ев с сестрами, не говоря ужо о чужих людях. Ничего подобного я не замечал у животных. Они ведут себя всегда естественно, ожидая от нас того, что хотят получить, и дают нам то, что хотят дать. Может, именно поэтому я стремился с этого момента смотреть на дочку соседа, как на маленького зверька. И себя тоже я хотел видеть в этом же обличье. Отсюда и то недавнее подозрение, что отцы смотрят на нас, как на двух маленьких зверьков, ластящихся друг к другу, показалось мне таким естественным. И я уже не так безумно хотел, чтобы они ушли. Я начал бояться того порыва, который может нас подхватить, когда родители уйдут. Я хотел даже подойти к отцу, чтобы задержать его еще на минуту. Но они уже встали из-под ракиты.
Мы остались одни. Я не знал, что мне делать с собой. Остаться рядом с девушкой я не мог. Это значило бы, что я, с одной стороны, похож на звереныша, а с другой стороны, на человека. Я должен был отойти, чтобы на склоне холма стать таким, каким я был в ту минуту, когда она приближалась к лугу. Потому что мне очень нравилось то полудетское мое состояние, когда я, едва высунув голову из отцовской пазухи, смотрел на мир. То новое, неожиданно пришедшее ко мне состояние, которое я должен постичь, было для меня чересчур таинственно, чтобы я мог без колебаний принять его и им пользоваться. Я попросил опять кувшин с водой, но не для того, чтобы утолить жажду. Мне хотелось, не привлекая к себе внимания, еще подумать. Я пил долго крошечными глотками, потом наконец отнял кувшин от губ, улыбнулся девушке и пошел ворошить сено. Она смотрела на меня, ничего не понимая. А может быть, понимала все так же хорошо, как и я. Ведь мы с ней были ровесниками. Может быть, она уже давно постигла все то, что ко мне приходило только теперь. Если так, то, наверно, ее не оттолкнет моя внутренняя неустойчивость. Даже наоборот. Она постепенно успокоила бы во мне мое детское состояние и нашла бы какую-нибудь лазейку к тому другому состоянию, в которое я постепенно входил, но которого еще не знал и в которое, несмотря на скрытое желание, боялся войти без оглядки. Я был, однако, доволен, что смог отойти от нее, и, кроме того, во мне крепла уверенность взрослого человека, что если она уже давно находится среди взрослых, то найдет какой-нибудь повод, чтобы подойти ко мне. Ведь когда я обижался почему-либо, ко мне подходили мои родители. Под их руками я становился снова маленьким мальчиком, радостно просветленным. Она, однако, не подходила. Было в этом что-то неожиданное. Неужели она хочет, чтобы я к ней подошел? В таком случае она тоже маленькая, как и я, и ожидает, когда утихомирится в ней маленькая девочка, у которой отняли куклу. А может быть, она взрослая. Тогда будет так, как с моей матерью. Она ждала, пока из отца выйдет тот чужой и подойдет к ней тот первый, знакомый, чуткий и умный. Я ничего не мог с собой поделать. На всякий случай я поступил так, как поступают мальчишки, убегая от солнца в воду, — я бросился в подсыхающее сено и закопался в него. И сразу же уснул, измученный трудной косьбой и еще более трудными раздумьями. Спились мне домашние животные, которые плясали вокруг меня. Мне казалось, что они радуются оттого, что я уже не люблю так сильно своих родителей. Они, наверно, решили, что теперь я перестану таскать их за уши, привязывать к их хвостам газеты, кормить их хлебом, затолкав в середину соль, толченый перец и растертый табак. За домашними животными в некотором отдалении стояли мои родители и звали к себе. Я хотел было бежать к ним, но животные все более плотным танцующим кольцом окружили меня. Тогда родители упали на колени, подняли руки к небу, повернув ко мне лица, исполненные муки. Я уже продрался через животных и бежал к ним, чтобы узнать, что с ними и чего они от меня хотят, но меня внезапно разбудили. Надо мной, держа кувшин обеими руками, стояла дочка соседа: «Тебе, наверно, хочется пить. Вот вода. Жара страшная, листья на раките свернулись в трубочки». Я сел и взял из ее рук кувшин. Я медленно пил, отклоняясь назад. Тогда она подошла ко мне, встала на колени, взяла меня за локти и лицом прижалась к моему виску. Я отнял кувшин ото рта. Передо мной была ее загорелая спина. Мне казалось, что это спина отца. Мне казалось, что это моя спина. Я начал целовать ее шею, лицо. И был я одновременно моим отцом и моей матерью. Я был взрослым.
МАРЕК НОВАКОВСКИЙПогоня
Мирное утро.
Звенит будильник. Женщина встает первая. На голове бигуди, халат не застегнут, на ногах шлепанцы со стоптанными задниками. Она выглядывает на площадку, берет бутылку с молоком, зажигает газ, ставит кофейник, нарезает хлеб, готовит завтрак. Потом она будит мужа. Юзек спит крепко, он сердито бурчит, натягивает на голову одеяло. Она сдергивает одеяло. Юзек вскакивает, бежит в ванную, плещется под краном, фыркает. Она отрезает несколько больших, во всю буханку ломтей, намазывает маслом, кладет между ними колбасу — это ему с собой на работу. Закипает молоко, с шипением переливается через край. Кофе уже готов. День серый, дождливый. Мягко, однообразно шуршат дождевые капли по стеклам. Сырая, унылая осень. Муж оделся, торопливо пьет кофе, ругается, он обжег губы; сует в карман пакет с бутербродами. Первая сигарета — первый утренний кашель курильщика. Он смотрит на часы, вскакивает, надевает шапку и выбегает; стук его шагов по ступеням. Проснулась младшая дочка, приподняла голову, обводит комнату невидящими глазами. Старшая, Ядзя, еще спит. Так, теперь завтрак для девочек. Привычная череда утренних дел. Она наливает воды в большой оцинкованный таз и будит Ядзю. При этом она думает, что сегодня нужно купить подкладку к юбке. Синюю или голубую. И кроме того, крючки и молнию. Ядзя умывается над тазом. Она тем временем укладывает в ранец ее книжки и тетрадки. Из учебника по арифметике выскальзывает школьный дневник. Она машинально листает дневник. Рукава я вшиваю еще не совсем хорошо, думает женщина. Надо подучиться. В проймах они у меня морщат. Одна заказчица жаловалась. Взгляд ее задерживается на последней записи в дневнике: «Прошу явиться в школу по вопросу о Вашей дочери. Ваша дочь плохо выполняет домашние задания, иногда даже списывает перед уроками у подруг. Классный руководитель 2-го «В». Подпись неразборчива. Ядзя перестала умываться, подняла мокрую мордочку, робко смотрит на мать. Та бросает на дочку сердитый взгляд.
— Сегодня я пойду с тобой в школу, — говорит она, — ну погоди, ты у меня еще получишь!
Затем она одевает младшую. Кормит девочек завтраком. Берет младшую за руку, и они выходят. Ядзя плетется сзади.
На лестнице они встречают соседку с первого этажа.
— В магазин мясо привезли, — сообщает соседка, — прекрасная телятина, говорят, сплошная мякоть. Краевская уже пошла, я тоже иду.
— Возьмите и мне полкило, — просит женщина.
Можно будет сделать на обед шницели. Юзек любит мясо. Они спускаются по стоптанным каменным ступенькам. Скрип дверей наверху и внизу. Торопливый топот. Она думает о той студентке, что заказала ей платье. К завтрашнему дню платье должно быть готово. Студентка собирается на бал. Уж так довольна, дуреха, прямо шальная от радости. В прошлом году познакомилась с каким-то французом. И француз этот в нее влюбился. Теперь прислал ей приглашение из Парижа. Девочка день и ночь зубрит французский. Просто бредит своей Францией. Женщина думает также о других платьях, о поправках, переделках — надо расширить костюм для Белинской, как эта Белинская располнела, все на ней лопается; потом еще блузка… работы, слава богу, хватает. Так она перебирает в памяти заказы, подсчитывает заработки. Они идут по растресканному тротуару, в углублениях стертых плит стоят лужи, на лицо оседают капли дождя. Дождь мелкий, упорный. Женщина шагает очень быстро, младшая девочка едва за ней поспевает и неутомимо щебечет что-то. До слуха долетают лишь отдельные слова:
— А Яцек Звежик сказал воспитательнице, что его папа дал ему водки. Невкусная такая, жжет. Яцек Зве-жик выплюнул… А воспитательница сказала…
На этой неделе ей предстоит получить примерно восемьсот злотых — от студентки за платье, от Белинской за костюм, потом еще за блузку… Она довольна. Давно хочется купить телевизор. Можно будет посмотреть, развлечься немного в долгие зимние вечера. Они с Юзеком редко куда-нибудь ходят. Юзек возвращается с работы усталый — он работает токарем на электроламповом заводе, — придет, ляжет, поспит, потом послушает радио, почитает газету, так день и проходит. Человек он спокойный, грех жаловаться, выпивает нечасто, а как выпьет — веселый, добродушный такой и ночью донимает ее своими неуклюжими нежностями — хватит, говорит она, Юзек, перестань, и поворачивается набок… Она улыбается, смешной он ночью, этот Юзек… В сущности, неплохой у нее муж, денег не транжирит, за бабами не бегает. Жизнь у нее спокойная, хорошая, соседка с первого этажа ей завидует. Соседкин муж выпить любит, а напьется, так и ночевать не приходит, таскается по кабакам с девками, а дома потом крик, скандалы. Они с Юзеком тогда прислушиваются, Юзек закуривает, беззлобно, снисходительно улыбается — опять проштрафился сосед…
Вот и детский сад, хлопает дверь, входят отцы и матери со своими малышами; воспитательница, панна Стеня, рослая красивая девушка, гладит детей по головкам, а дети, жадные на ласку, жмутся к ней, как цыплята к наседке. Женщина торопливо кивает панне Стене, Толкает младшую в комнату. Они с Ядзей уходят. Женщина спешит, ее ждет работа. И не только на телевизор зарабатывает она своим шитьем; в сберегательной кассе медленно, но непрерывно, из месяца в месяц, растет их с Юзеком вклад. Зарплаты мужа хватает на прожитье, из своих она добавляет совсем немного. На одежду уходит мало, тем более что девочек она сама обшивает, Юзек носит одежду аккуратно, выходной костюм у него уже вон сколько лет, а все как новый. Для себя ей особых нарядов не нужно, носит старые платья — модно, немодно, ей все равно. Это молоденькие гоняются за модой, а ей уже ни к чему. Вот так они и откладывают, злотый к злотому, из месяца в месяц, упорно, трудолюбиво округляют свой вклад. В этих сбережениях воплощена их общая с Юзеком мечта, далекая, такая далекая, что они никогда не говорят о ней вслух, лишь изредка, по дороге на почту (там же находится и сберкасса) обменяются многозначительным взглядом, понимая друг друга без слов: вот и еще больше денег на книжке, вот и еще ближе… или порой Юзек осторожно спросит — ну, сколько там уже… Так они откладывают, терпеливо, неутомимо, сантиметр за сантиметром приближая осуществление своей мечты… Юзеку еще от братьев деньги причитаются, за землю в деревне, тысяч, наверно, пятнадцать…