Ганс Израэль — так звали того, в красном свитере.
— У меня голова разболится, если я стану сейчас делать по-другому. А в конце концов все равно, как делать, так или иначе.
Другой, тот, с белыми волосами, ничего не говорил. Он плохо знал польский. Имя у него было трудное, так что никто и не знал, как его зовут.
Ганс с Зыгмуптом все дни сидели вместе на верхних нарах, разговаривали, курили. Если кто-нибудь подходил к ним послушать, они начинали говорить по-немецки.
Однажды немцы пошли в город. Конвойный оделся в гражданское и сопровождал их. Они принесли в камеру сыру и белого хлеба. Зыгмунт ужинал вместе с ними. Потом они разговаривали до поздней ночи. В камере было тихо.
Утром Шамша схватил Зыгмунта, когда они возвращались из нужника.
— Спроси, случайно они твоих не знали там, в гетто. Ты в ладу с ними, может, они тебе скажут. — Шамша осклабился и подмигнул окружающим.
Зыгмунт посерьезнел.
— Они фамилий не спрашивали, убивали как попало. А ты постарайся не быть таким умником.
— Тебе-то они простят, ты ведь чаек с ними попиваешь, — огрызнулся Шамша.
— Времена изменились, — бросил Зыгмунт, отвернулся от него и медленно побрел в камеру. — И люди тоже, — добавил он.
— Не задерживаться, расходись по камерам! — кричал конвойный.
Застучали деревянные колодки.
— Ну и я-то ведь не умер. Живу себе, — сказал Зыгмунт, не обращаясь ни к кому.
С ним перестали разговаривать.
— Да пойми же, не потому, что ты с немцами сошелся, ведь каждый может делать, что хочет, и всем плевать на это… Но ведь ты клялся кое-что сделать с ними за то, что они твоих родных убили. Понимаешь, ты не сдержал слова. А потом, если бы они были хоть не оттуда, не из Лодзи, так они как раз именно оттуда. Ну, а это уж совсем…
Однако на Зыгмунта эти слова не подействовали. Ему осталось сидеть две недели.
— Идите вы куда подальше, без ваших советов обойдусь!.. — броспл он камере.
— Скотина! — крикнули ему в ответ. — Нам паплевать.
Зыгмунт уставился в зарешеченное окно. В трубах гудело. За решеткой кружились снежинки — на свободе гулял мороз.
Они снова ходили в город и вернулись в желтых полуботинках, в синих в белую полоску костюмах из «тениса», не модного уже, но зато шерстяного. Заключенные потихоньку подсчитали, во сколько обошлось государству снарядить их в дорогу. Ботинки скрипели, ноги в них горели, но все равно надо было разнашивать, чтобы потом не было худо.
Прошло несколько дней.
Сумерки были серые, чуть поблескивающие, потому что после полудня началась оттепель. Надзиратель открыл дверь, а они уже знали, что выходят.
Тот, в свитере, вытянул из-под кровати зеленый фибровый чемодан с чеком, другой, в кожанке, — деревянный сундучок. Они уходили. В том виде, в каком пришли. А костюмы были уложены. Обновку надо беречь.
Надзиратель запричитал в дверях:
— Что вы, что вы, нужно переодеться. Надо выглядеть с шиком. Едете-то не куда-нибудь, а к себе на родину. Что люди подумают!
Он прикрыл за собой дверь и прокричал в глазок:
— Пожалуйста, прошу вас, поторопитесь!
Немцы переоделись в новые костюмы.
Зыгмунта в камере не было: его повели к зубному врачу.
— Курорт так курорт, — бурчал он про себя. — Хоть бесплатно пломбы поставлю. На свободе некогда…
Надзиратель снова открыл дверь.
— Вы готовы? Пожалуйста. — Он пропустил их вперед, но перед этим они громко, на всю камеру, крикнули: «До свидания! Привет! Всего хорошего!»
— До свидания! Успехов вам! — закричали все и подскочили к двери, чтобы еще раз взглянуть на уходящих.
В дежурке их ожидал офицер. Было душно, немцы вспотели, тяжело дышали.
Начальник отделения подписал какие-то бумаги, передал офицеру. Тот тоже подписал и дал подписать немцам.
В этот момент в дежурке зазвенел звонок и дежурный выскочил, чтобы пропустить в отделение конвойного с группой возвращающихся от зубного врача.
Офицер говорил что-то немцам, но ничего не было слышно, потому что в коридоре громыхали колодки. Те, кто шел от врача, криком сообщали камерам о своем возвращении. Громче всех кричал Зыгмупт. 1.
Ганс Израэль подошел к дверям дежурки и высунул голову.
— Эй, Зыгмунт! — крикнул он.
Зыгмунт замахал руками. В узком коридоре было темно, все толкались и оттесняли Зыгмунта. Толпа несла его все дальше, а он протискивался обратно.
— Зайди в камеру! — лишь успел он крикнуть, и его втолкнули в дверь.
Дежурный вернулся в помещение.
— Мне нужно в камеру, — обратился к нему Ганс.
— Вы что-нибудь забыли?
— Да.
— Я вам принесу.
— Нет, я сам возьму.
— Нет, нет, зачем же, я схожу, — беспокоился дежурный. — Где оно лежит? Что это?
— Я сам должен пойти в камеру, — упирался Ганс.
Офицер тронул дежурного за локоть.
— Ну ладно, идите, — покорно согласился дежурный и вынул ключи.
