— Что ты сказала?
— Ну, соблазнит. А я так даже мечтаю, чтобы это скорее случилось.
Тут уж я не мог не расхохотаться.
Наконец мы свернули в узенькую улочку, где был наш дом, то есть дом, в котором я прежде жил. Было темно, и шел дождь, не очень сильный и не очень веселый, а такой спокойный, как будто тучи плакали. Светились редкие фонари, бросая светлые пятна под ноги фонарных столбов.
Школа стояла совсем темная, лишь в левом крыле, где был интернат, поблескивали огонькп. Когда-то там на подоконниках мы играли в «перышки».
Возле нашего дома стояла машина Голомбека. Мы вошли в квартиру, как в давние времена, и я вдохнул знакомый застоявшийся запах старых сапог в передней. На миг мне показалось, что я опять мальчишка в скаутских коротких штанишках. В шкафу уже не было зеркала. Я открыл дверь в комнату, а Ева осталась на кухне с матерью. Отец и Голомбек сидели за столом и заправлялись.
— Выпьешь? — спросил отец, и я не заметил, чтобы он был обижен или зол.
— Охотно…
— За взвод сержанта Завиши, — предложил Голомбек.
— За взвод сержанта Франтишека Завиши, — громко сказал я, добавив имя отца.
Я поднял рюмку, а они торжественно встали.
— За тех, кто с нами, — расчувствовавшись, добавил я.
— А нас только двое, — сказал Голомбек.
— Как двое?
— Нас только двое осталось от взвода, сержант Завита и я…
— Отец, ты никогда не говорил об этом.
— Ты никогда не спрашивал.
— Мне так неловко, что я вылез из машины…
— Да ладно, — сказал Голомбек, — я не сержусь. Молод ты еще, сынок, чтобы нас понять.
Из кухни донесся спокойный Евин голос, она, кажется, раздумала убегать.
— Ваше здоровье! — сказал я отцу и Голомбеку.
И мы выпили.
АННА СТРОНСКАЯКрест
После святого крещения ксендз позвал Целинку в ризницу и там накричал на нее. Кумовья, развлекаясь беседой, ждали возле костела. Подошла Юлька, развернула свивальник и сразу же выпалила:
— Эге, сынок-то — вылитый батя! Как две капли воды, дай бог ему здоровья!
— Вам, Клоскова, всегда все известно, — заметил кто-то осторожно.
— Узнаю, узнаю! — продолжала Юлька, ловко меняя пеленку. — Ай, обсикался, мой хорошенький, вот нашел место! Святое таинство испоганил… Чья же еще может быть эта нюхалка ноздрястая? И говорить нечего — другой кукушечки не ищите.
— Чье дите есть, того и есть, факт, что есть, — сказал Слива.
— И глазоньки знакомые, — упивалась Юлька, — прямо будто моего Франю увидала. Хитрющие, карие… точь-в-точь отец. Гляжу, и сдается мне, что Ясь тоже не иначе как Холевов. Больно похож. Ну-ка, моргани еще, баловник, моргани разочек. Ей богу, ладное дите! Не-е-е, Ясь, кажись, не Холевов. Михал, тот ихний — это уж точно.
Кто-то спросил:
— А землю-то небось брали за Яся, не за Михала?
— Это нам без разницы, — рассудительно ответила Юлька. — Холева сироту никогда не обижал. Святой человек был, дай бог ему здоровья и на том свете.
Догадки могли подтвердиться только в будущем. Целинка надолго притихла, переждала осень, зиму и лишь в самую тяжелую пору, по первой весне, попыталась отстоять свои права.
В одно из воскресений, аккурат после обедни, ее увидели на дворе Яжембских. Она и всегда-то была сторожкая, молчаливая; оттого и теперь, когда Яжембская выскочила ей навстречу, Целинка, не сказав ни словечка, начала раскутывать сына. Шло это не быстро, потому как платок заузился. Младенец плакал. Целинка тоже плакала.
День был холодный. Яжембская крикнула старшей снохе, чтобы та поскорее вынесла шубейку. Теперь против Целинки были двое, сноха уставилась на нее, Яжембская — на дите. Их молчание прибавило Целинке храбрости. Она схватила руку Яжембской, поцеловала раз, потом другой. Стала спрашивать, не признают ли они кого в ребенке, а ежели признают, то, может, и подсобят чем. На своих ей рассчитывать нечего, они и так от сраму не могут оправиться. По правилам, хорошо хотя б деньги получить. Она, Целинка, на рожон лезть не будет, да и судиться не станет, может, договорятся по-соседски.
Сказавши свое, Целинка поцеловала руку также и снохе, а после стала ждать. Ребенок уснул. Перебрасывая с руки на руку докучливый груз, Целинка могла обозреть хозяйство. Было оно не самым лучшим в деревне, но и не самым худшим. И снова заплакала.
Яжембская что-то шепнула снохе, и та ушла первой. Потом позвали в дом Целинку. Там ждал старший Яжемб-ский. Сноха быстро взяла у Целинки ребенка и встала сбоку. Двери затворили.
Вдвоем сын с матерью допросили Целинку, в совершенных ли она летах и знала ли, кому дается. Потом, зажавши ей рот, побили.
В это время отец ребенка, младший Яжембский, сидел у невесты. Соседи дали ему знать, он было собрался идти, но передумал и не пошел.
Год спустя дите умерло. Никто этого не хотел, болезнь выгоняли, как могли, решили даже ехать к доктору. Но не успели.
