуту. — Один на женских чулках. Трижды. А один девять месяцев не ел. Его кормили через нос. Потом отправили в сумасшедший дом, подлечили и обратно. Какой-то там себя покалечил, потому что не мог без баб обходиться.
— Так им, мерзавцам, и надо. Жаль, что они все себя не порезали, — буркнул Зыгмунт.
— Ты себя резани, — заржал Шамша.
Левша глянул свирепо, и все замолкли.
— Там двое чахоточных, — продолжал он, — их, наверное, в изолятор поместят. Вообще-то они уже свободны. Могут ходить в город, когда хотят. Могут жить в гостинице. Они в тюрьме живут, потому что у них нет денег. Да и вообще-то им все равно. За столько лет попривыкли.
— Я бы не привык, — убежденно сказал Шамша.
— Привык бы, — снисходительно заметил Антось.
Шамша с минуту поразмыслил.
— Нет, не привык бы, — подтвердил он.
— А что бы ты делал?
— Зарезался бы.
— Они тоже резались.
— А я бы снова резался.
— Они тоже снова резались, пока им не надоело.
Шамша поскреб бритый затылок.
— В общем, не знаю, но что-нибудь я бы сделал.
— Пыль бы из мешков выбивал, — сказал Левша.
Назавтра двоих из четвертой перевели в другие камеры.
— Внизу надо освободить два места, — сказал надзиратель.
«Новых поместят», — решили все.
Через минуту пришел Левша. Взял одеяло на обмен. Надзиратель ждал его за дверью.
— Кого к нам поместят? — шепотом спросил Рак.
Левша взглянул на дверь. Склонился пад кроватью.
— Чахоточников, — сказал он.
— Чахоточников поместят из Равича! — на всю камеру заорал Рак, когда Левша с конвойным ушли.
— О Иевус! — схватился за голову Зыгмунт. — Моя семья погибла в гетто, а я тут должен под одной крышей с убийцами находиться… О Иезус!
— Да будет тебе, — из своего угла сказал Шамша. — Они уже по-польски говорят так же, как и ты…
— Я этих сволочей ночью убью! — кричал Зыгмунт.
Шамша в своем углу выкрошил из сигареты немного табаку, соскреб с нескольких спичек серу, всыпал ее в сигарету и опять набил табаком.
— Возьми-ка закури, нервы дым любят, — сказал он, бросая Зыгмунту сигарету.
— Я ночью им на голову мочиться буду! — не успокаивался Зыгмунт и, прикурив у Рака, затянулся несколько раз.
— Вместо свободы я бы их в спутник замуровал, — выкрикивал он, поднося сигарету ко рту, — и на луну…
Вспыхнул огонь, грохнуло. Зыгмунт взревел и подпрыгнул так, что у него с ног слетели деревянные колодки.
— Хам! Ресницы у меня обгорели!
Заскрежетал ключ. Смех оборвался.
Двери отворились. Вошел надзиратель.
— Какие здесь места свободны?
Ему показали.
— Староста, присматривайте за камерой. Чтоб мне здесь без драк. Немцы не немцы, свой срок они отсидели и теперь ждут только визы. За то, в чем провинились, они уже отбыли наказание.
— Их должно быть шестеро, а прислали восемь. Вот и не хватает мест. Поэтому двое будут здесь, с вами, — добавил он, оглядывая обитателей камеры.
— Если бы, начальник, у вас семью вырезали, — отозвался Зыгмунт, — вот бы вам сейчас было весело. Даже в тюрьме от этих шкопов покоя нет.
— Смотри мне, Зыгмунт, — заметил надзиратель, — как бы из-за них не добавили тебе, — И улыбнулся, потому что Зыгмунт ему нравился.
— Здравствуйте, — сказал в красном свитере с белыми оленями, у него было сморщенное лицо, сухое, как хлебная корка, и седая щетина вокруг лысины. В руке он держал зеленый фибровый чемодан, новенький, ярлык с ценой болтался на ниточке.
— …ствуйте, — буркнул кто-то.
Второй стоял сзади, высокий, в кожаной куртке, у него были белые волосы, белые ресницы и брови и белая поросль на лице… Все с желтоватым оттенком. Его узкое, как бы вымоченное лицо было изрезано глубокими морщинами.
Им достались сдвоенные нары внизу, у самой двери. Они затолкали под нары свои вещи: тот, что в свитере, — чемодан, а в кожанке — деревянный сундучок.
Сели на нары. Им можно было сидеть на нарах. Уставились в пол и молчали. До самого вечера.
Остальные тоже молчали.
В шесть вечера вернулись с работы строители. Сняли стеганки, оправились, умылись.