Зыгмунт ожидал около двери. Надзиратель впустил Ганса. Они не взглянули друг на друга. Ганс прошел в угол камеры, между парами. Надзиратель ждал его у двери. Заключенные обступили его и забросали вопросами. Надзиратель что-то кричал. Зыгмунт пошел за Гансом в угол. Они протянули друг другу руки.
— Это мой адрес, — сказал Зыгмунт и передал ему листок. — Только ты обязательно напиши мне. И свой адрес пришли… Не забудь…
Он сосредоточенно смотрел на Ганса, будто хотел силой своего взгляда заставить того сдержать обещание.
— Не горюй, Зыгмунт. Приезжай, как мы договорились. Я все устрою. Деньги-то ведь у тебя есть. Приедешь?
— Я весной приеду. Даже если ты в Италии будешь, я все равно приеду. Как турист. Понимаешь?
Они пожали руки.
— Пан Ганс, поторопитесь, самолет ждет! — крикнул надзиратель.
Все засмеялись.
— Жене, детям, родным передай привет от незнакомца из Польши! — просил Зыгмунт.
— Спасибо, — смутился Ганс. — Они здоровы.
Надзиратель снова позвал его.
— Ну, будь здоров. — Ганс сделал несколько шагов, вышел из прохода между нарами. Зыгмунт шел за ним. Ганс повернулся и схватил его за плечи. Они крепко обнялись, прижались щекой. Ганс отвернулся и быстро зашагал к двери. Надзиратель пропустил его вперед.
В камере стояла тишина.
Зыгмунт застыл у окна, глядя сквозь решетку. Сверху капало, оттепель одолевала снег, а сугробы были высокие. Поблескивала чернотой площадь, дымилась мгла. Хмурый был день.
Они шли по площади, высоко поднимая ноги, потому что кругом была грязь.
— Чего ж они колодки-то по надели, все перепачкаются и брюки заляпают, — тихо отозвался Рак.
Они шли по площади и смотрели с напряженным вниманием под ноги, будто земля могла под ними разверзнуться или вздыбиться.
Площадь была большая. Издали их уже нельзя было различить.
В камере стояла тишина.
Вот сейчас. Сейчас должны заскрипеть ворота, за которыми канцелярия. Все этого ожидали. А скрипели ворота пронзительно.
Скрипнули.
Они еще постояли у окна. Посмотрели на Зыгмунта. И разбрелись по своим углам.
— Поехали… — тихо сказал Рак. — На машине…
В камере стояла тишина.
Зыгмунт все смотрел в темноту за окном, на запотевшие фонари около вышки. Смотрел так же внимательно, как и перед этим, будто хотел показать, что он с самого начала смотрел не на тех, а на что-то совсем другое, на то, на что и сейчас смотрит.
ЛЕОН ВАНТУЛАПраздничный день
Шли молча.
Дым редел. Когда они пробирались к месту пожара, все было иначе. Теперь копоти стало меньше, огонь был усмирен. Тонкая змейка дыма под кровлей — последний след борьбы пятерых мужчин.
Перед ними лежало зеркало воды, которая скопилась в осевшей части старого штрека. Они думали о воде, приближаясь к ней, а потом вошли в нее гуськом, один за другим.
Со стен свешивалась белая плесень.
Рышард шел первым, за ним еще двое. И Арнольд. Замыкающим он, Ежи. «Командир всегда идет последним. Командир не должен спускать глаз со своих людей». Ежи хорошо помнил эти скучные заповеди, словно они были написаны на стекле кислородной маски, как дорожные знаки на ветровом стекло машины. Прежде чем они вошли в воду, Ежи направил пучок света на респиратор Арнольда. Стеклянный отражатель заиграл рубиновым блеском, внизу нервно подрагивала стрелка манометра: давление восемьдесят атмосфер.
Значит, это продолжалось совсем недолго. Пришли и потушили загоревшийся кабель. Использовано всего пятьдесят атмосфер. Ежи мог не опасаться, что кому-нибудь не хватит кислорода. Он перебросил свет вперед. Рышард был уже в воде по пояс. Следующий — по колено. Ежи подумал, что и он сейчас достигнет самого глубокого места. При этой мысли неприятная дрожь сотрясла его тело, он еще не согрелся после первого купания полчаса назад, когда они проходили здесь, направляясь к месту пожара.
Глупейшее ощущение: сначала хлюпанье под ногами, вода захлестывает один, потом другой сапог, и вот холод поднимается выше и выше. До самого живота. Волосы стынут под шлемом, но в маске дышится легко — это единственное утешение для промокшего человека.
Ежи внезапно остановился на самом глубоком месте: запотело, покрылось капельками влаги стекло. На кончике носа повисла капля. Капля пота на кончике носа, капля в этих условиях гораздо хуже, чем заноза в пальце. Ежи обеми руками сжал резиновую маску, но безуспешно. Нащупал клапан, нажал, глотнул воздуха, наполнил им легкие, а потом с силой выдохнул. Капля стекла вниз.
Чуть дальше он споткнулся о крепежную стойку, валявшуюся под водой, нагнулся, сунул руку в воду. И ему показалось, что она уже не такая холодная. Еще несколько метров, и вода осталась позади. Он решил остановить свой отряд, подумал: пусть снимут сапоги, выльют воду.
Дым уже не чувствовался.
Ежи ткнул Арнольда в спину, подождал, пока тот обернется, приблизился к нему, маска к маске, и на мгновение замер.
Лицо не Арнольда. Ему показалось, что он разучился считать, не сумеет сосчитать до пяти. Один, два, три… и он сам, Ежи. Четверо. Он резко повернул шахтера спиной к себе, взглянул на манометр. Семьдесят три.