Ядзя морщится, она слитком крепко сжала ей руку. Надо же, так замечтаться. Ступила в лужу, промочила ногу. Но не огорчилась. Серый, похожий на тысячи других день посветлел от этих мыслей. Вот так и за работой — бывает, спина онемеет, болит, в голове шум от стука машины, и вдруг она перестает следить за швом, снимает йогу с педали, откидывается назад, закрывает глаза — и в те минуты ей всегда представляется домик, небольшой, со скамеечкой у крыльца, и садик, под окном цветы — настурции, гвоздики и ирисы (почему-то она облюбовала именно эти цветы), грядки с овощами, фруктовые деревья; чаще всего ей представляется солнечное летнее утро, они просыпаются, окно открыто, птицы щебечут, на полу лежат желтые солнечные полосы. Юзек, говорит она, пора вставать, и они идут в сад; Юзек опрыскивает деревья или снимает спелые плоды особым шестом с сеточкой на конце, крупные ренклоды, сочные груши, а она, склонившись над грядками, выпалывает сорняки, рыхлит тяпкой землю… И она уже не сердится на замечание в дневнике, смотрит на дочь ласково. В садике детям будет привольно, бегай, играй сколько хочешь, кругом зелень, свежий воздух… Уже несколько лет они с Юзеком живут этой далекой мечтой, этим садиком, домиком, она на всем экономит, записывает в начале месяца все, что нужно купить в дом, и, прежде чем купить лампу, коврик, тарелки, даже пирожные, они с Юзеком обсуждают, так ли уж это необходимо, не лучше ли отложить побольше на книжку; Юзек радуется ее бережливости, все приговаривает с изумлением и восхищением: ай да ты!
Серый, скучный день, люди спешат на работу, ежатся, поднимают воротники, промозглая сырость пробирает до костей. Грохочут трамваи, мчатся машины, расплескивая лужи, обрызганные прохожие ругаются, воет фабричная сирена.
Они подходят к красному зданию школы. Лестница запружена ребятней, у каждого ранец на спине и мешочек с тапочками в руках. Шум, гул, гуденье, как в улье. Щекастый парнишка с озорным лицом дергает Ядзю за косичку. Та хлопает его по голове мешочком с тапками. Мальчишка убегает, скорчив уморительную рожу. В коридоре дочка надевает тапки, буйный, крикливый ритм школы уже захватил ее, она радостно смеется, не может устоять на месте. Женщина видит в зеркале свое отражение. Намокшие волосы перьями свисают из-под платка на лоб, несвежая кожа; она смотрит на себя равнодушно, без всякой горечи, машинально отмечает: даже губы не подкрасила. Она проходит через вестибюль по натертому до блеска паркету, толпа детей бурлит вокруг, словно вар в котле, мальчишки скользят по паркету, окружают кольцом хихикающих девчонок, напирают на них, те пытаются вырваться, слышен громкий сердитый голос толстой нянечки; дети носятся, бегут, свистят, дочка рвется туда, в эту толчею и беготню, но мать крепко держит ее за руку… Крики детей нарушили приятное, размеренное течение ее мыслей, разорвали тонкую пряжу воображения, шум разогнал мечты; тяжело им, с сочувствием подумала она об учителях, каково это, возиться с чужими непослушными детьми. И вот наконец дверь с табличкой: 2-й «В». Дочь притихла, личико вытянулось, идет нога за ногу. Женщина открыла дверь, потянула за собой девочку. Они вошли в класс. Учитель сидел за столом и что-то писал в классном журнале. Дети, снимая ранцы, рассаживались по местам, смех, визг. Учитель сердито прикрикнул на них, не поднимая головы. Дети притихли. Она подошла к столу. Учитель обернулся, встал.