Камера приходила в движение. Расставили шахматы, разложили домино. Разговаривали громко, все сразу. Но не так громко, как всегда. Не так.
Зыгмунт залез на самые верхние нары. Там он спал. Там у него была своя «малина». Он что-то искал у себя в «малине». Не нашел.
— Хлопцы! У кого ость конверт? — крикнул он.
Никто не обратил на него внимания. Спокойствия ради Зыгмунт крикнул еще раз.
А потом кто-то притронулся к его свисающей с пар ноге, он глянул вниз.
Тот, в красном свитере, протянул вверх руку, а в руке был голубой конверт.
— Держи, — сказал он. — Ну, держи, — повторил он, увидев, что Зыгмунт смотрит на него так, будто не понимает, о чем идет речь.
Зыгмунт медленно потянулся за конвертом.
— Ты говоришь по-польски? — сказал он, чтобы что-нибудь сказать, и уставился в потолок.
— Ну, за столько лет человек может всему научиться… — 15 красном свитере смотрел вверх и ждал ответа.
Зыгмунт проглотил слюну.
— Теперь-то ты рад, — безжизненным голосом сказал он.
Тот, в красном, подтянулся на руках, уперся ногами и влез на верхние нары, рядом с парами Зыгмунта.
— Э-э, брат, — вздохнул он, — теперь мне все равно. Лет десять назад я бы еще радовался. Сейчас слишком поздно…
— Ты получишь деньги, — сказал Зыгмунт.
— Да. За все четырнадцать лет.
— Сколько получишь?
Тот, в красном, засмеялся. У него не было ни одного зуба.
— С меня хватит, — ответил он. — Хватит и на дом, и на машину, и в Италию съездить на год.
— Значит, то, что говорил Антось, правда…
— Что правда? — спросил в свитере.
— Да так, ничего. — Зыгмунт посмотрел на его искривленные ревматизмом пальцы.
— Ты был офицером? — спросил он минуту спустя.
— Нет. Я был охранником. В гетто.
— А-а, — отозвался Зыгмунт. — А где?
— В Лодзи. Я ведь сам из Лодзи. У меня там бар был около вокзала. На Фабричной. Знаешь, где это?
— Знаю, — буркнул Зыгмунт, — Там вход с угла. И два зала.
В свитере обрадовался.
— С угла! Прямо с угла! Ты был там?
— Один раз.
— До войны или теперь?
— Теперь.
— Ну и как? — Человеку в свитере не терпелось, глаза его засверкали.
— Да никак. Там и сейчас бар. Вроде бара.
— Ну и как там, ну как? — допытывался он.
— Да никак. Я съел там, кажется, печенку по-римски. Ох и невкусная была.
— А пиво?
— Что пиво?
— Ты пиво пил?
— Пил. Светлое. Теплое такое, я летом там был.
— Ты так все помнишь?
— Помню. Меня тогда рвало, как никогда.
В свитере, насупившись, пробурчал:
— Желудочки к ты, наверное…
— Да, — ответил Зыгмунт и икнул.
В проходе между парами стояли Геня и Левша, дальше толпились Антось и Шамша, Гармонист, Бомбель…
— Слезайте вниз, здесь ничего не слышно! — заорал Рак.
В свитере наклонился и взглянул на него.
— Тебе, видать, в уши надуло, вот теперь и не слышишь ничего, — сказал он.
Раздался хохот. Хохотали долго. Геля, у которого была машина и пять лет, Левша, кладбищенский дантист, Аптось, святотатец, Бомбель, обесчестивший свою внучку, и смеялся Рак, отсиживающий здесь уже третий календарь, но глупый, как девственница.
И смеялся Зыгмупт, сорокалетий худышка, у которого в гетто вырезали всю семью…
Смеялись все строители, что сидели за столами, и уже знали, что сказал немец; вся камера широко раскрыла рты, бледные и черные, хищные и беззубые.
Смотрел в эти раскрытые рты немец и свой рот раскрыл, черный и беззубый; через этот рот он четырнадцать лет вводил внутрь кашу и выплевывал мокроту и кровь.
— Ну и уел он его, — взвизгивал Гармонист.
— Здорово он по-нашему умеет, — пищал Рак.
— Вот это голова!
— Что ты хочешь, четырнадцать лет в каталажке, можно ума набраться.
— Даже если не хочешь, да?
— Вы не будете дежурить, — сказал неделю спустя Левша, обращаясь к немцам. — Можете себе спать сколько влезет. Кровати тоже можете заправлять по-своему.
Но немцы вставали по сигналу, ложились после отбоя и убирали постели, как было положено.