Целинка жалела сынка, потому что уже привыкла к нему. Иногда ходила на погост. Яжембский раскошелился и на могиле поставили толстого гипсового ангелочка. В суд послали письмо, что иск отзывается.
Была Целинка небогата и не так чтобы очень красива. В доме совсем уже не рассчитывали выдать ее замуж. Зато выдали сестру, девку честную. Жених был из другой деревни, он приехал со своими дружками. Один из дружков, Шимек Фольварек, обходительный, бывалый, очень веселый, сразу столковался с местными девицами, в особенности с Целинкой.
Она думала, что Шимек ничего не знает про нее. Потом оказалось, что знает.
Прежде чем отправиться в костел, выпили на дорожку. Целинка нацепляла дружкам банты. Самый длинный, до колен, с огромным миртом достался не первому дружке, а Шимеку. Оглядевшись, Шимек сжал Целинкину руку. Понизив голос, сказал:
— Я не нонешние. Мне довольно слово сказать, и я про все знаю, что у человека на сердце.
Она ответила:
— Кабы так!
— Обещать не стану, — продолжал Шимек. — Сейчас оно не ко времени. Может всяко обернуться, и вы, панна Целя, должны это понимать.
— Я для себя перемен не ожидаю ни в ту, ни в другую сторону, — призналась она.
Шимеку пришлась по душе ее откровенность. В ответ он стал рассказывать о себе: он кое-что уже повидал, жизни не удивляется, родные живут в городе. Сам он хотел учиться, только судьба решила по-другому. Дружок его, шахтер, женился на честной, год пожили, ребенок есть, а сейчас она стреляет за другим мужем.
Целинка не верила, что такое может быть.
Тогда он рассказал про тех, кто регистрируется у властей, без алтаря. Собственный грех сразу показался Целинке не таким страшным.
Разговаривая, они прошли всю деревню. Он выспрашивал, какое поле кому принадлежит, она показывала. У земли Страхов, родителей Целинки, Шимек задержался подольше. Помолчав, сказал задумчиво:
— Негусто землицы, а и у меня не больше.
Взял горсточку в ладонь, растер, потрогал.
— Ежли бы на отца ребенка в суд подать, может, и заплатит за то время.
Возвращались они огородами. Плоский месяц прогрыз тучи, трава была высокая, темная, да только промеж ними ничего не сталось. Уезжая, Шимек пообещал:
— Ежели вы, панна Целя, ничего не имеете против, то я заскочу как-нибудь в воскресенье.
Ни в следующее воскресенье, ни через два он, однако, не приехал. Целинку это не удивило. Она сказала отцу:
— Меня сватать или вон ту измаранную метлу, которая в курятнике, — это, батя, едино.
Шимек появился среди недели, сильно пьяный. Он вызвал Целинкиного зятя, и они сразу же ушли в пивную. За полночь зять вернулся, разбил в сенях огурцы, и вдвоем с сестрой они стягивали с него сапоги. Зять объяснял Целинке:
— Так имела бы мужа, а так кто у тебя будет? Надо было блюсти себя.
Осенью пожарные объявили праздник. Отец Целинки исхлопотал в громаде льготы по поставкам, все обтяпал и, вернувшись в веселом настроении, сообщил:
— Из Лександровки хотят придти, может быть жарко.
Он кликнул зятя. Оглядываясь на баб, они положили в карманы короткие, ухватистые ножики.
Лександровка была деревней Шимека.
Целинка вдруг заявила своим, что на праздник пойдет. Набивши утюг красными угольями, вытащила из шифоньера шелковое мерцающее платье, в последний раз одевавшееся на сестрину свадьбу.
Пришла она в самый разгар веселья. Из-под сапог высоко взлетала пыль, в такт с танцующими приплясывали стекла растравлявших темноту керосиновых ламп, нечасто развешанных по стенам. Среди лександровских у буфета стоял Шимек, праздничный, шевиотовый. Целинку он не замечал. Она села неподалеку в табунок шепчущихся, прыскающих беспокойным смешком девушек. Шимек даже не глянул.
Скрипка, спотыкаясь, догнала барабан, вальс заколыхал животом аккордеониста. Лександровские приглашали барышень подумавши. Разобрали всю лавку, осталась одна Целинка. Лишь в четвертом танце и для нее нашелся кавалер из местных. Начав кружиться, они почувствовали, что их теснят к стене. Это наступали лександровские. У кавалера Целинки вспотела тугая шея. Он потянулся к карману.
Целинка увидела рядом чей-то воскресный синий костюм, послышался звук удара, кто-то просил не портить веселье, кто-то убегал. Потом она увидала новую шапку Шимека, безжалостно брошенную под ноги. Все отскочили, оставив пустой круг. Шимек взял Целинкину руку в свою, крепко сжал; шапка валялась на истертых пляской досках. Он стал задираться:
— Вот лежит шапка. Кто переступит шапку?
Никто не спешил.
Шимек сказал, неприятно удивленный:
— Какой культурный народ, какие опасливые!
Он ждал, Целинка стояла рядом. Люди шептались о них, в особенности лександровские. Целинке это было даже приятно.
Потом пошли в буфет. Шимек добросовестно угощал Целинку, сам, однако, не ел, говорил мало, пил. Танцевать не хотел. Потеряв терпение, она стала напевать:
Уж ты пол-подпол, под полом землица.
Парни все гуляют — мой чегой-то злится.
Он осторожно сжал ей пальцы и начал выспрашивать, о чем поется дальше. Она ответила: