Он миновал костел, который уцелел при бомбардировках и теперь навис над улицей угрюмый и тяжелый и торчал во мраке, врастая в этот мрак своими башнями, похожими на мачты.
Он побежал, желая только одного — выбраться из темноты на широкое пространство. Невдалеке он услышал голоса солдат, они делали обход по стертым с лица земли улицам. Он стоял, спрятавшись за полуразбитый портик здания. Голоса солдат послышались совсем рядом и понемногу растворились в ночи, в мерном хрусте стекла и пыли.
Шаги потонули в руинах, и город снова стал тихим и недвижимым. Наконец он набрел на этот дом, тоже окруженный тишиной.
Он поднялся по лестнице. Дверь была открыта, квартира пуста. Он встал у кровати без матраца. На деревянной спинке застыли продолговатые капли стеарина, хорошо видимые в свете его фонарика. Он припомнил вчерашний вечер, лицо девушки, ее голос и глаза, цепляющиеся за его глаза, как стебли вьюна, лишенные опоры. Услышав шаги на лестнице, он уже знал, для чего пришел сюда.
Девушка появилась в дверях и вошла в комнату. Она не заметила его. Прошла в угол. Он зажег фонарик — в углу на простыне лежал большой сверток. Девушка выпрямилась, и он увидел в ее глазах страх и неуверенность.
— Добрый вечер, — сказал он по-английски.
Она все еще молчала, и, когда он повторил то же самое по-французски, она опустилась на узел, шевеля губами, будто повторяя его слова, не в силах найти ответа.
— Добрый вечер, — наконец сказала она. — Вы были здесь вчера вечером?
— Да. Выл.
— Я боялась. Благодарю вас за помощь. Я очень вам благодарна, — сказала она обеспокоенно. — Чем я могу быть для вас полезной?
Он посмотрел на нее и улыбнулся, девушка тоже улыбнулась. Она поднялась, вскинула свою ношу на спину. Он взял у нее узел и вышел следом за вей. Они прошли через двор, потом свернули в развалины. Когда они прошли несколько метров, она обернулась.
— Дальше я пойду одна. Мой дом близко.
Он отдал ей узел и пошел рядом с ней. Через несколько минут она остановилась. Поглядела на него и опять двинулась вперед.
— Я не живу в том доме, — сказала она. — Очень много солдат туда заходило.
— Я знаю.
— А вы куда идете? Где-то в этом городе ваш лагерь?
— Да, у нас есть лагерь. Война еще не кончилась, даже в этом городе, который уже не годится для того; чтобы в нем жили люди. Ты здесь одна?
Они остановились на минуту и пошли дальше. Она долго не отвечала.
— Я вчера очень боялась, — повторила девушка. — Это страшно, что надо бояться чужих людей, будто никто из них не похож на тех, кого я знала раньше. Да, я одна.
Он отобрал у нее узел, покрепче связал концы простыни и закинул за спину. Они шли молча. Ночь становилась все темнее, и ничего не было видно. Прямо перед ними в темноте вырастали разорванные взрывами стены. Он не знал, в какую сторону они идут, и посмотрел на нее. Она шла рядом, ладонью касаясь узла.
— Расскажите, как началась война, — попросила она. — Вы были в это время дома?
— Когда началась бомбардировка, я еще спал. Я выбежал из дому, а в следующую минуту дом взлетел на воздух. Больше я ничего не видел. Вот как она началась.
— Я знаю, что вы думаете, — сказала она. — Вы думаете, что вам навязали эту войну, вы также думаете, что вы не несете за нее ответственности. И поэтому тем самым можете оправдывать любые вещи.
Они шли дальше в темноту. Ему казалось, что сквозь узел на своем плече он чувствует тяжесть ее ладони. Она тихо ставила ноги, шла с опущенной головой, не глядя на него. Он старался, несмотря на темноту, разглядеть ее лицо, но не мог этого сделать, так же как не мог представить ее лицо, когда сидел в развалинах, ожидая ухода солдат и наступления темноты. Он видел только темные волосы, закрывающие ее щеку и шею.
— Да, — сказала она, — Сначала разрушают ваши дома, а потом вы все становитесь солдатами и сами разрушаете дома. И появляется все больше солдат, которые никогда уже не будут людьми, it все больше разрушенных домов, в которых никогда не смогут жить люди. У всех солдат нет домов, и, наверное, поэтому они такие.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Семнадцать.
Они шли теперь по открытому пространству. Темнота здесь была не такой плотной. Девушка шла, опустив голову, и смотрела под ноги; он заметил, что она босиком. Теперь он увидел ее лицо. Оно выступило из темноты, напряженное и задумчивое. Он остановился, и, когда закуривал сигарету, она протянула к нему руку.
— Дайте и мне, пожалуйста, — попросила она. — Я курю, потому что часто бываю голодна. Я делаю много вещей, которых никогда не делала прежде.
— Съешь-ка вот для начала. Я кое-что захватил с собой.
Он вынул из кармана галеты. Она поспешно схватила их и долго держала в руке. Потом посмотрела на него.
— Почему вы пришли сегодня?
— Я не знаю, я не собирался приходить.
Она ела галеты, и, когда он опустил узел на землю, она села на него, растирая ступни свободной рукой. Он поглядел вперед над ее головой. Они были недалеко от костела, мимо которого он уже проходил сегодня. Сейчас костел казался еще больше. Девушка ела, держа в одной руке галеты, а другой потирала босую ступню.
Он посмотрел на нее, пряди волос свешивались ей на лоб и щеки, она отводила их рукой, в которой держала галеты.
