Кабы моя воля, я бы спела боле.
Да гармошка ходит не со мною в поле.
Он заметил несколько уклончиво:
Гармонисту нынче и мехи не выгнуть.
Дать ему горбушку да на выгон выгнать.
Аккордеонист услыхал, погрозил Шимеку кулаком и, похваляясь редким заборчиком зубов, подхлестнул басы. На рысях ворвался новый мотивчик. Все кинулись в синюю упругую темноту, только Шимек и Целинка остались. Шимек оглядывал танцующих, молчал. А она тихонько запела, закрывая пальцами уши, чтобы не сбивала музыка:
У меня был милый — чистая картинка,
Да позарастала к милому тропинка:
Заросла не мохом, не густой травою.
Заросла недоброй сплетнею-молвою.
Шимек наполнил свой стакан, маленько пролил и выпил. И ответил голосом, хриплым от водки:
Нынче мне всю ночку снилося упорно.
Будто твой передник на пеленки порван.
Потом засмеялся. И добавил уже своими словами, твердо:
— Зрячий обронил, а слепой подбирай?
Целинка встала. Молча, спотыкаясь, пошла к двери. Позади зазвенело стекло. Это Шимек швырнул стакан под ноги танцующим.
Они не виделись полгода. Однажды Шимек приехал, стал вызывать приятеля, зятя Целинки. Того дома не было, он играл в карты в деревне.
Шимек дороги не знал, однако и не хотел, чтобы ему ее показывали. Пошел сам. Ни разу не оглянувшись, пересек двор. Затворил калитку и уже на улице, закуривая папиросу, спросил:
— Ты чего-нибудь имеешь ко мне?
— Ничего не имею, — ответила Целинка, — у меня в деревне свое дело есть. Потому иду. Ходить никому не запрещено.
— Коли так, то ходи, — согласился Шимек.
Дорогой все время молчали. Изредка попадались люди, оглядываясь им вслед. Шимек прибавил шагу. Деревня утопала в тяжелой, дождливой весне. Жестяное небо сулило долгую непогоду, последний снег жался к крышам.
Наконец показалась закутанная туманом халупа, а внизу — сад. Целинка мотнула головой: здесь, мол. Он спросил недоверчиво:
— Неужто там и сидит?
Потом, весело глянув на Целинку, поинтересовался, сильно ли она по нем-плачет. Целинка спокойно ответила, что со своей долей давно свыклась.
Он рассказал степенно и подробно, с кем и когда хотят его оженить. А потом пояснил:
— Потому как уже время.
Целинка подняла камень, бросила в воду. Вода охотно и молчаливо раздалась, втянув отражения деревьев. Шимек спросил:
— Что ты там видишь?
Усевшись на поваленный ствол, он стал жевать какую-то мысль и наконец заговорил:
— Так мир устроен, не нам его менять.
Целинка глядела на него. Он крикнул:
— Теперь небось умная? Теперь понятливая? А чего делала?
И сильно ударил ее по лицу. Потом сказал:
— В воскресенье сделаем первую огласку. Только, если откажусь, за мной не бегай, ничего у тебя не выйдет.
Ей сшили белое платье, богатое, с оборками. Она бы могла надеть то, с недавней свадьбы, но мать остерегла:
— Даже сестрино нельзя надевать, ничье нельзя. Потому — к несчастью.
В день свадьбы другие только просыпались, а Целинка была уже готова. Стоя перед рыжим, слепнущим зеркалом шифоньера, она разглядывала себя. Мать испугалась:
— Чего ты ревешь?
— Как начну думать, так мне аж страшно становится, — ответила Целинка.
Перешагнув порог костела, она взяла оборки в руки и пошла, как по воде, стараясь не споткнуться — это было дурной приметой. Органист уже дал знать о себе, все обещало быть очень торжественным.
Они опустились на колени и стали ждать. Целинка сосчитала глазами всех золотых святых в алтаре, все бумажные розы.
Ксендз не выходил.
Целинка поймала взгляд Шимека, старавшегося улыбнуться ей.
От пола тянуло цепенящим холодом. Целинка съежилась, ее давили взгляды присутствующих. Она было начала читать молитву, но испугалась, поняв, что путает слова.
Ксендз не выходил. По лицу Шимека тоненько, вертко стекал пот.
Вышел служка и поманил Целинку пальцем, приглашая идти за собой. Она не поняла. Служке пришлось подойти ближе и сказать. Она, так ничего и не понимая, поднялась с колен. Шимек держал ее за руку, не пускал. Служка позвал шаферов, прикрывая ладонью губы, стал что-то шептать. Посовещавшись с минуту в полной тишине, служка, шаферы и Целинка пошли в ризницу, а Шимек остался. Он ссутулился немного, не отрывая глаз от дверей, в которые увели Целинку.
Служка скоро вышел и попросил собравшихся вести себя прилично. Целинка в это время стояла перед ксендзом, тиская цветы в потных ладонях. В ризнице было прохладно, чисто, спокойно. Ксендз приоткрыл окошко и выпустил пчелу, бившуюся о стекло. Потом заговорил:
— Кого ты собираешься обмануть?
— Я? — удивилась Целинка.
— Бога хочешь обмануть? Или, может, людей?
Ксендз взял из ее рук цветы и отложил в сторону.
— Я же исповедовалась, отче, и перед мужем ничего не скрыла, — шепотом сказала она.