Он был высокий, худой, с коротко остриженными густыми волосами, которые торчком стояли на голове. Женщина взглянула на него и покраснела. Ничего не сказала, только смотрела на него. Он мягко, ласково улыбнулся. Еще больше смутившись, она с горящими щеками протянула ему дневник. И продолжала смотреть на него с какой-то непреодолимой, ей самой непонятной жадностью. Впитывала в себя глазами это лицо, эти смешные пухлые щеки, подбородок с царапиной от бритвы и волосы, жесткий и колючий ежик на голове. Ужасно захотелось провести рукой по этим волосам, запустить в них пальцы… Она наклонила голову, торопливо поправила платок, откинула со лба мокрые волосы, несколько раз крепко прикусила губы, чтобы они хоть на минуту стали обманчиво свежими и красными. И с тоской подумала о своем лице, о том, какое оно помятое, все в морщинах, вчера она допоздна сидела за шитьем, и глаза у нее отвратительно красные, как у кролика, и одета она убого, неряшливо — это грязное пальто с обтрепанными рукавами, в котором она таскает уголь из подвала, эти туфли на пробковой подошве, старые, немодные, не туфли, а бахилы, в них совсем не видно, какие у нее стройные ноги. Она думала обо всем этом с тоской, с тоской непереносимой, чувствуя, что теряет спокойствие и всякую уверенность в себе. Учитель, который просматривал дневник, поднял на нее глаза. Она испуганно заморгала.
— Так вот, — начал он, внимательно глядя на женщину.
Он все видит, подумала она, все мои безобразные морщины, жирную кожу… все видит.
Учитель широко улыбнулся.
— Озорница, — сказал он, шутливо грозя Ядзе пальцем, — ленится, невнимательно готовит уроки. Вам надо за ней последить, спрашивать по вечерам. — Голос у него был топкий, срывающийся в легкую хрипоту.
Его голос тоже завораживал ее, она слушала жадно, не вникая в смысл, до нее доходил лишь звук этого голоса; он, казалось, звучал в ней самой, переполнял ее. Усилием воли она на миг вырвалась из оцепенения, взглянула на дочь. Девочка, опустив голову, теребила край синего сатинового передника. Сейчас следовало что-то сказать, что-то строгое, разумное, наставительное, но она ничего не могла придумать.
— Ступай на место, — разрешил девочке учитель.
Та подошла ко второй парте в среднем ряду и села.
А между женщиной и учителем была тишина, глубокая, лишавшая ее последних остатков воли и самообладания, до нее не доходил даже гул ребячьих голосов. Тишина — как мост между нею и учителем. Теперь она видела его руки, его пальцы, костлявые, с неровно обстриженными, как будто обкусанными ногтями — некрасивые красные руки. Она смотрела на них не отрываясь. Учитель заметил направление ее взгляда. Кисти стали медленно подбираться, потом пальцы быстро сжались в кулаки, и руки исчезли за спиной.
— Слишком-то строго не надо, — шепотом сказал учитель, наклонившись к ней, — Немножко поругайте, а главное — проследите… — Он улыбнулся.
Она тоже попыталась улыбнуться, но лицо ее по-прежнему оставалось серьезным, сосредоточенным.
— Этакая маленькая искорка, — продолжал он с улыбкой, — подвижная, как ртуть… В кого это она, в маму или в папу?
Она торопливо закивала. Он стоял, склонившись к ней, худой, в мятом костюме, висевшем на нем, как на вешалке. Ей вдруг стало нестерпимо стыдно за это свое дурацкое кивание. Ведь он ее о чем-то спросил, а она даже слова из себя выдавить не может. Сама не своя — молчит, дрожит от волнения. Женщина закрыла глаза. Он так близко стоит, так доверительно посмеивается, и в его глубоко посаженных глазах тоже затаенная усмешка. Он понимает, не может не понимать, почему она так взволнована. И как жалко, как непривлекательно должна она выглядеть в этой убогой одежде, в пальто, накинутом прямо на халат, с этими мокрыми, растрепанными волосами — и вдобавок так глупо на него уставилась. Бежать, скорей бежать отсюда. Женщина откашлялась, ей казалось, что и голос ее ушел куда-то внутрь, и голос тоже пришлось извлекать откуда-то из самых глубин.
— Спасибо, — пробормотала она, — я уж за ней прослежу.
Она хотела уйти, но учитель протянул ей руку.
— Очень рад был с вами познакомиться. — Он задержал на мгновение ее руку в своей теплой, немного влажной ладони.
Она быстро вышла. Закрывая за собой дверь, еще успела заметить, что он смотрит ей вслед. Погруженная в свои мысли, она шла по коридору. Пронзительно зазвенел звонок, бежавшие в класс дети толкали ее, она ни на что не обращала внимания, взгляд ее был прикован к желтым блестящим дощечкам паркета.
У выхода из вестибюля женщина подняла голову, посмотрела на себя в зеркало, и ей стало до слез обидно, что там, в классе, она так плохо, так серо выглядела. Не в силах двинуться с места от унижения, она долго смотрела в зеркало. Потом резко захлопнула за собой дверь. Снова линялый осенний день — и эта буря, которая разразилась в ней так внезапно, так загадочно. Образ учителя стоял у нее перед глазами в мельчайших подробностях, заслоняя собой все остальное. Заскрежетали тормоза. Визг шин по асфальту. И бешеный крик шофера:
— Зазевалась, дура старая!
Неловкой, испуганной трусцой она перебежала мостовую. «Старая» — это слово исполнило меру ее унижения. И — ненависть к самой себе, яростная, жаркая, как молитва. «Как ты можешь ходить в таком виде, так себя запускать, тебе тридцать пять лет, а на что ты похожа, страшилище, развалина, нисколько за собой не следишь, у, ведьма…» — ругала она себя, безжалостно выискивала все новые недостатки своей одежды, прически, лица, судорожно, беззвучно шевеля губами.
Она сжала кулаки, впилась ногтями в ладони, но даже боли причинить себе не могла, ногти обломались, иступились от стирки, от мытья полов, от всей этой домашней работы.
— Тупые когти, — повторила она несколько раз подряд.
С этого дня она стала придирчиво проверять, как дочка готовит уроки, строго отчитывала за каждую небрежность, заставляла переписывать по нескольку раз, муж однажды даже просил ее быть помягче. А она, сидя над тетрадками дочери, все время, неотступно видела учителя, его улыбающееся лицо, слышала его голос. И хотя она по-прежнему строчила на машине, переделывала тесные костюмы, шила плиссированные юбки, варила обед, по утрам готовила Юзеку бутерброды на работу — но все это делалось теперь машинально, как во сне, как бы без ее участия. Однажды утром, когда все домашние уже ушли, она взглянула на свои руки с некрасивыми ногтями, постояла, рассматривая их, и вдруг отправилась делать маникюр. Вечером, подавая Юзеку обед, она немного волновалась, ей казалось, что свежий лак на ногтях слишком ярок, слишком бросается в глаза, и, когда усталый взгляд мужа остановился на ее руках, она замерла, словно пойманная на месте преступления, но Юзек ничего не заметил, он с жадностью съел обед, взял газету, растянулся на диване и сразу уснул. Теперь она ежедневно подолгу просиживала перед зеркалом, возилась с волосами, расчесывала их щеткой, чтоб блестели, старательно укладывала, убеждаясь, что они у нее красивые, густые и пушистые; новая прическа была ей к лицу. И о цвете лица она заботилась, мазалась разными кремами, которые омолаживают кожу и уничтожают морщины; косметическая маска с желатиновым экстрактом, прочла она в журнале для женщин, придает коже бархатистую гладкость, в журнале была подробная статья об этой маске, и она теперь делала себе такие маски, а когда раздавался звонок или стук в дверь, быстро забегала в ванную и стирала там крем; запыхавшись, робея, с жирным, лоснящимся лицом открывала дверь домашним, тщательно пряча от них все признаки и улики, которые выдавали произошедшую в ней перемену. Порой она, случалось, вполголоса напевала любовную песенку, гвоздь сезона времен ее девичества, или, в такт мелодии по радио, проделывала несколько танцевальных движений, случалось также, сидя за машиной, она вдруг замирала с мечтательной улыбкой на губах, затем, очнувшись, с удвоенной энергией принималась за работу, стрекотала машина, ее нога быстро и ловко нажимала на педаль. Идя за покупками, она безотчетно направлялась к школе, проходила вдоль забора, заглядывала в окна первого этажа, порой до нее долетал шум голосов или школьный звонок; она быстро, не оглядываясь, уходила прочь, чуть ли не убегала — а через день, через два приходила снова: спортплощадка, дети играют в салочки, кто-то упал, смех, свисток, в дверях спортзала появляется высокий мужчина, она притаилась за каштаном, но нет, это не он… Именно тогда она начала курить — сначала просто так, смотрелась в зеркало и машинально взяла сигарету из пачки, оставленной Юзеком, поперхнулась, из глаз потекли слезы, но вскоре научилась затягиваться