— Как тебя зовут? — спросил он. — Впрочем, это совсем неважно. Можешь не отвечать.
Она доела галету и посмотрела на него.
— Иоанна. Это мое настоящее имя.
— Хорошо, хорошо. Иоанна, почему ты осталась одна? Люди ведь давно ушли из этого города. Ты должна куда-нибудь отсюда выбраться. Не всегда найдется тот, кто в нужный момент придет тебе на помощь.
— Я боюсь. Я была одна, когда еще все были здесь. Потом начались бомбардировки. Я тогда боялась, потому что каждый день и каждую ночь повторялось то же самое, но я убеждала себя, что не должна бояться. В разрушенном городе должны оставаться люди, потому что иначе ни один город не сможет быть восстановлен. — Она поглядела на него. — Смотрю я на все это и думаю, что человек должен выработать в себе безразличие. Не надо ни ненависти, ни любви. Потому что любовь и ненависть, добро и зло вовсе не существуют так уж отдельно, как кажется. Ненависть существует вместе с любовью и любовь вместе с ненавистью. Это ужасно, потому что все может быть всем, простой человек не сможет во всем этом разобраться, и с ним все можно сделать. Надо защищаться от всего этого безразличием.
— Ты же знаешь, что это невозможно. Люди не смогут так жить.
— Смогут, — сказала она. — Смогут, только они еще об этом не знают.
Костел остался далеко позади. Они шли дальше через развалины. Он не имел ни малейшего представления о том, куда они идут. Ночь вступила в свои права и теперь будет тянуться до рассвета, тихая и сумрачная.
— Я не сплю в том доме, — сказала Иоанна. — Прошу вас, уходите.
— Завтра мы уезжаем отсюда дальше.
— Это ничего. Прошу вас, уходите отсюда.
Он посмотрел на нее, потом кивнул головой и повернул назад. Она догнала его и с минуту шла рядом с ним. Он посмотрел на нее и прибавил шагу.
— Где вы будете спать? — спросила она, едва поспевая за ним.
— В лагере. Все равно, где я буду спать. Возвращайтесь.
— Я хочу, чтобы вы пришли ко мне.
— Нет. Я не приду, — сказал он. — Я могу только проводить тебя.
Они должны были пройти сквозь пролом в стене. Иоанна, обогнав его, забежала вперед и заслонила отверстие. Она оперлась о стену.
— Не уходите, — сказала она. — Люди, у которых нет своего дома, иногда должны спать в чужих домах. Может, тогда они станут не такими злыми.
Он прикоснулся рукой к ее ладони.
— Идите за мной, — повторила она и потянула его за собой.
Они шли по длинным улицам, которые бесконечно бежали вместе с ними, под ногами хрустели обломки кирпичей и стекла. Иоанна выбирала нужные повороты и проходы между домами. Наконец они свернули в ворота какого-то дома и проскользнули в подвал. Ступенек не было. Иоанна сползла вниз. Потом они шли в глубину подземелья; она то и дело оборачивалась, будто проверяя, идет ли он следом, хотя все время держалась за него.
— Сюда, наверное, никто не придет, — сказала она.
Подвал был сухой и холодный, все окна замурованы. У стены лежали голые матрацы. Он сел на матрац, пока Иоанна, стоя рядом на коленях, развязывала узел. Он встал, когда она начала застилать матрацы. Она вытащила из кармана кусок сухаря и принялась грызть его, он закурил и положил фонарик на пол, он освещал стену и лицо девушки, серьезное и сосредоточенное. Она покончила с сухарем, вытерла ноги полотенцем и залезла под одеяло. Он вышел из освещенного круга и остановился, вслушиваясь в тишину города, вливающуюся сюда вместе с ночью. Она не шевельнулась, когда он пошел вперед, прислушиваясь, не раздается ли сзади ее голос. Он шел все быстрее, пока опять не очутился в воротах дома.
«Сержант, сержант вчера хотел иметь дом», — подумал он, выходя из ворот, и направился в сторону лагеря.
ТАДЕУШ НОВАКСозревание
Мы встали с отцом очень рано. В доме было совсем темно. Правда, за окнами в саду, как под огромным свадебным букетом, вспыхивали еще отблески вчерашней грозы, но светили они не более, чем тлеющий трут. Оттого что верхние рамы были приоткрыты, воздух в комнате имел привкус железа, закаленного в воде. Отец на минуту открыл окно, чтобы взглянуть на ошкуренную колоду ясеня, сваленную тут же под домом. Если в темноте ясень блестит, как отшлифованный о землю плуг, значит, будет солнечно. Колода будто излучала голубой свет. Теперь мы оба с отцом торопливо одевались. Луга были далеко от деревни, почти у леса. Пока мы до них дойдем, солнце успеет нас захватить в половине дороги. И тогда вместо мягкой росистой травы нам придется косить колючую проволоку. Мы мигом собрались, сняли висевшие на яблоне отклепанные вчера косы и двинулись напрямик полевыми стежками. Отец шел впереди. На нем были ботинки, не до конца зашнурованные, в них он заправил брюки, стянутые выше щиколотки пеньковым шнурком. Я шел за ним босиком, скользил, как по льду, по мокрой траве тропинки, падал на колени в цветущую рожь. Отец останавливался и, глядя на меня, барахтающегося во ржи, весело смеялся. Он говорил, что, перепачканный желтой пыльцой, я выгляжу так, как если бы плясал на свадьбе оберек в бочке, в которую набили несколько сот яиц для яичницы. Смеялся и я над отцовской выдумкой. А потом быстро поднимался и почти бежал, боясь потерять в темноте еле белеющую отцовскую спину.