— А то он сам ничего не знал? — оборвал ксендз. — Прегрешения наши, словно оковы, которые, даже если падут, оставят позорный след. В сем потопе греха, множащейся неправости следует неустанно пробуждать ленивую человеческую совесть. Господь поверил в искренность твоего покаяния, и тебя не лишили милости отпущения греха. Но как можешь ты, над которой тяготеет ведомая всем мерзость прелюбодеяния, как можешь ты требовать, чтобы допустил он тебя к алтарю в белом одеянии?
Целинка бухнулась на колени и стала целовать руки ксендза. Ксендз задумался, глядя в недавно беленый потолок. Лицо его было озабочено. Наконец он проговорил:
— Сними фату и мирт, дитя мое.
Целинка повалилась на его сапоги. Ксендз отступил и крикнул:
— Уважай свое достоинство!
Он поднял Целинку с пола, осторожно посадил на лавку и напомнил:
— Там ждут. — Затем подозвал первого шафера и посоветовал: — Помогите ей.
Первый отказался, потому что не умел. Ксендз попросил второго.
Тот, озираясь на двери, начал снимать с головы невесты сначала мирт, потом фату.
— А платье… другого-то нету, как будем? — живо допытывался первый шафер. Щеки его пылали.
Ксендз промолчал. Подумав немного, отдал Целинке цветы. Она взяла, цветы вывалились, она подняла их снова. Служка побежал зажигать свечи в алтаре. Сначала вышли шаферы, потом Целинка, потом ксендз.
Костел грохнул от хохота. Глаза ксендза стали угрожающими.
— Это храм господень! — рявкнул он.
… Народ испугался, утих. Щимек медленно поднял голову, поглядел на Целинку, на непокрытые, слегка растрепанные ее волосы. Сглотнул слюну и дал знак, чтобы Целинка опустилась рядом с ним на колени. Венчание началось.
Потом в резком свете дня они стояли перед костелом и принимали поздравления. Продолжалось это долго, потому что желающих было много. Приковылял Страх, облапил зятя, хотел что-то сказать. Шимек попятился и промолвил:
— Не надо.
Старый Фольварек, отец Шимека, стоял рядом, молчал, не спуская со снохи взгляда. Все уселись на возы, поехали. Началась свадьба.
Среди ночи Шимек вывел жену в огород. Она громко дышала, оба спотыкались в темноте, слышался ее тихий смех. Шимек шел все быстрей. Они углубились в сад. Возле малинника Шимек сжал ее плечо. Она что-то говорила, Шимек не понимал. Ударил.
Целинка не кричала. После второго удара она упала, ломая колкие мокрые ветви.
Шимек передохнул и продолжал бить. Потом его удивила необычная тишина. Он остановился. Осипшим от усилия голосом окликнул жену.
Нашел спички, в спешке никак не мог чиркнуть. Стоял столбом, глядя, как ветер губит крохотное пламя в его руках. Потом нагнулся и поднял Целинку.
Она могла идти и сама, только не очень быстро. Сама же нарвала ранних листьев и утерла ими лицо.
У колодца они остановились. Из-за угла вылез косматый дождевой месяц и утонул в ведре зачерпнутой Шиме-ком воды. Избу сотрясало веселье. Они сели и стали слушать.
— Пускай другие радуются, коли мы не можем, — серьезно сказала Целинка.
Шимек ответил:
— Думали, меня угробят, чтобы я жить не мог. Угробят, думали.
— Можно в чужие края податься. Люди едут, и ничего.
— Живого человека похоронить, разве ж так делается?
— Везде жить можно.
Он глянул на нее.
— Почему бы и нет? — сказал он. — Почему бы и нет?
— Здесь нам терять нечего.
— Верно.
— Продадим избу, главное, чтоб для начала хватило.
— Верно.
— Устроимся как-нибудь.
— В Клодске меня знают, — сказал он. — В Валбжнхе меня знают. Не нужно было совсем сюда приезжать.
— Думают, если человек споткнулся, то конец?
— Я им еще докажу. Увидят у меня. Я их всех обскачу. Я все могу, у меня характер твердый, я много могу сделать. Ты меня, Цельна, еще не знаешь.
— Сама и продам. Прямо на поезд и пойдем.
Шимек поддакивал.
— Мало людей едет? Не пропадают. Земля, Шимек, везде открытая.
Она встретила его взгляд, отшатнулась. Крикнула:
— Я не хочу тут оставаться!
Шимек прохрипел:
— Разве я хуже других? Разве хуже?
Он встал, прижался лбом к холодному краю колодца и заплакал.
На этой свадьбе первый шафер Ендрек Поган танцевал только с Аделей Лпхтарской. Красота Ендрека была известна всей округе: невысокий, тонкий, крепкий, волосы, как шапка из каракуля. В волосах металлический гребень, из-под которого на маленький веселый лоб вылезали пряди. А причесывался Ендрек другим гребнем, лежавшим в кармашке. У Ендрека была осторожная улыбка, говорил он мало, а если говорил, то прятал глаза в цыганские ресницы. Из-под расстегнутого воротничка виднелась смуглая кожа. Девки за ним пропадали.
Старики держали сына в строгости, по старому обычаю. Это был род добросовестных солтысов и долговечных, набожных женщин. Никто из Поганов не эмигрировал, никто не ушел в город.
Они всегда держались земли. Женили детей поздно, обдуманно, в дом брали кого побогаче.